Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

CXXIX. ЛЮБОВЬ.

Для Бальзамо началась другая, неведомая ему доселе в его деятельном, бурном и многообразном существовании жизнь. В его измученном сердце не было вот уже три дня ни злобы, ни страха, ни ревности; вот уже три дня он не слушал разговоров о политике, о заговорах, о заговорщиках. Рядом с Лоренцой, с которой он не расставался ни на миг, он забыл обо всем на свете. Его необыкновенная, неслыханная любовь будто парила над миром; его любовь кружила ему голову, она была полна таинственности; он не мог не признать, что одним-единственным словом был способен превратить свою нежную возлюбленную в непримиримого врага. Он сознавал, что вырвал эту любовь из когтей ненависти благодаря необъяснимому капризу природы или науки; он не забывал и о том, что своим блаженством обязан был состоянию оцепенения и, в то же время, исступленного восторга, в которое была погружена Лоренца.

Пробуждаясь от блаженного сна, Бальзамо не раз в эти три дня внимательно вглядывался в свою подругу, неизменно пребывавшую в счастливом самозабвении. Отныне ее существование изменилось; он дал ей возможность отдохнуть от неестественной жизни, от мучительной для нее неволи; теперь она пребывала в восторженном состоянии, во сне, что тоже было обманом. Когда он видел ее спокойной, нежной, счастливой, когда она называла его самыми ласковыми именами и вслух грезила о сокровенных наслаждениях, он не раз задавался вопросом, не прогневался ли Бог на новоявленного титана, попытавшегося проникнуть в его тайны. Может быть, он внушил Лоренце мысль о притворстве, с тем, чтобы усыпить бдительность Бальзамо, а потом сбежать, и если и явиться вновь, то не иначе, как в образе Эвмениды-мстительницы.

В такие минуты Бальзамо сомневался в своих энциклопедических познаниях, что он воспринял от античности, но еще не имел случая проверить на опытах.

Однако спустя некоторое время неукротимая страсть и жажда ласки помогали ему поверить в свои силы.

«Если бы Лоренца что-нибудь скрывала от меня, — думал он, — если бы она собиралась от меня сбежать, она искала бы случая удалиться от меня, она пыталась бы под тем или иным предлогом остаться одна. Но нет! Ее руки обвивают меня, словно цепи, ее горящий взор говорит мне: «Не уходи!», — а нежный голос шепчет; «Останься!».

И Бальзамо снова был уверен и в Лоренце, и в своем могуществе.

Почему, в самом деле, эта необычайная тайна, которой он был обязан своим могуществом, стала бы вдруг, без всякого перехода, химерой, годной лишь для того, чтобы пустить ее по ветру, как ненужное воспоминание, как дым от потухшего костра? Никогда еще Лоренца не была столь прозорливой, никогда еще она так хорошо не понимала его: едва в его мозгу зарождалась какая-нибудь мысль, едва в его сердце отзывалось пережитое, как Лоренца сейчас же с удивительной легкостью воспроизводила все его мысли и чувства.

Оставалось загадкой, зависело ли ее ясновидение от ее чувств. Было пока неясно, мог ли ее взгляд, столь всепроникающий вплоть до падения этой новой Евы, погрузиться во тьму по другую сторону круга, очерченного их любовью и залитого светом их любви.

Бальзамо не решался провести окончательное испытание, он продолжал надеяться на лучшее, и эта надежда венчала его счастье.

Порой Лоренца говорила ему с нежной грустью:

— Ашарат! Ты думаешь о другой женщине, северянке: у нее светлые волосы и голубые глаза. Ашарат! Ах, Ашарат, эта женщина неизменно идет рядом со мной в твоих мыслях.

На это Бальзамо, с любовью глядя на Лоренцу, отвечал:

— Неужели ты замечаешь во мне и это?

— Да, я вижу это так же ясно, как в зеркале.

— Тогда ты должна знать, люблю ли я эту женщину, — возражал Бальзамо. — Читай же, читай в моем сердце, дорогая Лоренца!

— Нет, — отвечала она, отрицательно качая головой. — Нет, я прекрасно знаю, что ты ее не любишь. Но мысленно ты с нами обеими, как в те времена, когда Лоренца Феличиани тебя мучила… та дурная Лоренца, которая теперь спит и которую ты не хочешь будить.

— Нет, любовь моя, нет! — восклицал Бальзамо. — Я думаю только о тебе, во всяком случае, в моем сердце ты одна! Подумай сама: разве я не забыл обо всем с тех пор, как мы счастливы, разве не забросил я все: науки, политику, труды?

— Напрасно, — молвила Лоренца, — я могла бы помочь в твоих трудах.

— Каким образом?

— Разве ты не запирался раньше по целым дням в своей лаборатории?

— Да, но теперь я решил отказаться от этих безнадежных поисков: это было бы потерянное время — ведь я не видел бы тебя!

— Отчего же я не могу любить тебя и помогать тебе в твоих занятиях? Я хочу помочь тебе стать всемогущим, как уже помогла стать счастливым.

— Потому, что моя Лоренца — красавица. Но Лоренца нигде не училась. Красотой и любовью наделяет Бог, но только учение дает знания.

— Душа знает все на свете.

— Так ты в самом деле видишь внутренним взором?

— Да.

— И ты можешь меня направлять в поисках философского камня?

— Полагаю, что да.

— Пойдем.

Обняв молодую женщину, Бальзамо повел ее в лабораторию.

Огромная печь, в которой уже четвертый день никто не поддерживал огня, остыла.

Тигли на подставках тоже остыли.

Лоренца разглядывала все эти странные приспособления, последние достижения отживавшей свой век алхимии, и ничему не удивлялась: казалось, она понимала назначение каждого из них.

— Ты пытаешься найти секрет золота? — с улыбкой спросила она.

— Да.

— А в каждом из этих тиглей помещены смеси в различных соотношениях?

— Да, и все это уже остыло и пропало, но я об этом не жалею.

— Ты совершенно прав, потому что твое золото будет не чем иным, как окрашенным меркурием. Возможно, тебе удастся добиться того, чтобы он отвердел, но ты никогда не превратишь его в золото.

— Так можно ли сделать золото?

— Нет.

— Однако Даниель из Трансильвании продал за двадцать тысяч дукатов Козимо Первому рецепт получения золота из других металлов.

— Даниель из Трансильвании обманул Козимо Первого.

— А как же саксонец Пайкен, приговоренный к смерти Карлом Вторым, выкупил свою жизнь, получив золотой слиток из свинца, и из этого золота отчеканили сорок дукатов, а также медаль во славу искусного алхимика.

— Талантливый алхимик был в то же время ловким шулером. Он подложил вместо свинцового слитка золотой, только и всего. Для тебя Ашарат, самый надежный способ добычи золота в том, чтобы отливать в слитки, как ты это пока и делаешь, то золото, которое свозят к тебе твои рабы со всех концов света.

Бальзамо задумался.

— Итак, перерождение одного металла в другой невозможно? — спросил он.

— Невозможно.

— Ну, а что с алмазом? — отважился спросить Бальзамо.

— Алмаз — совсем другое дело, — отвечала Лоренца.

— Значит, алмаз получить можно?

— Да, ведь чтобы получить алмаз, не нужно переделывать одно вещество в другое; необходимо только попытаться преобразовать уже известный элемент.

— А ты знаешь, что это за элемент?

— Разумеется! Алмаз — это кристаллизованный чистый уголь.

Бальзамо замер. Его озарила неожиданная, неслыханная мысль; он закрыл лицо руками, словно был ослеплен.

— Боже! Боже мой! — прошептал он. — Ты слишком добр ко мне. Верно, мне угрожает какая-нибудь опасность. Боже мой! Какой перстень мне бросить в море, чтобы отвести твою ревность? Довольно, на сегодня довольно! Довольно, Лоренца!

— Разве я не принадлежу тебе? Приказывай, повелевай!

— Да, ты моя. Идем, идем!

Бальзамо повлек Лоренцу из лаборатории, прошел через оружейную комнату, не обратив внимания на легкое поскрипывание над своей головой, и вновь оказался с Лоренцой в комнате с зарешеченными окнами.

— Значит, ты доволен своей Лоренцой, любимый мой? — спросила молодая женщина.

— Еще бы! — воскликнул он.

— Чего же ты опасался? Скажи!

Бальзамо умоляюще сложил руки и взглянул на Лоренцу с выражением такого ужаса, которому вряд ли мог бы найти объяснение тот, кто не умел читать в его душе.

— А ведь я чуть не убил этого ангела и не умер от отчаяния, решая вопрос о том, как мне стать счастливым и всемогущим! Я совсем забыл, что возможное всегда выходит за рамки современного состояния науки, и это возможное начинает восприниматься как нечто сверхъестественное. Я думал, что знаю все, а оказалось, что я ничего не знал.

Молодая женщина блаженно улыбалась.

— Лоренца! Лоренца! — продолжал Бальзамо. — Значит, осуществился таинственный замысел Господа, создавшего женщину из ребра мужчины и сказавшего им, что у них будет одно сердце на двоих! Моя Ева ожила; моя Ева будет жить моими мыслями, а ее жизнь висит на нити, которую держу в руках я! Это слишком много для одного человека, Боже мой, и я склоняюсь под тяжестью твоих благодеяний!

Он упал на колени, в восторге прижавшись к ногам красавицы, дарившей его неземной улыбкой.

— Нет, ты никогда не оставишь меня, под твоим всепроникающим взором я буду в полной безопасности; ты будешь мне помогать в моих научных открытиях — ведь ты сама сказала, что только ты можешь их дополнить, что одно твое слово облегчит мои поиски и сделает их плодотворными; только ты могла бы мне сказать, что я не получу золота, потому что это однородное вещество, простой химический элемент; ты мне скажешь, в какой частице своего создания Бог скрыл золото; ты скажешь мне, в каких неизведанных глубинах Океана лежат несметные богатства. Твои глаза помогут мне увидеть, как развивается жемчужина в перламутровой раковине, как зреет мысль человека в глубине его нечистого тела. С твоей помощью я услышу едва различимый звук, с каким червь рост землю, услышу поступь приближающегося врага. Я обрету величие Бога, но буду счастливее его, моя Лоренца! Ведь у Бога на небесах нет равной ему во всем подруги; Бог всемогущ, однако он одинок в своем величии и не может разделить его ни с каким другим существом: это всемогущество и делает его Богом.

Продолжая улыбаться, Лоренца отвечала на его слова жаркими ласками.

— Несмотря ни на что, ты все еще сомневаешься, Ашарат, — прошептала она, словно каждая мысль, беспокоившая ее возлюбленного, была ей доступна. — Ты сомневаешься, как ты сказал, что мне будет под силу шагнуть за черту нашей любви, что я смогу видеть на расстоянии, но ты утешаешься при мысли, что если не увижу я, то увидит она.

— Кто?

— Блондинка… Хочешь, я скажу, как ее зовут?

— Да.

— Постой-ка… Андре!

— Да, верно. Да, ты умеешь читать мои мысли. Меня мучает только одно: видишь ли ты, как прежде, на расстоянии, несмотря на препятствия, встающие перед твоим внутренним взором.

— Испытай меня.

— Дай руку, Лоренца.

Молодая женщина схватила Бальзамо за руку.

— Ты можешь последовать за мной? — спросил он.

— Всюду, куда пожелаешь.

— Идем.

Бальзамо мысленно покинул дом на улице Сен-Клод, увлекая за собой Лоренцу.

— Где мы сейчас? — спросил он.

— Мы взобрались на гору, — отвечала молодая женщина.

— Верно, — согласился Бальзамо, затрепетав от радости. — А что ты видишь?

— Передо мной? Слева? Справа?

— Прямо перед тобой.

— Я вижу обширную долину; с одной стороны лес, по другую руку город, а между ними — убегающая вдаль река, она течет вдоль стены огромного замка.

— Все верно, Лоренца: лес носит название Везине, а город — Сен-Жермен; замок называется Мезон. Давай войдем в павильон позади нас.

— Хорошо.

— Что ты видишь?

— Какую-то приемную: там сидит негритенок и грызет конфеты.

— Да, это Замор. Иди, иди дальше.

— Пустая гостиная, роскошно обставленная… Над дверьми карнизы в виде богинь и амуров.

— В гостиной никого нет?

— Никого.

— Идем дальше!

— Мы сейчас в восхитительном будуаре; стены обтянуты атласом, расшитым цветами, они будто живые…

— Там тоже никого?

— Нет, какая-то женщина лежит на софе.

— Как она выглядит?

— Погоди…

— Не кажется ли тебе, что ты ее уже где-то видела?

— Да, я видела ее здесь — это графиня Дюбарри.

— Верно, Лоренца, верно. Это потрясающе! Что она делает?

— Думает о тебе, Бальзамо.

— Обо мне?

— Да.

— Так ты можешь читать и в ее мыслях?

— Да, потому что, повторяю, она думает о тебе.

— А по какому поводу?

— Ты ей кое-что обещал.

— Да. Что именно?

— Ты обещал дать ей напиток красоты, какой Венера, желая отомстить Сапфо, дала Фаону.

— Верно, совершенно верно! Ну и до чего она додумалась?

— Она принимает решение.

— Какое?

— Погоди… Она протягивает руку к колокольчику, звонит, входит еще одна женщина.

— Брюнетка? Блондинка?

— Брюнетка.

— Высокая? Маленькая?

— Маленького роста.

— Это ее сестра. Послушай, что она ей скажет.

— Она приказывает заложить карету.

— Куда она собирается отправиться?

— Сюда.

— Ты в этом уверена?

— Так она говорит. И ее приказание исполнено. Я вижу лошадей, экипаж… Через два часа она будет здесь.

Бальзамо упал на колени.

— Если через два часа она в самом деле будет здесь, — воскликнул он, — мне останется лишь просить Бога, чтобы он пощадил меня и не отнимал у меня мое счастье!

— Бедный друг! — прошептала она. — Так ты боялся?..

— Да, да!

— Чего же тебе было бояться? Любовь, без которой физическое состояние было бы несовершенным, оказывает влияние и на душевное. Любовь, как всякая созидательная страсть, приближает к Богу, а от Бога исходит свет.

— Лоренца! Лоренца! Я теряю голову от радости!

Бальзамо уронил голову на колени молодой женщине.

Он ждал еще одного доказательства, чтобы окончательно убедиться в полноте своего счастья.

Таким доказательством должен был стать приезд графини Дюбарри.

Два часа ожидания пролетели незаметно: Бальзамо потерял счет времени.

Вдруг молодая женщина вздрогнула; она держала руку Бальзамо в своих руках.

— Ты все еще сомневаешься, — проговорила она, — и хотел бы знать, где она находится в эту минуту?

— Да, — отвечал Бальзамо, — ты угадала.

— Ее лошади во весь опор мчатся по бульвару, карета уже близко, она сворачивает на улицу Сен-Клод; графиня останавливается перед дверью… стучит…

Комната, где они находились, была расположена в глубине особняка, и туда не доносился стук медного молотка в ворота.

Однако, привстав на одно колено, Бальзамо прислушивался.

Два звонка Фрица заставили его подскочить; два звонка, как помнит читатель, означали важный визит.

— Так это правда! — воскликнул он.

— Поди и убедись в этом сам, Бальзамо, только возвращайся скорее!

Бальзамо бросился к камину.

— Позволь мне проводить тебя до лестницы, — попросила Лоренца.

— Идем!

Оба опять пришли в оружейную.

— Ты никуда отсюда не уйдешь? — спросил Бальзамо.

— Нет, я буду тебя ждать здесь. Не беспокойся: любящая тебя Лоренца совсем не похожа на ту, которой ты боишься. И потом…

Она замолчала и улыбнулась.

— Что? — спросил Бальзамо.

— Разве ты не умеешь так же читать в моих мыслях, как я читаю в твоих?

— Увы, нет!

— Прикажи мне заснуть до твоего возвращения, прикажи мне неподвижно лежать на софе, и я буду лежать и спать.

— Пусть будет по твоему, дорогая Лоренца: засыпай и жди меня.

Борясь со сном, Лоренца в последнем поцелуе прижалась губами к губам Бальзамо; покачиваясь, она пошла к софе и, падая, прошептала:

— До скорой встречи, мой Бальзамо, до встречи!

Бальзамо помахал ей рукой; Лоренца уже спала.

Она была так чиста, так хороша: ее длинные волосы были распущены, губы приоткрылись, раскраснелись щеки, глаза затуманились; Бальзамо вернулся к софе, взял ее за руку, прикоснулся губами к плечу и шее, не осмеливаясь поцеловать в губы.

Снова раздались два звонка: то ли дама теряла терпение, то ли Фриц опасался, что хозяин не слышал его условного знака.

Бальзамо бросился к двери.

Едва притворив за собой дверь, он в другой раз услышал поскрипывание, похожее на то, что слышал раньше. Он снова отворил дверь, огляделся, но ничего не заметил.

В комнате не было никого, кроме Лоренцы, которая дышала прерывисто, изнемогая под бременем своей любви.

Бальзамо прикрыл дверь и поспешил в гостиную, не испытывая при этом ни беспокойства, ни страха, ни предчувствия и унося в своем сердце рай.

Бальзамо заблуждался: не только любовь тяготила Лоренцу, не только от любви стало прерывистым ее дыхание.

Она погрузилась в сон, похожий на летаргию или, скорее, на смерть.

Лоренца грезила; словно в кошмаре, она увидела, как в надвигавшейся темноте от дубового потолка отделился круглый витраж и стал медленно и плавно опускаться на пол со страшным свистом; ей казалось, что она вот-вот задохнется, раздавленная надвигавшимся люком.

Наконец она будто во сне заметила, что на этом подъемном люке зашевелилось что-то бесформенное, как Калибан в «Бурс»: это было чудовище с человеческим лицом, старик, у которого живыми были только глаза и руки; он не сводил с нее жутких глаз и тянул к ней высохшие руки.

Она, бедняжка, стала извиваться, тщетно пытаясь убежать и не догадываясь об угрожавшей ей опасности, не чувствуя ничего, кроме прикосновения лап, вцепившихся в ее белое платье, приподнявших ее над софой и перенесших на подъемный люк. Затем люк стал медленно подниматься к потолку с отвратительным металлическим скрежетом, а из мерзкой пасти чудовища в человеческом обличье вырвался демонический, леденящий душу хохот. Старик уносил свою жертву, а она так ничего и не почувствовала.