Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

XV. МАГИЯ.

Бальзамо низко поклонился. Подняв умные, выразительные глаза, он остановил почтительный взгляд на принцессе, ожидая ее вопросов.

— Если вы тот человек, о котором нам только что рассказывал господин де Таверне, — проговорила Мария Антуанетта, — то подойдите ближе, чтобы мы могли видеть, как выглядит колдун.

Бальзамо сделал еще шаг и снова поклонился.

— Вы занимаетесь тем, что предсказываете будущее? — спросила дофина, рассматривая Бальзамо с любопытством, видимо большим, чем она бы хотела показать, и продолжая маленькими глотками пить молоко.

— Я не занимаюсь этим, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, — мне случается предвидеть, вот и все.

— Мы воспитаны в святой вере, — сказала принцесса, — единственная тайна, в которую мы верим, — это таинства католической церкви.

— Они достойны всякого уважения, — почтительно проговорил Бальзамо. — Однако господин кардинал де Роган может, как князь Церкви, сказать вашему высочеству, что это не единственные таинства, заслуживающие уважения.

Кардинал вздрогнул: он никому из присутствовавших не назвал своего имени, никто его не произносил, однако незнакомцу оно было известно.

Казалось, Мария Антуанетта не обратила на это обстоятельство никакого внимания.

— Вы не можете не признать, что это единственные таинства, которые нельзя опровергнуть, — сказала она.

— Наряду с верой существует уверенность, ваше высочество, — все так же почтительно и вместе с тем твердо заявил Бальзамо.

— Вы выражаетесь слишком туманно, господин колдун. Я настоящая француженка душой, но пока еще не разумом: я не очень хорошо понимаю тонкости языка. Правда, мне обещали, что господин де Бьевр займется со мной. Однако пока я вынуждена просить вас не говорить загадками, если вы хотите, чтобы я вас понимала.

— А я осмелюсь просить у вашего высочества позволения оставаться непонятым, — с грустной улыбкой возразил Бальзамо, качнув головой. — Мне бы так не хотелось приоткрывать великой принцессе будущее, которое, возможно, не оправдает ее надежд.

— О, это уже серьезно! — проговорила Мария Антуанетта. — Господин желает раззадорить мое любопытство, чтобы я велела ему предсказать свою судьбу!

— Напротив, Боже сохрани, если я буду вынужден это сделать! — холодно возразил Бальзамо.

— Неужели? — рассмеялась принцесса. — А вам что же, не хочется?

Смех ее постепенно затих: присутствовавшие молчали — они находились под влиянием необыкновенного человека, который привлекал к себе всеобщее внимание.

— Признайтесь откровенно! — сказала принцесса.

Бальзамо молча поклонился.

— Говорят, вы предсказали мое прибытие в дом господина де Таверне? — с едва заметным нетерпением продолжала Мария Антуанетта.

— Да, ваше высочество.

— Как это было, барон? — обратилась дофина к Таверне. Ей не хотелось продолжать разговор с Бальзамо. Она уже пожалела, что начала его, но не могла остановиться.

— Ваше высочество! — воскликнул барон. — Клянусь Небом, все было очень просто: господин Бальзамо смотрел в стакан с водой…

— Это правда? — взглянув на Бальзамо, спросила она.

— Да, ваше высочество, — отвечал тот.

— В этом и состоит все ваше колдовство? Это, по крайней мере, неопасно, лишь бы ваши предсказания были столь же безобидны.

Кардинал улыбнулся.

Барон приблизился к принцессе.

— Вашему высочеству нечему учиться у господина де Бьевра, — заметил он.

— Дорогой хозяин! — весело проговорила принцесса. — Не льстите мне или, напротив, говорите смелее. Я не сказала ничего особенного. Давайте вернемся к нашему разговору, — обратилась она к Бальзамо.

Казалось, что-то влечет ее к нему помимо воли: так порой тянет к месту, где нас ожидает несчастье.

— Раз вы прочли будущее господина барона в стакане воды, не могли бы вы и мне предсказать судьбу… ну хоть, скажем… читая в графине с водой?

— Конечно, ваше высочество, — сказал Бальзамо.

— Отчего же вы с самого начала отказывались?

— Будущее неясно, ваше высочество, а я заметил небольшое облачко…

Бальзамо замолчал.

— И что же? — спросила дофина.

— Как я уже имел честь сообщить вашему высочеству, мне не хотелось огорчать вас.

— Вы видели меня раньше? Мы где-то встречались?

— Я имел честь видеть ваше высочество, когда вы еще были ребенком. Это было у вас на родине, вы стояли рядом с вашей матерью.

— Вы видели мою мать!

— На мою долю выпала эта честь. Ваша матушка — могущественная королева.

— Императрица, сударь!

— Я хотел сказать, что она — королева сердцем и разумом, однако…

— Что за недомолвки, сударь, да еще когда речь идет о моей матери!

— И у великих людей, ваше высочество, бывают слабости, в особенности, когда они думают, что дело идет о счастье их детей, — вот что я имел в виду.

— Надеюсь, потомки не заметят ни единой слабости у Марии Терезии, — возразила Мария Антуанетта.

— Потому что история никогда не узнает того, что известно императрице Марии Терезии, вашему высочеству и мне.

— У нас троих есть общая тайна? — с пренебрежительной улыбкой спросила принцесса.

— Да, ваше высочества, она принадлежит нам троим, — спокойно отвечал Бальзамо.

— Что же это за тайна?

— Если я отвечу вам вслух, это перестанет быть тайной.

— Все равно, говорите.

— Ваше высочество настаивает?

— Да.

Бальзамо поклонился.

— В Шёнбруннском дворце, — сказал он, — есть кабинет, который носит название Саксонского благодаря стоящим там восхитительным фарфоровым вазам.

— Да, и что же? — спросила принцесса.

— Этот кабинет является частью личных апартаментов ее величества императрицы Марии Терезии.

— Вы правы.

— В этом кабинете она имеет обыкновение заниматься частной перепиской…

— Да.

— Сидя за великолепным, работы Буля, бюро, который был подарен императору Францу Первому королем Людовиком Пятнадцатым…

— Все, что вы до сих пор сказали, верно. Однако то, о чем вы говорите, может знать кто угодно.

— Наберитесь терпения, ваше высочество. Однажды, около семи утра, когда императрица еще не вставала, ваше высочество вошли в этот кабинет через дверь, известную лишь вашему высочеству, так как из всех августейших дочерей ее величества императрицы ваше высочество — самая любимая.

— И что дальше, сударь?

— Вы, ваше высочество, подошли к бюро. Ваше высочество, должно быть, помнит об этом, потому что с тех пор прошло ровно пять лет.

— Продолжайте.

— Вы, ваше высочество, подошли к бюро, где лежало незапечатанное письмо, которое императрица написала накануне.

— И что же?

— Ваше высочество прочли это письмо.

Принцесса слегка покраснела.

— Прочтя письмо, ваше высочество остались им недовольны, потому что потом вы взяли перо и собственноручно…

Казалось, Мария Антуанетта почувствовала стеснение в груди. Бальзамо продолжал:

— Ваше высочество зачеркнули три слова.

— Какие же это были слова? — с живостью спросила дофина.

— Это были первые слова письма.

— Я вас не спрашиваю, где были эти слова, я спрашиваю, что они выражали.

— Должно быть, слишком сильную привязанность к лицу, которому было адресовано письмо. Вот в чем заключалась слабость, о которой я говорил и которую в определенных обстоятельствах можно было бы вменить вашей матери в вину.

— Так вы помните эти три слова?

— Да, я их помню.

— Вы можете их повторить?

— Разумеется.

— Повторите.

— Вслух?

— Да.

— «Мой дорогой друг».

Закусив губу, Мария Антуанетта побледнела.

— Не желает ли ваше высочество, — спросил Бальзамо, — чтобы я сказал, кому было адресовано письмо?

— Нет, я хочу, чтобы вы мне это написали.

Бальзамо достал из кармана записную книжку с золотой застежкой, написал на первом листке несколько слов золотым карандашом, оторвал листок и с поклоном протянул его принцессе.

Мария Антуанетта взяла листок и прочла:

Принцесса удивленно взглянула на человека, выражавшегося так ясно, четко, почти не испытывая волнения. Разговаривая с ней, Бальзамо почтительно кланялся, но она чувствовала, что он подчиняет ее себе.

— Все это правда, сударь, — сказала она, — и, хотя мне неизвестно, каким образом вы узнали все эти подробности, я готова повторить во всеуслышание, потому что не умею лгать: все это правда.

— В таком случае, — сказал Бальзамо, — прошу позволения вашего высочества откланяться. Надеюсь, ваше высочество убедились в безобидности моих премудростей?

— Отнюдь нет, сударь, — возразила задетая за живое принцесса, — чем больше я убеждаюсь в вашей премудрости, тем больше настаиваю на том, чтобы вы предсказали мне судьбу. Вы ведь говорили о прошлом, а я хочу знать, что меня ожидает в будущем.

Принцесса разволновалась, чего ей не удалось скрыть от присутствовавших.

— Я готов, — согласился Бальзамо, — однако осмелюсь просить ваше высочество не торопить меня.

— Я никогда не повторяю дважды «я хочу», а вы помните, сударь, что я однажды уже произнесла эти слова.

— Позвольте мне хотя бы посоветоваться с оракулом, — умоляюще проговорил Бальзамо. — Я должен узнать, могу ли я открыть будущее вашему высочеству.

— Доброе ли, плохое ли, я хочу его знать, вы меня поняли, сударь? — продолжала Мария Антуанетта. — В хорошее предсказание я не поверю, сочтя его за лесть. Плохое буду считать предупреждением. Но каким бы ни было ваше предсказание, обещаю, что буду вам за него признательна. Итак, начинайте.

Принцесса произнесла последние слова тоном, не допускавшим ни возражений, ни промедления.

Бальзамо взял пузатый графин с узким и коротким горлышком — мы о нем уже упоминали — и поставил на золотую чашу.

Вода осветилась, запрыгали зайчики, отражаясь в перламутровых стенках сосуда и в сверкавшей воде. Казалось, пристальный взгляд прорицателя читал таинственные знаки, начертанные в глубине сосуда.

Все смолкло.

Бальзамо поднял хрустальный графин и, в последний раз внимательно на него взглянув, опустил на стол и покачал головой.

— Что там? — спросила дофина.

— Не смею сказать, — отвечал Бальзамо.

Выражение лица принцессы словно говорило: «Ну, подожди, я умею заставить заговорить даже тех, кто предпочитает молчать».

— Потому что вам нечего мне сказать? — громко спросила она.

— Есть вещи, которые никогда не должно говорить царствующим особам, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, всем своим видом давая понять, что готов ослушаться даже приказания принцессы.

— В особенности, — продолжала она, — когда они выражаются в слове «нечего».

— Меня останавливает совсем не это, ваше высочество, скорее напротив.

Дофина презрительно усмехнулась.

Бальзамо казался смущенным. Кардинал смеялся ему в лицо; барон, подходя к нему, проворчал:

— Ну вот, мой колдун истощился: ненадолго его хватило. Теперь недостает только, чтобы на наших глазах все эти золотые чашки превратились в фиговые листки, как в восточной сказке.

— Я бы предпочла простые фиговые листки всему этому великолепию, устроенному господином Бальзамо ради того, чтобы быть мне представленным.

— Ваше высочество! — сказал Бальзамо, заметно побледнев. — Соблаговолите припомнить, что я не добивался этой чести.

— Ах, сударь, совсем не трудно было догадаться, что я захочу вас увидеть.

— Простите его, ваше высочество, — едва слышно пролепетала Андре, — он думал, что поступает хорошо.

— А я вам говорю, что он поступил дурно, — возразила принцесса так тихо, что ее слышали только Бальзамо и Андре. — Неприлично высказывать свое превосходство, унижая старика. А когда наследница французского престола готова пить из оловянной кружки, принадлежащей честному дворянину, ее не следует заставлять брать в руки золотой кубок шарлатана.

Бальзамо выпрямился, вздрогнув, как от укуса змеи.

— Ваше высочество, — взволнованным голосом обратился он к принцессе, — я готов предсказать вам будущее, раз вы, в ослеплении, настаиваете на этом.

Бальзамо произнес последние слова столь строгим и угрожающим тоном, что присутствовавшие почувствовали, как холодок пробежал у них по спинам.

Юная эрцгерцогиня заметно побледнела.

— Gieb ihm kein Gehör, meine Tochter[9], — обратилась к ней по-немецки старая фрейлина.

— Lass sie hören, sie hat wissen gewollen, und so soli sie wissen![10] — возразил Бальзамо.

Слова, произнесенные на языке, понятном всего нескольким лицам, сообщили происходившему еще большую таинственность.

— Итак, — проговорила принцесса, не слушая возражений старой воспитательницы, — пусть говорит. Если я ему прикажу замолчать, он подумает, что я его боюсь.

Едва были произнесены эти слова, как на губах Бальзамо мелькнула мрачная усмешка.

— Так я и думал, — прошептал он, — пустое бахвальство.

— Говорите, — приказала принцесса, — говорите, сударь.

— Ваше королевское высочество по-прежнему настаивает, чтобы я говорил?

— Я никогда не отказываюсь от принятого решения.

— Что же, ваше высочество, я готов, но нас никто не должен слышать, — со вздохом проговорил Бальзамо.

— Пусть будет так, — согласилась принцесса. — Я отрежу пути к отступлению. Оставьте нас.

Повинуясь ее жесту, относившемуся ко всем, присутствовавшие удалились.

— Это один из способов, — поворачиваясь к Бальзамо, заметила принцесса, — добиться аудиенции, не так ли, сударь?

— Не пытайтесь меня задеть, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, — я не более чем орудие в руках Божьих, которым Господь пользуется для того, чтобы вас просветить. Не дразните судьбу, иначе она ответит вам тем же: она сумеет за себя отомстить. А я только передаю ее волю. Так не пытайтесь направить на меня свой гнев за то, что я сопротивляюсь: он к вам вернется. Но не мне отвечать за несчастья, о которых я призван вас известить.

— Так меня ждут несчастья? — удивилась принцесса; почтение, с которым говорил Бальзамо, смягчило и обезоружило ее.

— Да, ваше высочество, и очень большие несчастья, — с показным смирением прибавил он.

— Расскажите мне об этом подробнее.

— Попытаюсь.

— Итак?

— Задавайте мне вопросы.

— Будет ли счастлива моя семья?

— О какой из них вы спрашиваете: о той, которую вы оставили, или о той, которая у вас будет?

— Я спрашиваю о своей настоящей семье: о матери Марии Терезии, брате Иосифе, сестре Каролине.

— Ваши несчастья их не коснутся.

— Так они ожидают одну меня?

— Вас и вашу новую семью.

— Не могли бы вы сказать точнее, о каких несчастьях идет речь?

— Мог бы.

— В королевской семье три принца, не так ли?

— Совершенно верно.

— Герцог Беррийский, граф Прованский и граф д’Артуа.

— Совершенно верно.

— Какая судьба их ожидает?

— Все они будут царствовать.

— Означает ли это, что у меня не будет детей?

— Нет, будут.

— У меня не будет сыновей?

— Будут и сыновья.

— Мне будет суждено пережить их?

— Вам будет жаль потерять одного, вы также пожалеете, что другой останется жить.

— Буду ли я любима супругом?

— Он будет вас любить.

— Сильно?

— Слишком сильно.

— Какие же несчастья могут мне угрожать, позвольте вас спросить, если я буду любима супругом и меня будет поддерживать моя семья?

— Вам этого будет недостаточно.

— Мне останется еще любовь и поддержка подданных.

— Любовь и поддержка подданных!.. Да ведь это океан во время затишья… А вам не приходилось, ваше высочество, видеть бушующий океан?

— Я буду делать добро и помешаю разразиться буре, а если она начнется — я поднимусь на ее волне.

— Чем выше волна, тем глубже открывающаяся бездна.

— Со мной будет Бог.

— Бог не защищает тех, кою обрек на гибель.

— Что вы хотите этим сказать? Разве мне не суждено быть королевой?

— Напротив, сударыня, но лучше бы вас миновала чаша сия.

Молодая женщина презрительно улыбнулась.

— Слушайте, ваше высочество, и вспоминайте, — проговорил Бальзамо.

— Я вас слушаю, — сказала дофина.

— Обратили ли вы внимание, — продолжал прорицатель, — на гобелен, висевший в той комнате, в которой вы провели свою первую ночь на французской земле?

— Да, — вздрогнув, отвечала принцесса.

— Что было изображено на гобелене?

— Избиение младенцев.

— Признайтесь, что зловещие лица убийц запечатлелись в памяти вашего высочества!

— Да, запечатлелись.

— Хорошо. А скажите, вы ничего не заметили во время грозы?

— Молния угодила в дерево слева от меня, и, падая, оно едва не раздавило мою карету.

— Вот это и есть предзнаменования, — мрачно произнес Бальзамо.

— Роковые предзнаменования?

— Мне кажется, трудно истолковать их иначе.

Принцесса уронила голову на грудь и замолчала.

— Какая смерть ожидает моего супруга? — собравшись с духом после короткой паузы спросила она.

— Он будет обезглавлен.

— Как умрет граф Прованский?

— Без ног.

— Как умрет граф д’Артуа?

— Потеряв двор.

— А я?

Бальзамо покачал головой.

— Говорите… — настаивала принцесса, — говорите же!

— Мне нечего вам сказать.

— Я жду вашего ответа! — воскликнула охваченная дрожью Мария Антуанетта.

— Помилуйте, ваше высочество!

— Говорите же, — повторила принцесса.

— Ни за что, ваше высочество, никогда!

— Говорите! — угрожающе проговорила Мария Антуанетта. — Говорите, или я подумаю, что все это не более чем забавная комедия. Но тогда берегитесь: с дочерью Марии Терезии, женщины, которая держит в своих руках жизнь тридцати миллионов человек, шутки плохи!

Бальзамо молчал.

— Так вы ничего больше не знаете, — презрительно пожав плечами, сказала принцесса. — Или, вернее, вы исчерпали свое воображение.

— Повторяю, мне известно все, ваше высочество, — возразил Бальзамо, — и раз вы настаиваете…

— Да, я требую!

Бальзамо взял графин, стоявший на золотой тарелке, и перенес его в темное место в беседке, где из искусно обтесанных камней было сложено нечто вроде грота. Взяв затем эрцгерцогиню за руку, он увлек ее под темные своды грота.

— Вы готовы? — спросил он принцессу, напуганную его неожиданными действиями.

— Да.

— Опуститесь на колени, ваше высочество, на колени: молите Бога, чтобы он уберег вас от развязки, которая вам уготована.

Дофина машинально опустилась на колени.

Бальзамо коснулся палочкой хрустального сосуда, в котором отчетливо стало видно чье-то мрачное и ужасное лицо. Мария Антуанетта попыталась подняться, пошатнулась и упала. Вскрикнув, она потеряла сознание.

Барон вбежал и увидел, что принцесса лежит без чувств.

Спустя несколько минут она пришла в себя.

Она схватилась за голову, будто что-то припоминая.

С невыразимым ужасом она вскричала:

— Графин! Графин!

Барон подал ей графин. Вода в нем была чиста и прозрачна.

Бальзамо исчез.