Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

XXXIV. ВОЛЬТЕР И РУССО.

Мы уже говорили, что спальня замка Люсьенн как с архитектурной точки зрения, так и по своему убранству представляла настоящее чудо.

Расположенная в восточной части замка, она была так надежно защищена позолоченными ставнями и шелковыми занавесями, что дневной свет проникал в нее, лишь когда, подобно придворному, получал право присутствовать на большом и малом утреннем выходе короля.

Летом невидимые отдушины освежали здесь очищенный воздух, будто бы навеянный тысячью вееров.

Когда король вышел из голубой спальни, было десять часов.

На этот раз королевские экипажи уже с девяти часов стояли наготове у парадного подъезда.

Замор, скрестив на груди руки, отдавал — или делал вид, что отдает? — распоряжения.

Король выглянул из окна и увидел приготовления к отъезду.

— Что это значит, графиня? — спросил он. — Разве мы не будем завтракать? Видно, вы собираетесь выпроводить меня голодным.

— Господь с вами, сир, — ответила графиня, — но мне казалось, что у вашего величества назначена встреча в Марли с господином де Сартином.

— Черт побери! — сказал король. — Я думаю, можно было бы сказать Сартину, чтобы он приехал ко мне сюда. Это так близко!

— Ваше величество окажет мне честь, вспомнив, что не ему первому пришла в голову эта мысль.

— К тому же сегодня слишком прекрасное утро для работы. Давайте завтракать.

— Сир, вам нужно будет подписать для меня бумаги.

— По поводу графини де Беарн?

— Совершенно верно. И потом, необходимо назначить день.

— Какой день?

— И час.

— Какой час?

— День и час моего представления ко двору.

— Ну что ж, — сказал король, — вы действительно заслужили быть представленной ко двору, графиня. Назначьте день сами.

— Ближайший, сир.

— Значит, у вас все готово?

— Да.

— Вы научились делать все три реверанса?

— Еще бы: я упражняюсь вот уже целый год.

— А платье?

— Его можно сшить за два дня.

— У вас есть «крестная»?

— Через час она будет здесь.

— В таком случае, графиня, предлагаю вам договор.

— Какой?

— Вы больше не будете напоминать мне об этой истории виконта Жана с бароном де Таверне?

— Значит, мы приносим в жертву бедного виконта?

— Вот именно.

— Ну что ж! Не будем больше говорить об этом, сир! День представления?

— Послезавтра.

— Час?

— Десять часов вечера, как обычно.

— Обещаете, сир?

— Обещаю.

— Слово короля?

— Слово дворянина.

— По рукам, государь!

Графиня Дюбарри протянула королю изящную ручку; Людовик XV коснулся ее.

В это утро весь замок почувствовал хорошее расположение духа своего господина: ему пришлось уступить там, где он давно уже и сам решил уступить, но зато выиграть в другом — значит, победа за ним. Он даст сто тысяч ливров Жану с условием, что тот отправится проигрывать их на воды, в Пиренеи или в Овернь. В глазах Шуазёля это будет выглядеть как ссылка. А в замке были еще луидоры для бедняков, пирожки для карпов и комплименты росписям Буше.

Хотя король плотно поужинал накануне, завтрак он съел с большим аппетитом.

Между тем пробило одиннадцать. Прислуживая королю, графиня поглядывала на часы, которые, как ей казалось, шли слишком медленно.

Король соблаговолил приказать, чтобы графиню де Беарн, когда та приедет, проводили прямо в столовую.

Кофе уже был подан, выпит, а графиня де Беарн все еще не появлялась.

В четверть двенадцатого во дворе раздался стук копыт пущенной в галоп лошади.

Дюбарри встала и выглянула в окно.

Со взмыленной лошади соскочил курьер Жана Дюбарри.

Графиня вздрогнула, но, так как никоим образом нельзя было выказывать волнения из-за боязни перемен в расположении духа у короля, она отошла от окна и села рядом с ним.

Вошла Шон с запиской в руке.

Отступать было некуда, нужно было прочесть записку.

— Что это у вас, милая Шон? Любовное послание? — спросил король.

— Разумеется, сир!

— От кого же?

— От бедного виконта.

— Вы в этом уверены?

— Убедитесь сами, сир.

Король узнал почерк и, подумав, что в записке может идти речь о приключении в Лашосе, сказал, отводя руку с запиской:

— Хорошо, хорошо. Мне этого достаточно.

Графиня сидела как на иголках.

— Записка адресована мне? — спросила она.

— Да, графиня.

— Король позволит мне?..

— Конечно, черт побери! А в это время Шон расскажет мне «Ворону и Лисицу».

Он притянул к себе Шон, напевая, по словам Жан Жака, самым фальшивым голосом во всем королевстве:

Графиня отошла к окну и прочитала:

— Что-то случилось? — спросил король, заметив внезапную бледность графини.

— Ничего, сир. Это известие о здоровье моего деверя.

— Надеюсь, наш дорогой виконт поправляется?

— Ему лучше, сир, благодарю вас, — ответила графиня. — А вот и карета въезжает во двор.

— Это, конечно, карета графини?

— Нет, сир, господина де Сартина.

— Куда же вы? — спросил король, видя, что Дюбарри направляется к двери.

— Я оставлю вас одних и займусь своим туалетом, — ответила Дюбарри.

— А как же графиня де Беарн?

— Когда она приедет, сир, я буду иметь честь предупредить ваше величество, — сказала графиня, судорожно сжав записку в кармане пеньюара.

— Итак, вы покидаете меня, графиня, — тяжело вздохнул король.

— Сир! Сегодня воскресенье: бумаги, подписи, бумаги…

Приблизившись к королю, она подставила ему свои свежие щечки, и на каждой из них он запечатлел звонкий поцелуй, после чего она вышла из комнаты.

— К черту подписи! — заворчал король. — И тех, кому они нужны. Кто только выдумал министров, портфели, бумаги?

Едва король договорил, в дверях, противоположных той, через которую вышла графиня, появился и министр и портфель.

Король снова вздохнул — еще тяжелее, чем в прошлый раз.

— А, вот и вы, Сартин! — произнес он. — Как вы точны!

Это было сказано с таким выражением, что трудно было понять, похвала это или упрек.

Господин де Сартин открыл портфель и приготовился извлечь из него бумаги.

В эту минуту послышалось шуршание колес на посыпанной песком аллее.

— Подождите, Сартин, — остановил король начальника полиции и подбежал к окну. — Что это, графиня куда-то уезжает?

— Да, сир.

— Значит, она не ждет приезда графини де Беарн?

— Сир! Я могу предположить, что графине наскучило ждать и она поехала за ней сама.

— Однако, если эта дама должна была приехать сюда утром…

— Я почти уверен, что она не приедет, сир.

— Как? Вам и это известно, Сартин?

— Сир! Чтобы ваше величество были мною довольны, мне необходимо знать почти обо всем.

— Так скажите же мне, Сартин, что случилось?

— Со старой графиней, сир?

— Да.

— То же, что и со всеми, сир: у нее некоторые затруднения.

— Но в конце концов приедет она или нет?

— Гм-гм! Вчера вечером, сир, это было намного более вероятно, чем сегодня утром.

— Бедная графиня! — сказал король, не сумев скрыть радостного блеска в глазах.

— Ах, сир! Четверной союз и Фамильный пакт — просто ничто в сравнении с этой историей представления ко двору.

— Бедная графиня! — повторил король, тряхнув головой. — Она никогда не достигнет желаемого.

— Боюсь, что нет, сир. Да не прогневается ваше величество.

— Она была так уверена в успехе!

— Гораздо хуже для нее то, — сказал г-н де Сартин, — что, если она не будет представлена ко двору до прибытия ее высочества дофины, этого, возможно, не произойдет никогда.

— Вы правы, Сартин, это более чем вероятно. Говорят, что она очень строга, очень набожна, очень добродетельна, моя будущая невестка. Бедная графиня!

— Конечно, — продолжал г-н де Сартин, — графиня Дюбарри очень опечалится, если представление не состоится, однако у вашего величества станет меньше забот.

— Вы так думаете, Сартин?

— Уверен. Будет меньше завистников, клеветников, песенок, льстецов, газетенок. Представление графини Дюбарри ко двору обошлось бы нам в сто тысяч франков на чрезвычайную полицию.

— В самом деле? Бедная графиня! Однако ей так этого хочется!

— Тогда пусть ваше величество прикажет, и желания графини исполнятся.

— Что вы говорите, Сартин! — вскричал король. — Как я могу во все это вмешиваться? Могу ли я подписать приказ о том, чтобы все были благосклонны к графине Дюбарри? Неужели вы, Сартин, умный человек, советуете мне совершить государственный переворот, чтобы удовлетворить каприз графини Дюбарри?

— Конечно, нет, сир. Мне остается лишь повторить вслед за вашим величеством: бедная графиня!

— К тому же, — сказал король, — ее положение не так уж и безнадежно. Ваш мундир позволяет вам все видеть, Сартин. А вдруг графиня де Беарн передумает? А вдруг ее высочество дофина прибудет не так скоро? В Компьене бал будет через четыре дня. За четыре дня можно сделать многое. Ну что, будем мы сегодня заниматься?

— Ваше величество, всего три подписи.

Начальник полиции вынул из портфеля первую бумагу.

— Ого! — удивился король. — Приказ о заключении в тюрьму без суда и следствия.

— Да, сир.

— Кого же?

— Взгляните сами, сир.

— Господина Руссо. Кто это Руссо, Сартин, и что он сделал?

— Он написал «Общественный договор», сир.

— Ах вот как! Вы хотите засадить в Бастилию Жан Жака?

— Сир! Он ведет себя вызывающе.

— А что же ему еще остается делать?

— К тому же я вовсе не собираюсь отправлять его в Бастилию.

— Зачем же тогда приказ?

— Чтобы иметь против него оружие наготове, сир.

— Не то чтобы я ими так уж дорожил, всеми этими вашими философами… — начал король.

— Ваше величество совершенно правы, — согласился Сартин.

— Но, видите ли, будет много крика. Кроме того, как мне кажется, ему ведь разрешено жить в Париже.

— Его терпят, сир, но при условии, что он не будет нигде показываться.

— А он показывается?

— Только это и делает.

— В своем армянском одеянии?

— О нет, сир, мы приказали ему сменить костюм.

— И он повиновался?

— Да, но вопил о несправедливом преследовании.

— Как же он одевается теперь?

— Как все, сир.

— Ну, тогда скандал не так уж и велик.

— Вы полагаете, сир? Человек, которому запрещено выходить из дома… угадайте, куда он ходит каждый день?

— К маршалу Люксембургу, к господину д’Аламберу, к госпоже д’Эпине?

— В кафе «Режанс», сир! Он каждый день играет там в шахматы, причем только из упрямства, потому что все время проигрывает, и каждый вечер мне нужна целая рота, чтобы наблюдать за толпой, собирающейся вокруг кафе.

— Ну что ж, — пожал плечами король, — парижане еще глупее, чем я думал. Пусть они развлекаются этим, Сартин. У них хотя бы будет меньше времени возмущаться по разным другим поводам.

— Конечно, сир. Но если в один прекрасный день ему вздумается произнести речь, как он это сделал в Лондоне?

— Ну, тогда, раз налицо будет нарушение порядка, причем публичное нарушение, вам, Сартин, не нужен будет приказ за королевской подписью.

Начальник полиции понял, что арест Руссо — мера, ответственности за которую король хотел бы избежать, и больше не стал настаивать.

— А теперь, сир, — сказал г-н де Сартин, — речь пойдет о другом философе.

— Опять философ? — откликнулся король устало. — Значит, мы никогда с ними не разделаемся?

— Увы, сир! Это они еще не разделались с нами.

— О ком же идет речь?

— О господине де Вольтере.

— А что, этот тоже вернулся во Францию?

— Нет, сир. Хотя, наверное, лучше было бы, если бы он был здесь. По крайней мере, мы бы за ним присмотрели.

— Что он сделал?

— На сей раз не он, а его поклонники: речь идет о том, чтобы воздвигнуть ему при жизни памятник, ни больше и ни меньше.

— Конный?

— Нет, сир. Хотя я могу поручиться, что этот человек умеет завоевывать города.

Людовик пожал плечами.

— Сир! Я не видел ему подобных со времен Полиоркета, — продолжал г-н де Сартин. — Ему симпатизируют всюду. Первые люди вашего королевства готовы стать контрабандистами, чтобы ввезти в страну его книги. Совсем недавно я перехватил восемь полных ящиков, два из них были отправлены господину де Шуазёлю.

— Этот философ очень забавен.

— Сир! Я хочу обратить ваше внимание: ему оказывают честь, которую обычно оказывают королям, — воздвигают памятник.

— Короли никого не просят оказывать им честь и сами решают, заслуживают ли они памятника. Кто же получил заказ на это великое произведение?

— Скульптор Пигаль. Он отправился в Ферне, чтобы выполнить макет. А пока пожертвования сыплются со всех сторон. Уже собрано шесть тысяч экю. Обратите внимание, сир, что имеют право делать пожертвования только люди, принадлежащие к миру литературы. Каждый приходит со своим вкладом. Целая процессия. Сам господин Руссо внес два луидора.

— Ну, а что же я-то, по-вашему, тут могу поделать? — спросил Людовик XV. — Я не принадлежу к миру литературы, меня это не касается.

— Сир! Я рассчитывал иметь честь предложить вашему величеству положить конец всей этой затее.

— Остерегитесь, Сартин. Вместо статуи из бронзы они поставят золотую. Оставьте их в покое. Бог мой! В бронзе он будет еще уродливее, чем во плоти.

— Значит, ваше величество желает, чтобы все шло своим чередом?

— Давайте условимся, Сартин: «желает» — это не совсем то слово. Конечно, я был бы отнюдь не против все это остановить, но что поделать? Это вещь невозможная. Прошло время, когда короли могли говорить философам, как Господь Океану: «Ты дальше не пойдешь!» Кричать и не достигнуть результата, наносить удары, не поражающие цели, — это значит показать свою беспомощность. Отвернемся, Сартин, притворимся, что не видим.

Господин де Сартин вздохнул.

— Сир! — сказал он. — Если мы не наказываем авторов, давайте, по крайней мере, уничтожим их произведения. Вот список книг, против которых срочно нужно начать судебный процесс, потому что одни из них направлены против трона, другие — против церкви, одни олицетворяют бунт, другие — святотатство.

Людовик XV взял список и прочитал томным голосом:

— «Священная зараза, или Естественная история предрассудков», «Система природы, или Физический и моральный закон мира», «Бог и люди, речь о чудесах Иисуса Христа», «Поучения монаха-капуцина из Рагузы брату Пердуиклозо, отправляющемуся в Святую землю»…

Король, не прочитав и четверти списка, отложил бумагу. Его черты, обычно спокойные, обрели несвойственное им выражение грусти и разочарования.

В течение нескольких минут он пребывал в задумчивости, погруженный в свои мысли.

— Это означает вызвать негодование всего мира, Сартин, — прошептал он, — пусть это попробуют сделать другие.

Сартин смотрел на него с тем выражением понимания, которое Людовик XV так любил на лицах министров, потому что оно избавляло его от необходимости размышлять или действовать.

— Покоя, не так ли, сир? Покоя, — сказал г-н де Сартин, — вот чего хочет король.

Король утвердительно кивнул головой.

— Видит Бог, да! Я у них ничего другого не прошу, у ваших философов, энциклопедистов, богословов, у ваших чудотворцев, иллюминатов, поэтов, экономистов, у ваших газетных писак, которые вылезают неизвестно откуда и кишат, пишут, каркают, клевещут, высчитывают, проповедуют, кричат. Пусть их венчают лаврами, воздвигают им памятники, возводят в их честь храмы, но пусть оставят меня в покое.

Сартин поклонился королю и вышел, прошептав:

— К счастью, на наших монетах написано: «Domine, salvium fac regem»[15].

Оставшись один, Людовик XV взял перо и написал дофину:

«Таким образом, — подумал он, — я избавлюсь от этой глупой истории с представлением ко двору, которая мучит меня больше, нежели господин де Вольтер, господин Руссо и все философы, прошлые и будущие. Тогда это станет делом графини и дофина с его супругой. Ну что ж! Переложим хоть малую долю печали, ненависти и мести на молодые умы, у которых много сил для борьбы. Пусть дети научатся страдать — это воспитывает молодых».

Довольный тем, как ему удалось избежать трудностей, уверенный, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он способствовал или препятствовал представлению ко двору, занимавшему умы всего Парижа, король сел в карету и отправился в Марли, где его ждал двор.