Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

XXVII. МАДАМ ЛУИЗА ФРАНЦУЗСКАЯ.

Старшая дочь короля ожидала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1683 году Людовик XIV принимал дожа и четырех генуэзских сенаторов, прибывших для того, чтобы вымаливать у него прощение для Республики.

В конце галереи, противоположном тому, откуда должен был появиться король, собрались удрученные фрейлины.

Людовик вошел, когда придворные уже начали собираться группами в приемной; утром ее высочество решила уехать, и эта новость постепенно облетела дворец.

Ее высочество Луиза Французская была высокого роста и отличалась поистине королевской красотой. Однако необъяснимая грусть набегала время от времени на ее безмятежное чело. Ее высочество внушала придворным уважение прежде всего своей редкой добродетелью; это было то самое уважение к высшей государственной власти, которого вот уже лет пятьдесят французская корона добивалась либо подкупом, либо запугиванием.

Более того, в эпоху, когда народ потерял веру в своих правителей, — правда, их еще не называли вслух тиранами, — принцессу он любил. Добродетель принцессы нельзя было назвать неприступной, но о ее высочестве никогда не злословили и справедливо считали ее сердечной. Дня не проходило, чтобы она не доказывала этого добрыми делами, в то время как другие проявляли себя только в скандалах.

Людовик XV побаивался дочери: она внушала ему уважение. Ему случалось ею гордиться; кроме того, она была единственной из его детей, кого он щадил и не высмеивал с присущей ему едкостью. Трех других дочерей, Аделаиду, Викторию и Софи, он прозвал Тряпкой, Пустомелей и Вороной, в то время как к Луизе он обращался не иначе, как «мадам».

С той поры как маршал де Сакс унес с собой в могилу величие Тюренна и Конде, а Мария Лещинская — мудрость правления Марии Терезии, все пошло на убыль при жалком французском дворе. В то время лишь ее высочество Луиза обладала истинно королевским нравом, который сравнительно с окружающими представлялся героическим. Она олицетворяла собою гордость французской короны, была единственной ее жемчужиной среди подделок и мишуры.

Это отнюдь не означает, что Людовик XV любил свою дочь. (Как известно, Людовик XV, кроме себя, не любил никого.) Он выделял ее среди прочих.

Входя, он увидел, что ее высочество стоит посреди галереи, опершись на столик, инкрустированный красной яшмой и лазуритом.

Она была одета в черное; прекрасные ненапудренные волосы были убраны под двойной кружевной наколкой; выражение ее лица было не столь строгим, как обыкновенно, зато она казалась еще печальнее. Она смотрела в одну точку; время от времени она окидывала тоскующим взором портреты европейских монархов, во главе которых блистали ее предки, короли Франции.

Наряды черного цвета были у принцесс в обычае. В ту эпоху платья шились с глубокими карманами, как во времена, когда королевы еще управляли дворцовым хозяйством. И по их примеру ее высочество Луиза носила на поясе на золотом кольце множество ключей от своих шкафов и сундуков.

Заметив, что присутствующие придворные с жадностью наблюдают за этой сценой, король глубоко задумался.

Однако галерея была такая длинная, что зрители, разместившиеся по обоим ее концам, не могли помешать актерам говорить все, что им вздумается. Придворные смотрели — это было их право, но ничего не слышали — это был их долг.

Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю, поднесла его руку к губам и почтительно ее поцеловала.

— Я слышал, вы собрались уезжать, сударыня? — спросил Людовик XV. — Вы, должно быть, отправляетесь в Пикардию?

— Нет, сир, — ответила принцесса.

— Кажется, я догадываюсь: вы едете на богомолье в Нуармутье, — сказал король, слегка повысив голос.

— Нет, сир, — отвечала ее высочество Луиза, — я ухожу в монастырь кармелиток в Сен-Дени — там, как вам известно, я могу быть настоятельницей.

Король вздрогнул, однако лицо его оставалось спокойным, несмотря на то, что он пришел в замешательство.

— О нет, дочь моя! — вскричал он. — Не покидайте меня! Это немыслимо!

— Дорогой отец! Я давно решилась на этот шаг, и ваше величество дали согласие. Не противьтесь же теперь, отец, умоляю вас!

— Да, я дал согласие, но, как вы помните, против воли, в надежде, что в последнюю минуту вы передумаете. Вам не следует заживо хоронить себя в монастыре, это обычай минувших дней; в монастырь уходят от неизбывной печали или после разорения. Королевская дочь далеко не бедна, насколько мне известно, а если она несчастлива — этого никто не должен знать.

Король повышал голос по мере того, как входил в роль монарха и отца. Эту роль, когда гордость подсказывает, что переживает первый, а сожаление возбуждает чувства другого, никогда ни один актер не смог бы сыграть плохо.

Луиза была растрогана, заметив отцовское волнение, столь редкое у эгоистичного Людовика Пятнадцатого. Это чувство тронуло ее гораздо глубже, чем ей хотелось бы показать.

— Сир! — обратилась к королю Луиза. — Не лишайте меня последних сил своим великодушием. Моя печаль не простой каприз, вот почему мое решение идет вразрез с обычаями нашего времени.

— Что же вас так опечалило? — вскричал король в приливе чувствительности. — Бедное мое дитя! Что же это за печаль?

— Горькая, неизбывная, сир, — отвечала ее высочество Луиза.

— Дочь моя! Отчего же вы никогда мне об этом не говорили?

— Это такая печаль, которую никто не в силах одолеть.

— Даже король?

— Даже король.

— И отец?

— Нет, отец, нет!

— Вы благочестивы, Луиза, и можете почерпнуть силы в вере…

— Пока еще не могу, сир. За этим я и иду в монастырь, в надежде обрести помощь. Бог говорит с человеком в тишине, человек обращается к Господу в уединении.

— Вы готовы принести Всевышнему слишком большую жертву. Ведь вы всегда можете укрыться в надежной сени французского трона. Вам этого недостаточно?

— Сень кельи еще более непроницаема, отец мой, она веселит сердце, она поддерживает и сильных и слабых, и низших и высших, и великих и ничтожных.

— Вам угрожает какая-нибудь опасность? В таком случае, Луиза, вы можете быть уверены, что король вас защитит.

— Сир! Пусть сначала Господь защитит короля.

— Повторяю, Луиза, вы совершаете ошибку, неверно истолковав усердие. Молитва хороша сама по себе, но нельзя же молиться все время! Вы добры, благочестивы, зачем вам столько молиться?

— Дорогой отец! Сколько бы я ни молилась, мне никогда не вымолить прощения, чтобы предотвратить несчастья, готовые вот-вот над нами разразиться, ваше величество. Боюсь, что доброты, которой наделил меня Господь, и чистоты, которую я двадцать лет стараюсь сберечь, окажется недостаточно для искупления наших грехов.

Король отступил на шаг и удивленно взглянул на Луизу.

— Вы никогда об этом со мной не говорили, — заметил он. — Вы заблуждаетесь, дорогое мое дитя, аскетизм вас погубит.

— Сир! Прошу вас не употреблять столь светское понятие, которое не в состоянии выразить истинного и, что еще важнее, необходимого самопожертвования. Вряд ли когда-нибудь подданная была так предана своему королю, а дочь — отцу, как я — вам! Сир! Ваш трон, в спасительной сени которого вы с гордостью предлагали мне укрыться, уже сотрясается; вы еще не чувствуете ударов, однако я их уже угадываю. Бездна вот-вот разверзнется и поглотит монархию. Вам кто-нибудь говорит правду, сир?

Ее высочество Луиза оглянулась, дабы убедиться в том, что придворные ее не слышат. Она продолжала:

— Мне многое известно из того, о чем вы не догадываетесь. Переодевшись сестрой Милосердия, я не однажды бывала на темных парижских улицах, в жалких мансардах, на мрачных перекрестках. Зимой там умирают от голода и холода, летом — от жажды и жары. Вы не знаете, что происходит в деревне, сир, так как ездите лишь из Версаля в Марли и обратно. Так вот, в деревне нет ни зернышка, я имею в виду — не для пропитания, а для того, чтобы засеять поля, кем-то проклятые: они пожирают семена, не принося взамен урожая. Голодные крестьяне глухо ропщут; в воздухе уже витают смутные мысли. Темный народ постепенно просвещается, он слышит слова: «оковы», «цепи», «тирания». Люди пробуждаются от спячки, они перестают жаловаться и начинают возмущаться.

Парламенты требуют для себя права ремонстрации, то есть добиваются возможности открыто сказать вам то, о чем они говорят вполголоса: «Король, ты нас погубишь! Спаси нас, иначе мы будем спасать себя сами!..».

Военные от безделья ковыряют шпагой землю, из которой прорастает свобода, посеянная щедрой рукой энциклопедистов. Писатели — как случилось, что люди начали замечать то, чего не видели раньше? — замечают все наши промахи в тот самый миг, как мы их допускаем, и открывают на совершаемое нами зло глаза простому люду, который теперь хмурится каждый раз, как мимо проходит кто-нибудь из хозяев. Ваше величество готовится к свадьбе внука… В былые времена, когда Анна Австрийская женила своего сына, парижане преподносили подарки принцессе Марии Терезе. Сегодня город ничего не предлагает в подарок, более того: вы, ваше величество, увеличиваете подати, чтобы было чем оплатить экипажи, в которых наследница императора прибывает к потомку Людовика Святого. Духовенство давно разучилось молиться Богу. Однако, видя, что все земли уже розданы, привилегии исчерпаны, казна опустела, духовенство решило вновь обратиться к Господу с мольбой о том, что оно называет счастьем народа! Наконец, сир, вы должны услышать то, о чем и так догадываетесь, то, что вам должно быть настолько горько видеть, что и разговаривать об этом ни с кем не хочется! Монархи, ваши братья когда-то вам завидовали, а теперь презрительно от вас отвернулись. Четыре ваших дочери, сир, не могут выйти замуж. В Германии двадцать принцев, в Англии — три, в странах Северной Европы — шестнадцать, не говоря уже о наших родственниках — Бурбонах в Испании и Неаполе, — все они давно от нас отвернулись. Может быть, только турецкий султан не погнушался бы нами, да вот беда: мы воспитаны в христианской вере! Я не о себе говорю, отец, я не жалуюсь на свою судьбу! Мне еще повезло, потому что я свободна, никому из родных я не нужна и смогу в тиши уединения, в бедности предаваться размышлениям и просить Бога о том, чтобы он отвел от вас и от моего племянника бурю, готовую вот-вот разразиться у вас над головами.

— Дочь моя, дитя мое! — заговорил король. — Ты видишь будущее в чрезмерно мрачных красках!

— Сир, сир! — воскликнула ее величество Луиза. — Вспомните о древнегреческой царевне-прорицательнице: она предупреждала, как я сейчас, своего отца и братьев о войне, разрушениях, пожаре, а отец и братья подняли ее на смех, называли безумной. Прислушайтесь к моим словам! Будьте осторожны, отец, хорошенько подумайте над тем, что я вам сказала, ваше величество!

Людовик XV скрестил руки на груди и уронил голову.

— Дочь моя! — наконец заговорил он. — Вы чересчур строги. В самом ли деле повинен я в тех несчастьях, которые вы вменяете мне в вину?

— Боже меня сохрани от подобных мыслей! Этими несчастьями мы обязаны времени, в которое мы живем. Вы виноваты в происходящем ничуть не больше, чем все остальные. Однако обратите внимание, сир, как аплодируют в партере театров малейшему выпаду против королевского достоинства. Обратите внимание, как по вечерам оживленные группы людей шумно спускаются с антресолей по боковым лестницам, а в это время парадная мраморная лестница темна и безлюдна. Сир! Простолюдины и придворные выбирают места для развлечений подальше от нас, а если нам доводится появиться, когда они веселятся, их радость угасает. Красивые юноши, очаровательные девушки! — с грустью продолжала принцесса. — Любите! Пойте! Веселитесь! Будьте счастливы! Я вас стесняла своим присутствием, зато там, куда я направляюсь, могу быть вам полезной. Здесь вы сдерживаете жизнерадостный смех из опасения вызвать мое неудовольствие — там я стану от всего сердца молиться за короля, за сестер, за племянников, за французский народ, за всех вас, за тех, кого я люблю всем сердцем, которое еще не истомилось никакой другой страстью.

— Дочь моя! — помолчав, обратился к ней насупившийся король. — Умоляю вас, не покидайте меня хотя бы в эту минуту, пожалейте меня!

Луиза Французская взяла отца за руку и взглянула на него полными любви глазами.

— Нет, — отвечала она, — нет, отец, я ни минуты больше не останусь во дворце. Нет! Настал час молитвы! Я чувствую, что могу искупить своими слезами те удовольствия, в которых вы не можете себе отказать; вы еще не стары, вы прекрасный отец, вы великодушны: простите меня!

— Оставайтесь с нами, Луиза, оставайтесь! — воскликнул король, крепко прижимая к себе дочь.

Принцесса покачала головой.

— «Царство мое не от мира сего», — печально прошептала она, высвобождаясь из объятий короля. — Прощайте, отец! Я сегодня сказала вам то, что уже лет десять камнем лежало у меня на сердце. Я задыхалась под этим грузом. Теперь я довольна. Прощайте! Взгляните: я улыбаюсь, я, наконец, счастлива. Я ни о чем не жалею.

— И тебе не жаль меня, дочь моя?

— Вас мне было бы жаль, если бы нам не суждено было больше увидеться. Но я надеюсь, что вы будете меня навещать в Сен-Дени. Вы не забудете свою дочь?

— Что ты! Никогда, никогда!

— Не огорчайтесь, сир. Ведь разлука не будет долгой, не так ли? Мои сестры еще ничего не знают, как мне кажется; по крайней мере, я предупредила о своем отъезде только своих фрейлин. Я готовилась к нему целую неделю и страстно желаю, чтобы мой отъезд не вызвал никакого шума, пока за мной не захлопнутся ворота Сен-Дени. А тогда мне уже будет все равно…

Король взглянул дочери в глаза и понял, что ее решение окончательно. Ему тоже хотелось, чтобы она уехала без лишнего шума. Ее высочество Луиза опасалась, что ее решение вызовет у отца слезы, а он щадил свои нервы.

К тому же он собирался отправиться в Марли, а пересуды и сплетни в Версале неизбежно заставили бы его отложить эту поездку.

Ну и, наконец, он надеялся, что ему не придется теперь после обычных своих оргий, недостойных его ни как короля, ни как отца, читать в грустных и строгих глазах дочери упрек в беззаботной праздности, которой он с таким удовольствием предавался!

— Пусть будет так, как ты хочешь, дитя мое, — сказал он. — Подойди, я тебя благословлю, ведь ты меня так радовала!

— Позвольте поцеловать вашу руку, сир, а свое благословение пошлите мне мысленно.

Для тех, кто знал о намерении ее высочества уйти в монастырь, прощание было торжественным и вместе с тем поучительным зрелищем: с каждой минутой принцесса становилась ближе своим славным предкам, которые, казалось, следили за ней из золоченых рам и были благодарны за то, что еще при жизни она стремилась соединиться с ними в фамильном склепе.

Король проводил дочь до дверей, простился с ней и, не проронив ни слова, пошел обратно.

Придворные последовали за ним, как того требовал этикет.