Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

CVII. КОНСЬЕРЖКА МАРАТА.

Дверь распахнулась, пропуская г-жу Гриветту.

Мы не успели даже бегло описать эту женщину, потому что ее лицо было из тех, которые художник отодвигает на задний план, не имея пока в них надобности. А теперь эта дама выходит в нашей живой картине на передний план, желая занять свое место в обширной панораме, которую мы взялись развернуть перед глазами наших читателей. Если бы наш дар соответствовал нашему желанию, мы включили бы в нашу панораму всех: от нищего до короля, от Калибана до Ариэля, от Ариэля до Господа Бога.

Итак, мы попытаемся набросать портрет г-жи Гриветты: она словно выступает из тени и приближается к нам.

Это была высокая худая женщина лет тридцати трех; лицо ее пожелтело, вокруг поблекших глаз залегли черные круги. Она была крайне истощена, что случается с горожанками, живущими в нищете и духоте и обреченными на физическое и нравственное вырождение. Бог сотворил ее прекрасной, и она воистину чудесно расцвела бы на свежем воздухе, под ясным небом, на ласковой земле. Но люди сами превращают свою жизнь в бесконечную пытку: утомляют ноги, преодолевая бесконечные препятствия, мучают желудок голодом или пищей, почти столь же губительной, как отсутствие всякой еды.

Консьержка Марата была бы красивой женщиной, если бы она с пятнадцати лет не жила в тесной и темной конуре, куда не проникал ни свет, ни воздух, если бы огонь ее природных инстинктов, подогреваемый обжигающим жаром печки или охлаждаемый зимней стужей, горел бы всегда ровно. У нее были длинные худые руки в мелких уколах от постоянного шитья; их разъедала мыльная вода прачечной; огонь в кухне опалил и огрубил ее пальцы. И только форма ее рук была такова, что их можно было бы назвать королевскими, если бы вместо веника они держали скипетр.

Это лишний раз доказывает, что жалкое человеческое тело словно несет на себе отпечаток наших занятий.

В этой женщине разум превосходил материю и, следовательно, был более способен к сопротивлению, неусыпно следя за происходившими вокруг событиями. Если можно уподобить его лампе, он освещал материю, и можно было иногда заметить, как в бессмысленных и бесцветных глазах вдруг появлялся проблеск ума, она снова становилась красивой и молодой, глаза светились любовью.

Бальзамо долго разглядывал эту женщину, вернее, это странное создание: она с первого взгляда поразила его воображение и вызвала любопытство.

Консьержка вошла с письмом в руке и притворно-ласковым голосом, каким говорят старухи — а женщины в нищете становятся старухами в тридцать лет, — сказала:

— Господин Марат, вот письмо, о котором вы говорили.

— Мне было нужно не письмо, я хотел видеть вас, — возразил Марат.

— Отлично, я здесь к вашим услугам, господин Марат, — присела в реверансе г-жа Гриветта. — Что вам угодно?

— Мне угодно знать, как поживают мои часы, — сказал Марат, — вам это должно быть известно.

— Да нет, что вы, я ничего не знаю. Вчера я их видела, они висели на гвозде.

— Ошибаетесь: вчера они были в моем жилетном кармане, а в шесть вечера, перед тем как выйти — а я собирался в людное место и боялся, как бы у меня их не украли, — я положил их под канделябр.

— Если вы их положили под канделябр, они там, верно, и лежат.

И консьержка с притворным добродушием, не подозревая, что ее ложь бросается в глаза, подошла к камину и выбрала из двух украшавших его канделябров именно тот, под которым Марат спрятал накануне свои часы.

— Да, это тот самый канделябр, — подтвердил молодой человек, — а где часы?

— Их и впрямь нету. Может, вы их еще куда-нибудь положили, господин Марат?

— Да я же вам говорю, что…

— Поищите получше!

— Я уже искал, — сказал в раздражении Марат.

— Ну так вы их потеряли.

— Я вам уже сказал, что вчера я сам положил их под этот канделябр.

— Стало быть, кто-то сюда входил, — предположила г-жа Гриветта, — у вас бывает столько малознакомых людей!

— Отговорки! Все это отговорки! — вскричал Марат, все более раздражаясь. — Вам отлично известно, что со вчерашнего дня сюда никто не входил. Нет, нет, мои часы утащили точно так же, как серебряный набалдашник с трости, известную вам серебряную ложечку и перочинный ножичек с шестью лезвиями! Меня постоянно обкрадывают, госпожа Гриветта! Я долго терпел, но больше не намерен сносить эти безобразия, предупреждаю вас!

— Но, сударь, — возразила г-жа Гриветта, — уж не меня ли вам, случаем, вздумалось обвинить?

— Вы обязаны беречь мои вещи.

— Ключ не только у меня.

— Вы консьержка.

— Вы платите мне один экю в месяц, а хотите, чтобы я служила вам за десятерых.

— Мне безразлично, как вы мне служите, я хочу, чтобы у меня не пропадали вещи.

— Сударь! Я честная женщина!

— Я сдам эту честную женщину комиссару полиции, если через час мои часы не найдутся.

— Комиссару полиции?

— Да.

— Комиссару полиции сдать такую честную женщину, как я?

— Да, да! Честную женщину…

— Против которой вам нечего сказать, слышите?

— Ну, довольно, госпожа Гриветта!

— Когда вы уходили, я предполагала, что вы можете меня заподозрить.

— Я вас подозреваю с тех пор, как исчез набалдашник с моей трости.

— Я вам вот что скажу, господин Марат…

— Что?

— Пока вас не было, я обратилась…

— К кому?

— К соседям.

— По какому поводу?

— А по тому поводу, что вы меня подозреваете.

— Да я же вам еще ничего не успел сказать.

— Я предчувствовала.

— Ну и что же соседи? Любопытно будет послушать, что вам сказали соседи.

— Они сказали, что если вам взбредет в голову меня заподозрить да еще поделиться с кем-нибудь своими подозрениями, то придется идти до конца.

— То есть?..

— То есть доказать, что часы были похищены.

— Они похищены, раз лежали вон там, а теперь их нет.

— Да, но надо доказать, что их взяла именно я. Вы должны представить доказательства, вам никто не поверит на слово, господин Марат, вы ничем не лучше нас, господин Марат.

Бальзамо с присущей ему невозмутимостью наблюдал за этой сценой. Он заметил, что, хотя Марат оставался при своем мнении, он сбавил тон.

— И если вы не признаете меня невиновной, если не возместите убытков за оскорбление, — продолжала консьержка, — то я сама приду к комиссару полиции, как мне посоветовал наш хозяин.

Марат закусил губу. Он знал, что это серьезная угроза. Владельцем дома был старый торговец, который, разбогатев, удалился от дел. Он занимал квартиру в четвертом этаже; скандальная хроника квартала утверждала, что лет десять тому назад он весьма покровительствовал консьержке, которая была тогда кухаркой у его жены.

И вот Марат, посещавший заседания тайного общества; Марат, молодой человек, занимавший скромное положение; скрытный Марат, вызывавший некоторое подозрение у полиции, вдруг потерял интерес к этому делу, которое могло дойти до самого г-на де Сартина, а тот очень любил почитать бумаги молодых людей, подобных Марату, и отправлять творцов этой изящной словесности в какое-нибудь тихое место вроде Венсена, Бастилии, Шарантона или Бисетра.

Итак, Марат снизил тон. Однако, пока он успокаивался, консьержка все больше распалялась. Из обвиняемой она превратилась в обвинителя. Дело кончилось тем, что нервная, истеричная женщина разгорелась, как костер на ветру.

Угрозы, оскорбления, крики, слезы — все пошло в ход: началась настоящая буря.

Бальзамо решил, что пришло время вмешаться. Он шагнул к женщине, угрожающе размахивавшей руками посреди комнаты. Бросив на нее испепеляющий взгляд, он приставил ей к груди два пальца и произнес не столько губами, сколько мысленно, собрав во взгляде всю свою волю, одно только слово, которое Марату не удалось разобрать.

Госпожа Гриветта сейчас же умолкла, покачнулась и, теряя равновесие, попятилась с расширенными от ужаса глазами, словно раздавленная силой обрушенных на нее магнетических флюидов. Не проронив ни слова, она рухнула на кровать.

Глаза ее закрылись, потом открылись, однако на сей раз зрачков не было видно. Язык дергался, тело не двигалось, только руки дрожали, словно в лихорадке.

— Ого! — вскричал Марат. — Как у раненого в госпитале!

— Да.

— Так она спит?

— Тише! — приказал ей Бальзамо и затем добавил, обращаясь к Марату: — Сударь! Наступает конец вашему неверию, вашим сомнениям. Поднимите письмо, которое принесла вам эта женщина; она уронила его, когда падала.

Марат повиновался.

— Что мне с ним делать? — спросил он.

— Погодите.

Бальзамо взял письмо из рук Марата.

— Вы знаете, от кого это письмо? — спросил он, показывая бумагу сомнамбуле.

— Нет, сударь, — отвечала она.

Бальзамо поднес к ней запечатанное письмо.

— Прочтите его господину Марату. Он желает знать, что в нем.

— Она не умеет читать, — вмешался Марат.

— Но вы-то умеете?

— Конечно.

— Так читайте его про себя, а она тоже будет читать по мере того, как слова будут отпечатываться в вашем мозгу.

Марат распечатал письмо и начал его читать, а Гриветта, подчиняясь всемогущей воле Бальзамо, поднялась с кровати и с дрожью в голосе стала повторять содержание письма вслух, в то время как Марат пробегал его глазами. Вот что в нем было сказано:

Она слово в слово повторила то, что там было написано.

Марат уронил листок.

— Как видите, у госпожи Гриветты тоже есть душа, и эта душа бодрствует, пока Гриветта спит.

— Странная у нее душа, — заметил Марат, — душа, которая умеет читать, в то время как тело не умеет.

— Это оттого, что душа умеет все, она отражает любую мысль. Попробуйте заставить госпожу Гриветту прочитать это письмо, когда она проснется, то есть когда тело заключит душу в свою темную оболочку, — и вы увидите, что будет.

Марат ничего не мог возразить. Вся его материалистическая философия в нем восстала, однако он не находил ответа.

— А теперь, — продолжал Бальзамо, — перейдем к тому, что больше всего вас интересует, то есть займемся поисками часов.

— Госпожа Гриветта! Кто взял у господина Марата часы? — спросил Бальзамо.

Сомнабула замахала руками:

— Не знаю!

— Нет, знаете, — продолжал настаивать Бальзамо, — и сейчас скажете.

Потом он спросил еще более властным тоном:

— Кто взял часы господина Марата? Отвечайте!

— Госпожа Гриветта не брала у господина Марата часы. Почему господин Марат думает, что их украла госпожа Гриветта?

— Если не она их украла, скажите, кто это сделал.

— Я не знаю.

— Как видно, сознание — неприступная крепость, — заметил Марат.

— Это, по-видимому, последнее, в чем вы сомневаетесь, — возразил Бальзамо, — значит, скоро мне удастся окончательно вас переубедить.

Он сказал консьержке:

— Говорите, кто это сделал, я приказываю!

— Ну-ну, не надо требовать невозможного, — усмехнулся Марат.

— Вы слышите? Я так хочу! — продолжал Бальзамо, обращаясь к Гриветте.

Не имея сил сопротивляться его мощной воле, несчастная женщина стала, словно безумная, кусать себе руки, потом забилась, будто в припадке эпилепсии; ее рот искривился, в глазах застыл ужас и вместе с тем слабость; она откинулась назад; все ее тело напряглось, как от страшной боли, и она рухнула на постель.

— Нет, нет! — крикнула она. — Лучше умереть!

— Ну что же, ты умрешь, если это будет нужно, но прежде ты все скажешь! — разгневался Бальзамо: глаза его метали молнии. — Твоего молчания и твоего упрямства и так довольно, чтобы понять, кто виноват. Однако для недоверчивого человека нужно более неопровержимое доказательство. Говори, я так хочу! Кто взял часы?

Нервное напряжение сомнамбулы достигло своего предела. Она из последних сил противостояла воле Бальзамо. Из ее груди рвались нечленораздельные крики, на губах выступила кровавая пена.

— У нее будет эпилептический припадок, — предупредил Марат.

— Не бойтесь, — это в ней говорит демон лжи, он никак не хочет выходить.

Повернувшись к женщине, он выбросил руку вперед, послав ей мощный заряд флюидов.

— Говорите! — приказал он. — Говорите! Кто взял часы?

— Госпожа Гриветта, — едва слышно пролепетала сомнабула.

— Когда она их взяла?

— Вчера вечером.

— Где они были?

— Под канделябром.

— Что она с ними сделала?

— Отнесла на улицу Сен-Жак.

— Куда именно?

— В дом номер двадцать девять.

— Этаж?

— Шестой.

— Кому?

— Ученику сапожника.

— Как его зовут?

— Симон.

— Кто он?

Сомнабула умолкла.

— Кто этот человек? — повторил Бальзамо.

Опять молчание.

Бальзамо протянул в ее сторону руку, посылая флюиды. Раздавленная страшной силой, она только смогла прошептать:

— Ее любовник.

Марат удивленно вскрикнул.

— Тише! — приказал Бальзамо. — Не мешайте совести говорить.

Затем он продолжал, обращаясь к взмокшей от пота женщине:

— Кто посоветовал госпоже Гриветте украсть часы?

— Никто. Она случайно приподняла канделябр, увидала часы, и ее соблазнил демон.

— Ей нужны были деньги?

— Нет, она не продала часы.

— Она их отдала даром?

— Да.

— Симону?

Сомнамбула сделала над собой усилие.

— Симону.

Затем она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Бальзамо взглянул на Марата. Разинув рот и широко раскрыв от изумления глаза, с всклокоченными волосами, тот наблюдал за жутким зрелищем.

— Итак, сударь, — заключил Бальзамо, — вы видите борьбу души и тела. Вы обратили внимание на то, что совесть была словно взята силой в крепости, которую она сама считала неприступной? Ну и, наконец, вы должны были понять, что Творец ни о чем не забыл: в этом мире все взаимосвязано. Так не отвергайте сознание, молодой человек, не отрицайте наличие души, не закрывайте глаза на неизвестное, молодой человек. И в особенности не отвергайте веру — высшую власть. Раз вы честолюбивы — учитесь, господин Марат; поменьше говорите, побольше думайте и не позволяйте себе больше легкомысленно осуждать тех, кто стоит над вами. Прощайте! Мои слова открывают перед вами широкое поле деятельности. Хорошенько возделывайте это поле, оно заключает в себе истинные сокровища. Прощайте, я счастлив, по-настоящему счастлив тем, что вы можете победить в себе демона недоверия, как я одолел демонов обмана и лжи в этой женщине.

С этими словами он вышел, заставив молодого человека покраснеть от стыда.

Марат не успел даже попрощаться. Однако, придя в себя, он обратил внимание на то, что г-жа Гриветта все еще спит.

Ее сон взволновал его. Он предпочел, чтобы на его кровати лежал труп, пусть даже г-н де Сартин по-своему истолковал бы ее смерть.

Видя, что Гриветта лежит совершенно безучастно, закатив глаза и время от времени вздрагивая, Марат испугался.

Еще более он испугался, когда этот живой труп поднялся, взял его за руку и сказал:

— Пойдемте со мной, господин Марат.

— Куда?

— На улицу Сен-Жак.

— Зачем?

— Пойдемте, пойдемте! Он мне приказывает отвести вас туда.

Марат поднялся со стула.

Госпожа Гриветта, по-прежнему во власти магнетического сна, отворила дверь и, словно кошка, едва касаясь ступеней, спустилась по лестнице.

Марат последовал за ней, боясь, как бы она не свалилась и не убилась.

Сойдя вниз, она переступила порог, перешла через дорогу и привела молодого человека в тот самый дом, где находился упомянутый чердак.

Она постучала в дверь. Марату казалось, что все должны слышать, как сильно бьется его сердце.

Дверь распахнулась. Марат узнал того самого мастерового лет тридцати, которого он иногда встречал у своей консьержки.

Увидав г-жу Гриветту в сопровождении Марата, он отступил.

Сомнабула пошла прямо к кровати и, засунув руку под тощую подушку, вынула оттуда часы и протянула Марату. Бледный от ужаса, башмачник Симон не мог вымолвить ни слова; он испуганно следил глазами за каждым движением женщины, полагая, что она сошла с ума.

Вынув часы Марата, она с глубоким вздохом прошептала:

— Он приказывает мне проснуться!

В ту же секунду нервы ее расслабились, как слабеет канат, соскочивший с блока, в глазах засветилась жизнь. Едва придя в себя и увидав, что она стоит перед Маратом и сжимает в руке часы, неопровержимое доказательство ее преступления, она упала без чувств на пол.

«Неужели совесть в самом деле существует?» — выходя из комнаты с сомнением в душе, подумал Марат.