Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

CXLVI. ДВОЕ СТРАЖДУЩИХ.

Жильбер все верно рассчитал, говоря о незнакомце, замеченном им в саду в тот самый вечер, оказавшийся роковым для мадемуазель де Таверне:

— Вряд ли его найдут!

Филипп в самом деле не представлял себе, где живет Джузеппе Бальзамо, граф де Феникс.

Однако он вспомнил имя светской дамы, маркизы де Саверни, в доме которой тридцать первого мая Андре оказали помощь.

Был еще не слишком поздний час, чтобы нельзя было явиться к этой даме, проживавшей по улице Сент-Оноре. Собравшись с мыслями и заставив себя успокоиться, Филипп поднялся к этой даме, и ее горничная сию же минуту дала ему адрес Бальзамо: улица Сен-Клод в Марс.

Филипп без промедления отправился по указанному адресу.

Он не без волнения тронул молоток у ворот подозрительного дома, в котором, как он предполагал, навсегда исчезли покой и честь бедняжки Андре. Однако, призвав на помощь волю, он вскоре подавил в себе возмущение, как и всякое другое чувство, чтобы сберечь силы, которые, как он полагал, могли еще ему понадобиться.

Он твердой рукой взялся за молоток, и ворота, как обычно, сейчас же отворились.

Филипп прошел в ворота и очутился во дворе, держа своего коня под уздцы.

Не успел он сделать и несколько шагов, как Фриц вышел из передней и появился на крыльце, остановив его вопросом:

— Что вам угодно, сударь?

Филипп вздрогнул от неожиданности.

Он сердито взглянул на немца, словно забыв, что перед ним лакей, исполняющий свой долг.

— Я хочу поговорить с хозяином дома, графом де Фениксом, — отвечал Филипп, после чего продел поводья коня в кольцо на стене, поднялся на крыльцо и вошел в переднюю.

— Хозяина нет дома, — сообщил Фриц, пропуская, однако, Филиппа вперед, как и подобало вымуштрованному слуге.

Может показаться странным, но Филипп, приготовившийся ко всему, такого ответа не ждал.

Он помолчал немного, затем спросил:

— Где я могу его найти?

— Не знаю, сударь.

— Вы обязаны это знать!

— Прошу прощения, сударь, но хозяин мне не докладывает, где он бывает.

— Друг мой! Мне непременно нужно поговорить с вашим хозяином нынче же вечером, — сообщил Филипп.

— Сомневаюсь, чтобы это было возможно.

— Это совершенно необходимо: дело не терпит отлагательства.

Фриц поклонился, не проронив ни звука в ответ.

— Так он вышел? — спросил Филипп.

— Да, сударь.

— Он, конечно, вернется?

— Не думаю, сударь.

— А-а, вы так не думаете?

— Нет.

— Отлично! — воскликнул Филипп, распаляясь. — А теперь ступайте к своему хозяину и скажите ему…

— Как я уже имел честь вам доложить, — невозмутимо отвечал Фриц, — хозяина нет дома.

— Я знаю, чего стоят такого рода доклады, друг мой, — заметил Филипп, — я ценю вашу исполнительность, однако на меня это приказание распространяться не может, потому что ваш хозяин не мог предвидеть моего визита: меня привел исключительный случай.

— Приказание распространяется на всех, сударь, — неосторожно обмолвился Фриц.

— Раз было такое приказание, стало быть, граф де Феникс дома, — заметил Филипп.

— Ну и что же? — не сдавался Фриц; его начинала выводить из себя настойчивость посетителя.

— В таком случае, я его подожду.

— Говорят вам, хозяина нет дома, — возразил Фриц. — Несколько дней назад в доме случился пожар, и теперь здесь стало невозможно жить.

— Ты, однако, живешь, — заметил Филипп и тут же пожалел о своих словах.

— Я здесь за сторожа.

Филипп пожал плечами, давая понять, что не верит ни единому его слову.

Фриц начал терять терпение.

— В конце концов, совершенно неважно, дома господин граф или его нет. Ни в его отсутствие, ни в его присутствии, никто никогда не войдет к нему силой. Если вам не угодно придерживаться обычаев этого дома, я буду вынужден…

Фриц замолчал.

— Ну что? — забывшись, вскричал Филипп.

— …Вышвырнуть вас вон, — спокойно закончил Фриц.

— Ты меня вышвырнешь? — сверкнув глазами, воскликнул Филипп.

— Я, — отвечал Фриц, все более распаляясь, однако внешне оставаясь совершенно невозмутимым, что вообще присуще людям его национальности.

Он шагнул к молодому человеку. Тот вне себя от отчаяния обнажил шпагу.

Не растерявшись при виде шпаги, не зовя никого на помощь — возможно, он и в самом деле был в доме один, — Фриц выхватил из коллекции оружия со стены подобие копья с острым металлическим наконечником, бросился на Филиппа и приемом скорее борца на палках, нежели фехтовальщика, первым же ударом перебил его шпагу пополам.

Филипп взревел от негодования и рванулся к стене в надежде завладеть новым оружием.

В эту минуту распахнулась потайная дверь и в темном проеме появился граф.

— Что здесь происходит, Фриц? — осведомился он.

— Ничего, сударь, — отвечал слуга, опуская копье и становясь так, чтобы загородить собой хозяина. Тот продолжал стоять на ступеньках потайной лестницы, возвышаясь над лакеем на полкорпуса.

— Господин граф де Феникс! — воскликнул Филипп. — Видимо, это в обычаях вашей страны, чтобы лакеи встречали дворянина с пикой в руках? Или, может быть, это приказание является особенностью вашего благородного дома?

Фриц опустил свое оружие и, повинуясь молчаливому приказанию хозяина, поставил его в угол передней.

— Кто вы, сударь? — спросил граф, силясь рассмотреть Филиппа при свете единственной лампы, освещавшей переднюю.

— Тот, кто желает непременно поговорить с вами.

— Желает?

— Да.

— Вот то самое слово, которое вполне извиняет Фрица, сударь, потому что я не собираюсь ни с кем говорить. А когда я у себя, я ни за кем не признаю права «желать» говорить со мной. Итак, вы сами виноваты, это ваша ошибка. Впрочем, — прибавил со вздохом Бальзамо, — я готов вас извинить, при том, однако, условии, что вы немедленно уйдете и не будете больше нарушать моего покоя.

— Ну что же, вы в самом деле вправе требовать покоя после того, как отняли покой у меня! — воскликнул Филипп.

— Я лишил вас покоя? — переспросил граф.

— Я Филипп де Таверне! — вскричал молодой человек, полагая, что, услышав его имя, граф сразу все поймет и смутится.

— Филипп де Таверне?.. Сударь! Я был хорошо принят в доме вашего отца, — отвечал граф, — добро пожаловать ко мне!

— Как все удачно вышло! — пробормотал Филипп.

— Прошу вас следовать за мной, сударь.

Бальзамо затворил дверь на потайную лестницу, и пошел впереди Филиппа, пригласив его в гостиную, где мы уже были свидетелями некоторых сцен, и, в частности, самой последней — встречи Бальзамо с пятью мастерами.

Гостиная была освещена так ярко, словно ожидались посетители; впрочем, было ясно, что таков был один из обычаев этого роскошного дома.

— Добрый вечер, господин де Таверне! — приветливо поздоровался Бальзамо. Его приглушенный голос заставил Филиппа поднять голову и взглянуть на графа.

Однако при виде Бальзамо Филипп отпрянул.

От графа осталась только тень: глубоко ввалившиеся глаза потускнели, щеки впали, а вокруг рта залегли складки, черты лица заострились, и он стал похож на мертвеца.

Филипп был совершенно ошеломлен. Бальзамо заметил его изумление, и на бесцветных губах его появилась печальная улыбка, а в глазах мелькнула смертная тоска.

— Я приношу вам свои извинения за поведение моего лакея, однако, по правде говоря, он выполнял приказание. Позвольте вам заметить, что вы были не правы, пытаясь проникнуть ко мне силой.

— Вы знаете, что бывают чрезвычайные обстоятельства, а я оказался именно в таком положении.

Бальзамо не отвечал.

— Я хотел вас видеть, — продолжал Филипп, — я желал с вами поговорить. Чтобы добраться до вас, я готов был рискнуть жизнью.

Бальзамо по-прежнему молчал, словно ожидая, когда молодой человек выразится яснее; у него не было ни сил, ни любопытства расспрашивать его о чем бы то ни было.

— Вы у меня в руках, — продолжал Филипп, — наконец-то вы у меня в руках, и мы можем объясниться. Однако соблаговолите прежде отпустить вашего человека.

Филипп указал пальцем на Фрица, а тот как раз в эту минуту приподнял портьеру, словно ждал от хозяина распоряжений относительно незваного гостя.

Бальзамо неотрывно смотрел на Филиппа, словно желая угадать его намерения. Но как только рядом с Филиппом оказался человек, равный ему по званию и происхождению, молодой человек взял себя в руки и успокоился: теперь выражение его лица было непроницаемо.

Бальзамо кивком головы или, вернее, одним движением бровей отпустил Фрица, и оба они сели один против другого: Филипп — спиной к камину, Бальзамо — опершись локтем на круглый столик.

— Говорите, пожалуйста, быстро и ясно, — попросил Бальзамо, — я слушаю вас только из любезности и, должен вас предупредить, могу скоро устать.

— Я буду говорить так, как сочту нужным, — возразил Филипп, — и, рискуя доставить вам неудовольствие, начну с того, что задам вам несколько вопросов.

При этих словах Бальзамо грозно сдвинул брови; глаза его метали молнии.

Слова эти натолкнули его на такие воспоминания, что Филипп содрогнулся бы, знай он, какую сердечную рану этого человека он разбередил неосторожным словом.

Однако после минутного молчания Бальзамо взял себя в руки и предложил:

— Спрашивайте!

— Сударь! В свое время вы мне так и не растолковали как следует, чем вы были заняты в ночь на тридцать первое мая, с того момента, как вытащили мою сестру из груды раненых и мертвых тел на площади Людовика Пятнадцатого, — начал Филипп.

— Что вы хотите сказать? — спросил Бальзамо.

— А то, что ваше поведение в ту ночь показалось мне тогда, да и теперь тоже, более чем подозрительным.

— Подозрительным?

— Да, и, по всей видимости, такое поведение не может расцениваться как достойное благородного человека.

— Я вас не понимаю, сударь, — перебил его Бальзамо, — вы, должно быть, заметили, как я устал, ослабел, и эта слабость причиняет мне естественное беспокойство.

— Граф! — вскричал Филипп, раздражаясь из-за того, что Бальзамо говорил с ним по-прежнему высокомерно и в то же время невозмутимо.

— Сударь! — не меняя тона продолжал Бальзамо. — С тех пор как я имел честь с вами познакомиться, на мою долю выпало огромное несчастье; часть моего дома сгорела, и многое дорогое моему сердцу — очень дорогое, понимаете? — оказалось потерянным для меня навсегда. Из-за этого несчастного случая у меня помутился разум. Итак, я прошу вас выражаться яснее, в противном случае я вынужден буду немедленно вас оставить.

— Ну уж нет, напрасно вы полагаете, что вам удастся так легко от меня отделаться! Я готов уважать ваши чувства, если и вы с пониманием отнесетесь к моим страданиям. У меня, сударь, тоже большое несчастье, гораздо большее, чем ваше, смею вас уверить.

На губах Бальзамо появилась уже знакомая Филиппу полная отчаяния усмешка.

— Моя семья обесчещена! — продолжал Филипп.

— Чем же я могу вам помочь в этом несчастье? — поинтересовался Бальзамо.

— Чем вы можете помочь? — сверкнув глазами, вскричал Филипп.

— Ну да…

— Вы можете вернуть мне то, что я потерял.

— Вот как? Вы, верно, сошли с ума? — воскликнул Бальзамо и потянулся к колокольчику.

Однако его движение было столь вяло и равнодушно, что Филипп успел перехватить его руку.

— Я сошел с ума? — отрывисто бросил Филипп. — Вы что же, не понимаете, что речь идет о моей сестре, которая в бессознательном состоянии оказалась в ваших руках тридцать первого мая? Вы отвезли ее в дом, по вашему мнению приличный, а по-моему — непристойный! Словом, за поруганную честь моей сестры я вызываю вас на дуэль!

Бальзамо пожал плечами.

— Господи! Зачем же было идти окольным путем, чтобы прийти к такому простому результату? — пробормотал Бальзамо.

— Презренный! — вскричал Филипп.

— Зачем так кричать, сударь! — произнес Бальзамо с прежним нетерпеливым и печальным выражением. — Вы меня оглушили! Уж не хотите ли вы сказать, что явились ко мне обвинять в том, что я оскорбил вашу сестру?

— Да, подлый трус!

— Опять вы кричите и незаслуженно меня оскорбляете, сударь! Кто сказал вам, что я оскорбил вашу сестру?

Филипп был в нерешительности. То, как Бальзамо произнес эти слова, повергло его в замешательство. Либо это был верх нахальства, либо совесть говорившего была чиста.

— Кто сказал? — переспросил молодой человек.

— Да. Кто вам это сказал?

— Моя сестра.

— В таком случае, ваша сестра…

— Что вы хотите сказать? — с угрозой в голосе перебил Филипп.

— Я хочу сказать, сударь, что у меня складывается о вас и о вашей сестре нелестное впечатление. Это самый грязный шантаж, какой только существует на свете: известного сорта женщины поступают так с обесчестившим их мужчиной. Итак, вы пришли мне угрожать, подобно оскорбленному брату из итальянских комедий, в надежде вынудить меня со шпагой в руках либо жениться на вашей сестре — а это свидетельствует о том, что она очень нуждается в браке, — либо дать вам денег, поскольку вы знаете: я умею делать золото. Так вот, сударь, вы ошиблись дважды: вы не получите денег, а ваша сестра останется без мужа.

— В таком случае, я пущу вам кровь, — вскричал Филипп, — если, конечно, в ваших жилах течет кровь!

— И этого не будет, сударь.

— Почему же?

— Я дорожу своей кровью, а если бы я захотел ею пожертвовать, то уж, во всяком случае, по более серьезному поводу, чем тот, который вы мне навязываете. Одним словом, сударь, я вам буду очень обязан, если вы спокойно вернетесь к себе. Если же вам вздумается поднимать шум, из-за которого у меня болит голова, я кликну Фрица. Он придет и по моему знаку переломит вас пополам, как тростинку. Уходите.

На сей раз Бальзамо успел позвонить. Филипп попытался ему помешать. Бальзамо раскрыл ящик черного дерева, стоявший на круглом столике, достал оттуда двуствольный пистолет и взвел курок.

— Ну что же, лучше так! — вскричал Филипп. — Убейте меня!

— Зачем мне вас убивать?

— А зачем вы меня обесчестили?

Молодой человек проговорил это так искренне, что Бальзамо взглянул на него мягче и спросил:

— Неужели вы говорите это от чистого сердца?

— И вы сомневаетесь? Вы не верите слову дворянина?

— Ну, тогда мне остается предположить, — продолжал Бальзамо, — что мадемуазель де Таверне в одиночку задумала это недостойное дело и подтолкнула к этому вас… И потому я готов удовлетворить ваше любопытство. Даю вам слово чести, что мое поведение по отношению к вашей сестре в ту трагическую ночь тридцать первого мая было безупречным. Ни суд чести, ни людской суд, ни божественное правосудие не могли бы обнаружить в моем поведении ничего предосудительного. Вы мне верите?

— Сударь!.. — в изумлении пролепетал молодой человек.

— Вы знаете, что я не страшусь дуэли, это видно по моим глазам, ведь правда? Ну, а что касается моей слабости, на этот счет не стоит ошибаться: эта слабость — чисто внешняя. Я бледен, это верно; однако в моих руках еще есть сила. Хотите в этом убедиться? Пожалуйста…

Бальзамо одной рукой приподнял без всяких усилий огромную бронзовую вазу, стоявшую на подставке работы Буля.

— Ну что же, сударь, я готов поверить тому, что вы рассказали о событиях тридцать первого мая. Однако вы прибегаете к уловке, пытаясь ввести меня в заблуждение тем, что ручаетесь только за тот день. Позже ведь вы тоже встречались с моей сестрой.

Бальзамо запнулся.

— Это правда, — признал он наконец, — я виделся с ней.

Едва прояснившись, его лицо вновь омрачилось.

— Вот видите! — вскричал Филипп.

— Что особенного в том, что я виделся с вашей сестрой? Что это доказывает?

— А то, что вы необъяснимым образом заставили ее заснуть, как это трижды случалось с ней при вашем приближении; вы воспользовались ее бесчувственным состоянием и совершили преступление.

— Я вас спрашиваю еще раз: кто вам это сказал? — вскричал Бальзамо.

— Сестра!

— Как она может это знать, если она спала?

— А-а, так вы признаете, что она спала?

— Скажу больше: я готов признать, что сам ее усыпил.

— Усыпили?

— Да.

— С какой же целью вы сделали это, если не для того, чтобы обесчестить ее?

— С какой целью?.. Увы!.. — проговорил Бальзамо, роняя голову на грудь.

— Говорите же, говорите!

— Я хотел узнать с ее помощью одну тайну, которая была мне дороже жизни.

— Все это ваши хитрости, уловки!

— А что, именно в тот вечер ваша сестра… — спросил Бальзамо, словно отвечая своим мыслям и не обращая внимания на оскорбительные вопросы Филиппа.

— …Была обесчещена? Да, граф.

— Обесчещена?

— Моя сестра ждет ребенка.

Бальзамо вскрикнул.

— Верно, верно, верно! — подтвердил он. — Теперь я припоминаю, что ускакал тогда, забыв ее разбудить.

— Вы признаётесь! Признаётесь! — вскричал Филипп.

— Да. А какой-то мерзавец в ту ночь — ужасную для всех нас! — воспользовался, должно быть, ее сном.

— Вам угодно посмеяться надо мной?

— Нет, я пытаюсь убедить вас в своей невиновности.

— Это будет непросто.

— Где сейчас ваша сестра?

— Там же, где вы ее тогда нашли.

— В Трианоне?

— Да.

— Я еду в Трианон вместе с вами, сударь.

Филипп замер от удивления.

— Я совершил оплошность, — продолжал Бальзамо, — но я не причастен к совершенному преступлению; я оставил бедную девочку погруженной в магнетический сон. Так вот, во искупление моей ошибки, вполне простительной, я помогу вам узнать имя виновного.

— Кто? Кто он?

— Этого я пока и сам не знаю, — отвечал Бальзамо.

— Кто же тогда знает?

— Ваша сестра.

— Но она отказалась назвать его мне.

— Вполне возможно. А мне скажет!

— Моя сестра?

— Если бы ваша сестра назвала имя преступника, вы бы ей поверили?

— Да, потому что моя сестра — ангел чистоты.

Бальзамо позвонил.

— Фриц! Карету! — приказал он явившемуся на звонок немцу.

Филипп метался как безумный взад и вперед по гостиной.

— Имя виновного!.. — бормотал он. — Вы обещаете, что я узнаю имя виновного?

— Сударь! Ваша шпага сломалась во время столкновения с Фрицем, — заметил Бальзамо. — Позвольте мне предложить вам взамен другую.

Он взял с кресла великолепную шпагу с золоченым эфесом и прикрепил ее к поясу Филиппа.

— А как же вы? — спросил молодой человек.

— Мне оружие не понадобится, — отвечал Бальзамо. — Моя защита — в Трианоне, а защитником будете вы, как только ваша сестра заговорит.

Спустя четверть часа они сели в карету, запряженную парой отличных лошадей, Фриц пустил их в галоп, и они поскакали по версальской дороге.