Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

XXXVII. НИ ПАРИКМАХЕРА, НИ ПЛАТЬЯ, НИ КАРЕТЫ.

Было бы дурным тоном со стороны графини Дюбарри, если бы она отправилась на церемонию представления ко двору в парадный зал Версальского дворца прямо из своих покоев.

К тому же в Версале не было средств для подготовки к столь торжественному дню.

И, что самое главное, это не было в обычаях того времени. Избранные для представления приезжали, словно послы, с большой пышностью либо из своего особняка в Версале, либо из своего дома в Париже.

Графиня Дюбарри выбрала второй путь.

Уже в одиннадцать часов утра она прибыла на улицу Валуа в сопровождении графини де Беарн, которую она постоянно держала во власти своей улыбки или же под замком; к ране графини беспрестанно прикладывали всевозможные снадобья, какими только располагала медицина и химия.

Накануне Жан Дюбарри, Шон и Доре принялись за дело. Те, кто не видел их в действии, с трудом могут представить себе, насколько велика власть золота и мощь человеческого разума.

Одна из них заручилась услугами парикмахера, другая подгоняла портних. Жан заказывал карету, а также взял на себя труд приглядывать за швеями и доставить к сроку парикмахера. Графиня, выбиравшая цветы, кружева и бриллианты, была завалена футлярами и каждый час получала с курьером вести из Версаля о том, что был отдан приказ зажечь огни в салоне королевы; никаких изменений не ожидалось.

Часа в четыре вернулся бледный, возбужденный, но радостный Жан Дюбарри.

— Ну? Как дела? — спросила графиня.

— Все будет к сроку.

— А парикмахер?

— Я встретился у него с Доре. Мы обо всем условились. Я сунул ему в руку чек на пятьдесят луидоров. Он ужинает здесь ровно в шесть часов. С этой стороны мы можем быть спокойны.

— Как платье?

— Платье будет изумительное. Шон наблюдает за работой. Двадцать шесть мастериц пришивают жемчужины, ленты и отделку. И так, полотно за полотном, будет выполнена эта чудесная работа, которую любой другой, кроме нас, получил бы только через неделю.

— Что значит полотно за полотном?

— Это значит, сестричка, что всего расшивают тринадцать полотен. По две мастерицы на каждое полотно: одна берется справа, другая — слева; они украшают его аппликациями и камнями. Соберут же эти полотна вместе в последнюю минуту. Работы осталось часа на два. В шесть часов у нас будет платье.

— Вы уверены, Жан?

— Вчера мы с моим инженером подсчитали количество стежков. На каждое полотно приходится десять тысяч стежков, пять тысяч — на мастерицу. По такой плотной ткани женщина не может сделать более одного стежка в пять секунд. Итак, двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Я оставляю две тысячи двести на отдых и неправильные швы. У нас остается еще добрых четыре часа.

— А что с каретой?

— Вы знаете, что за карету отвечаю я. Лак сохнет в большом сарае, который для этой цели натоплен до пятидесяти градусов. Это великолепный экипаж с двумя расположенными друг против друга сиденьями, в сравнении с которыми — я вам ручаюсь — посланные навстречу дофине кареты просто ничто. В придачу к гербу на всех четырех створках и боевому кличу Дюбарри «Стойкие, вперед!» я велел нарисовать на двух боковых створках с одной стороны воркующих голубков, а с другой — сердце, пронзенное стрелой. И всюду — луки, колчаны и факелы. У Франсьена народ стоит в очереди, чтобы взглянуть на карету. Ровно в восемь она будет здесь.

В это мгновение вошла Шон и Доре. Они подтвердили слова Жана.

— Благодарю вас, мои славные помощники, — сказала графиня.

— Сестричка! — обратился к ней Жан Дюбарри. — У вас усталые глаза. Поспите часок, вы почувствуете себя лучше.

— Поспать? Ну, конечно, я отлично высплюсь ночью, но многим будет не до сна.

В то время как у графини в доме велись приготовления, слух о представлении ко двору распространился по всему городу. Каким бы праздным и безразличным ни казался парижский люд — он самый большой охотник до сплетен. Никто лучше не знал придворных и их интриги, чем зеваки восемнадцатого века, те самые, которых не допускали ни на один дворцовый праздник: они могли только видеть ночью замысловатые изображения на каретах да таинственные ливреи лакеев. Нередко случалось, что какого-нибудь высокородного дворянина знал весь Париж. Это было неудивительно: на спектаклях и прогулках двор играл главную роль. Герцог де Ришелье на своем табурете на сцене в Итальянской опере или графиня Дюбарри в своем экипаже, не уступавшем карете покойной королевы, позировали перед публикой так же, как в наше время известный актер или любимая актриса.

Знакомые лица вызывают большой интерес. Весь Париж знал графиню Дюбарри, любившую показываться в театре, на прогулке, в магазинах, как всякая богатая, молодая и красивая женщина. Париж знал ее по портретам, карикатурам, наконец, узнавал ее благодаря Замору. История с представлением ко двору занимала Париж в такой же степени, как и королевский двор. В этот день опять было сборище на площади Пале-Рояль, но — мы просим прощения у философов — вовсе не для того, чтобы взглянуть на играющего в шахматы Руссо в кафе «Режанс», а чтобы увидеть фаворитку короля в роскошной карете и изысканном платье, вызывавших много толков. Острота Жана Дюбарри «Мы дорого обходимся Франции» имела под собой достаточное основание; вполне естественно, что представляемая Парижем Франция хотела насладиться спектаклем, за который так недешево платила.

Графиня Дюбарри отлично знала свой народ — французы были ей гораздо ближе, чем Марии Лещинской. Она знала, что он любит блеск и пышность. А так как по характеру она была добра, то следила за тем, чтобы спектакль соответствовал расходам.

Вместо того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она с пяти до шести часов принимала молочную ванну, потом, в шесть часов, доверилась рукам горничных в ожидании прихода парикмахера.

Не стоит блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в наши дни, что ее почти можно назвать современностью.

Большинство читателей знают ее не хуже нас. Но будет уместным объяснить здесь, и именно сейчас, каких усилий, времени и искусства должна была стоить прическа графини Дюбарри.

Представьте себе огромное сооружение, предтечу зубчатых башен, что выстраивались на головах придворных дам в царствование молодого Людовика XVI. Все в ту эпоху должно было стать предзнаменованием. Легкомысленная мода словно отражала общественные потрясения, заставлявшие землю уходить из-под ног у тех, кто был или казался великим. Мода словно постановила, что у представителей аристократии остается слишком мало времени, чтобы пользоваться своими привилегиями, а потому эти привилегии выражались в прическе. Было еще одно, более мрачное, но не менее верное предзнаменование: мода будто говорила, что так как головам аристократов недолго оставаться на плечах, то их до́лжно всячески украшать и поднимать как можно выше над головами простолюдинов.

Чтобы заплести прекрасные волосы в косы, поднять их с помощью шелкового валика, обвить вокруг каркаса из китового уса, усеять их драгоценными камнями, жемчугом, цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая придавала блеск глазам и свежесть лицу; чтобы гармонично сочетать тон лица с перламутром, рубинами, опалами, бриллиантами, цветами всех форм и оттенков, — нужно быть не только великим художником, но и терпеливым человеком.

Потому-то единственные из всех ремесленников — парикмахеры — носили шпаги, как, впрочем, и скульпторы.

Вот чем объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан Дюбарри вручил придворному парикмахеру, и страх, что великий Любен — так звали этого мастера — будет менее точен или менее ловок, чем от него ожидали.

Это опасение вскоре подтвердилось: пробило шесть, затем половина седьмого, без четверти семь — парикмахер не появлялся. Лишь одна мысль позволяла замиравшим сердцам присутствовавших питать крохотную надежду: такой важный человек, как Любен, естественно, должен заставлять себя ждать.

Но вот пробило семь. Виконт, обеспокоенный тем, что приготовленный для Любена ужин остынет, а сам кудесник будет недоволен, послал к нему доверенного лакея сообщить, что суп подан.

Лакей вернулся через четверть часа.

Только тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько секунд в четверти часа.

Лакей разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до этого вышел и что если он еще не дошел до особняка, то наверняка скоро прибудет.

— Хорошо, — сказал Дюбарри, — у него, по-видимому, какие-то трудности с экипажем. Подождем!

— Еще есть время, — отозвалась графиня. — Я могу причесываться наполовину одетой. Представление ко двору назначено ровно на десять. В нашем распоряжении еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час. А пока, Шон, покажи мне платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон! Мое платье!

— Платье госпожи еще не принесли, — доложила Доре, — и ваша сестра отправилась за ним десять минут назад.

— Ага! — сказал Дюбарри. — Я слышу стук колес. Это, конечно, привезли нашу карету.

Виконт ошибался: это вернулась Шон в карете, запряженной парой взмыленных лошадей.

— Платье! — вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей. — Где мое платье?

— Разве его еще нет? — растерялась Шон.

— Нет.

— Ну, значит, вот-вот привезут, — ответила она, успокаиваясь, — портниха, к которой я поднималась, незадолго до моего приезда отправилась сюда в фиакре с двумя мастерицами, чтобы доставить и примерить платье.

— Конечно, — согласился Жан, — она живет на улице Бак, а фиакр едет медленнее, чем наши лошади.

— Да, да, вне всякого сомнения, — подтвердила Шон, тем не менее она была заметно обеспокоена.

— Виконт! — предложила г-жа Дюбарри. — А не послать ли нам за каретой? Чтобы хоть ее не ждать.

— Вы правы, Жанна.

Дюбарри распахнул дверь.

— Пошлите к Франсьену за каретой, — приказал он, — и захватите свежих лошадей, чтобы сразу же их запрячь.

Кучер отправился за каретой.

Еще не стихли шаги кучера и стук копыт лошадей, направлявшихся к улице Сент-Оноре, как появился Замор с письмом в руках.

— Письмо для хозяйки, — объявил он.

— Кто его принес?

— Какой-то мужчина.

— Что значит «какой-то мужчина»? Что за мужчина?

— Верховой.

— А почему он вручил его тебе?

— Потому что Замор стоял у входа.

— Да читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.

— Вы правы, виконт.

— Только бы в этом письме не было ничего неприятного, — прошептал виконт.

— Ну что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!

— Записка не сложена в форме прошения.

— Право же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха, — ответила графиня с улыбкой.

Она сломала печать.

Прочитав первые строчки, она громко вскрикнула и почти без чувств упала в кресло.

— Ни парикмахера, ни платья, ни кареты! — прошептала она. Шон бросилась к графине, Жан кинулся к письму.

Оно было написано прямым и мелким почерком: по всей видимости, это была женская рука.

— Ну вот и последний удар! — расстроился Дюбарри. — Черт побери! Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь своей смертью, я вспорю живот этому жулику Любену! Часы бьют половину восьмого, а его все нет. Ах, проклятье! Проклятье!

И Дюбарри, хотя и не его представляли ко двору в этот вечер, выместил свой гнев на своих волосах, которые он растрепал самым непристойным образом.

— Платье! Бог мой, платье! — простонала Шон. — Парикмахера еще можно было бы найти!

— Да? Ну что ж, попробуйте! Кого вы найдете? Прощелыгу? Гром и молния! Тысяча чертей!

Графиня ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала бы даже Шуазёлей, если бы те могли ее услышать.

— Давайте успокоимся! — сказала Шон. — Поищем парикмахера, съездим еще раз к портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.

— Нет ни парикмахера, ни платья, ни кареты, — упавшим голосом прошептала графиня.

— Да, кареты все еще нет! — забеспокоился Жан. — Она тоже не едет, хотя должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели Сартин не арестует виновных? Неужели Мопу не приговорит их к повешению? Неужели сообщников не сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера, терзать калеными щипцами портниху, сдирать кожу с каретника!

Между тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы еще острее почувствовать ужас своего положения.

— Все пропало, — прошептала она. — Люди, перекупившие Любена, достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Остались только ослы, которые испортят мне волосы… А мое платье! Мое бедное платье!.. А моя новенькая карета, при виде которой все должны были лопнуть от зависти!..

Дюбарри ничего не отвечал. В ярости он метался по комнате, натыкаясь на мебель. Он разносил в щепки все, что попадалось ему под ноги. А если обломки казались ему слишком большими, он разламывал и их.

В самый разгар отчаяния, распространившегося из будуара в приемную, из приемной во двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати разных и противоречивых указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг на друга, молодой человек, в сюртуке цвета зеленого яблока и шелковой куртке, в сиреневых штанах и белых шелковых чулках, вышел из кабриолета, вошел в никем не охраняемые ворота, на цыпочках прошел двор, перескакивая с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и постучал в дверь туалетной комнаты.

Жан в это время топтал ногами поднос с севрским фарфором, который он зацепил полой кафтана, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.

В этот момент присутствующие услышали, что в дверь три раза осторожно, едва слышно постучали.

Настала полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить, кто стучит.

— Простите, — послышался незнакомый голос, — я хотел бы поговорить с госпожой графиней Дюбарри.

— Сударь! Так в дом не входят! — крикнул привратник, кинувшийся за чужаком.

— Минутку, минутку! — сказал Дюбарри. — Хуже того, что уже произошло, ничего случиться не может. Чего вы хотите от графини?

Жан распахнул дверь рукой, достаточно сильной, чтобы взломать ворота Газы.

Незнакомец, отскочив, избежал удара и, присев в третьей позиции, сказал:

— Сударь! Я хотел бы предложить свои услуги госпоже графине Дюбарри, которая сегодня, как я слышал, должна присутствовать на торжественной церемонии.

— Что же это за услуги, сударь?

— Услуги моей профессии.

— А какова ваша профессия?

— Я парикмахер.

Незнакомец еще раз поклонился.

— Ах! — вскричал Жан, бросаясь молодому человеку на шею. — Вы парикмахер? Входите, друг мой, входите!

— Проходите же, сударь, проходите, — приговаривала Шон, ухватившись за испуганного молодого человека.

— Парикмахер! — воскликнула г-жа Дюбарри, вздымая руки к небу. — Но это же ангел с неба! Вас прислал Любен, сударь?

— Меня никто не посылал. Я прочитал в одной газете, что госпожу графиню должны представить ко двору сегодня вечером, и сказал себе: «А что, если совершенно случайно у ее сиятельства нет парикмахера? Это маловероятно, но возможно». Вот я и пришел.

— Как вас зовут? — спросила, поостыв, графиня.

— Леонар, сударыня.

— Леонар? Вы не очень известны.

— Пока нет. Но, если графиня согласится принять мои услуги, завтра я стану знаменитым.

— Гм-гм, — прокашлялся Жан, — причесывать ведь можно по-разному.

— Если госпожа мне не доверяет, — сказал молодой человек, — то я уйду.

— У нас совсем не осталось времени на пробы, — сказала Шон.

— А зачем пробовать? — вскричал молодой человек в порыве восторга и, обойдя г-жу Дюбарри со всех сторон, прибавил: — Я знаю, что госпожа должна привлекать своей прической все взоры. С той минуты как я увидел графиню, я придумал прическу, которая — я убежден — произведет наилучшее впечатление.

Тут молодой человек уверенно взмахнул рукой, и это поколебало сомнения графини и возродило надежду в сердцах Шон и Жана.

— И в самом деле! — подхватила графиня, восхищенная свободой молодого человека, который стоял, подбоченившись, и принимал всякие другие позы не хуже великого Любена.

— Но прежде мне надо взглянуть на платье ее сиятельства, чтобы подобрать украшения.

— О! Мое платье! — вскричала Дюбарри, возвращенная к ужасной действительности. — Мое бедное платье!

Жан хлопнул себя по лбу.

— И в самом деле, — сказал он. — Представьте себе, сударь, чудовищную ловушку… Его украли! Платье, портниху, все! Шон, моя добрая Шон!

Устав рвать на себе волосы, Дюбарри разрыдался.

— А что, если еще раз съездить к ней, Шон? — предложила графиня.

— Зачем? — спросила Шон. — Ведь она поехала сюда.

— Увы! — прошептала графиня, откинувшись в кресле. — Увы! Зачем мне парикмахер, если у меня нет платья!

В это мгновение зазвонил дверной колокольчик. Испугавшись, как бы не вошел еще кто-нибудь, привратник затворил все двери и запер их на задвижки и замки.

— Звонят, — сказала г-жа Дюбарри.

Шон бросилась к окну.

— Коробка! — удивилась она.

— Коробка, — повторила графиня. — Для нас?

— Да… Нет… Да! Отдали привратнику.

— Бегите, Жан, скорее же, ради Бога!

Жан кинулся по лестнице и, опередив всех лакеев, вырвал коробку из рук швейцара.

Шон следила за ним в окно.

Он сорвал крышку с коробки, сунул в нее руку и испустил радостный вопль.

В коробке было восхитительное платье из китайского атласа с набивными цветами и целый набор чрезвычайно дорогих кружев.

— Платье! Платье! — пришла в восторг Шон, хлопая в ладоши.

— Платье! — повторила г-жа Дюбарри, уже готовая умереть от радости после того, как чуть было не умерла от отчаяния.

— Кто вручил тебе это, плут? — спросил Жан у привратника.

— Какая-то женщина, сударь.

— Что за женщина?

— Понятия не имею.

— Где она сейчас?

— Она просунула коробку в дверь и крикнула мне: «Для ее сиятельства!», потом вскочила в кабриолет и умчалась.

— Хорошо! — сказал Жан. — Вот платье — это главное.

— Поднимайтесь, Жан! — крикнула Шон. — Моя сестра почти без чувств от нетерпения.

— Держите, — сказал Жан, — смотрите, разглядывайте, восхищайтесь! Вот что посылает нам Небо.

— Но платье мне не подойдет, оно не может мне подойти, его шили не для меня. Боже мой! Боже мой, какое несчастье! Ведь оно такое красивое!..

Шон быстро сняла мерки.

— Та же длина, — сказала она. — Тот же размер в талии.

— Изумительная ткань, — сказала графиня.

— Невероятно! — отозвалась Шон.

— Поразительно! — воскликнула графиня.

— Напротив, — сказал Жан. — Это доказывает, что если у вас есть заклятые враги, то есть и преданные друзья.

— Это не мог быть друг, — ответила Шон. — Как он узнал, что против нас замышляется? Это, наверно, какой-нибудь сильф или гном.

— Да хоть сам сатана! — воскликнула г-жа Дюбарри. — Мне все равно, пусть только он мне поможет одолеть Грамонов. Едва ли он превзойдет сатану, что удалось этим людям.

— А теперь, — заговорил Жан, — я полагаю…

— Что вы полагаете?

— Можете доверить свою голову этому господину.

— Что придает вам такую уверенность?

— Дьявольщина! Его прислал все тот же друг, который доставил вам платье.

— Меня? — спросил Леонар с наивным удивлением.

— Полно, полно! — сказал Жан. — Вся эта история с газетой — выдумка. Разве не так, мой дорогой?

— Чистая правда, господин виконт!

— Ну же, признайтесь! — продолжала настаивать графиня.

— Сударыня! Вот эта газета, у меня в кармане: я сохранил ее для папильоток.

Молодой человек достал из кармана куртки газету с объявлением о предстоящем представлении ко двору.

— Ну что ж, за работу! — поторопила Шон. — Слышите? Пробило восемь!

— Времени у нас вполне достаточно, — отозвался парикмахер, — госпожа доедет за час.

— Да, если бы у нас была карета, — ответила графиня.

— Черт возьми! И в самом деле, — проворчал Жан. — Каналья Франсьен до сих пор не явился.

— Разве нас не предупредили? — продолжала графиня. — Ни парикмахера, ни платья, ни кареты.

— Неужели… — прошептала в ужасе Шон, — неужели он нас тоже подведет?

— Нет, — сказал Жан, — вот он.

— А карета? — спросила графиня.

— Должно быть, оставил у ворот. Привратник сейчас отворит, уже отворяет… Что это с каретником?

Почти в тот же миг Франсьен с потерянным видом вбежал в гостиную.

— Ах, господин виконт! — негодовал он. — Карета госпожи направлялась сюда, но на углу улицы Траверсьер ее остановили четверо мужчин, сбросили на землю, избили моего главного подмастерья, который ею управлял, и, пустив лошадей в галоп, исчезли за поворотом на улицу Сен-Никез.

— Ну? Что я вам говорил? — торжествовал Жан Дюбарри, не вставая с кресла, в котором сидел, когда вошел каретник. — Что я вам говорил?

— Это же настоящий разбой! — возмутилась Шон. — Сделай что-нибудь, брат!

— А что прикажете делать? И зачем?

— Надо раздобыть карету. Здесь у нас только загнанные лошади и грязные экипажи. Жанна не может ехать в Версаль в такой развалине.

— Тот, кто усмиряет бешеные волны, кто посылает пищу птицам, кто прислал нам такого парикмахера, как господин Леонар, и такое платье, не оставит нас без кареты, — заявил Дюбарри.

— Смотрите! Вон подъезжает карета, — сказала Шон.

— И останавливается, — добавил Дюбарри.

— Да, но она не въезжает во двор, — заметила графиня.

— В самом деле не въезжает, — сказал Жан.

Бросившись к окну, он распахнул его и крикнул:

— Бегите же, черт возьми, бегите, а то опять опоздаете! Скорей, скорей! Может быть, мы наконец узнаем, кто наш благодетель.

Лакеи, доезжачие, доверенные посыльные бросились на улицу, но было поздно: отделанная изнутри белым атласом карета, запряженная парой изумительных гнедых коней, уже стояла у самых ворот, но не было ни кучера, ни лакеев, был только рассыльный, державший лошадей под уздцы.

Посыльный сказал, что получил шесть ливров от того, кто привел лошадей и скрылся в направлении Двора фонтанов.

При осмотре дверцы кареты обнаружилось, что чья-то торопливая рука нарисовала розу вместо недостающего герба.

Все эти события, предотвратившие катастрофу, заняли меньше часа.

Жан завез карету во двор, запер за собой ворота и забрал ключ. Затем поднялся в туалетную комнату, где парикмахер готовился представить графине первые доказательства своей ловкости.

— Сударь! — вскричал он, схватив Леонара за руку. — Если вы не назовете нам имя нашего ангела-хранителя, если вы не укажете его, чтобы мы вечно выражали ему нашу благодарность, я клянусь…

— Осторожно, господин виконт! — прервал его невозмутимый молодой человек. — Вы так сжали мне руку, что я не смогу причесывать графиню, а ведь нужно торопиться. Слышите, часы бьют половину девятого.

— Отпустите его, Жан, отпустите! — прикрикнула графиня.

Жан рухнул в кресло.

— Чудеса! — сказала Шон. — Настоящее волшебство! Платье идеально подходит по меркам. Может быть, перед на дюйм длиннее, чем нужно, вот и все. Через десять минут этот недостаток будет устранен.

— А что карета? В ней можно ехать? — спросила графиня.

— Безупречна… Я заглянул внутрь, — ответил Жан. — Она отделана белым атласом и надушена розовым маслом.

— Тогда все прекрасно! — захлопала в ладоши г-жа Дюбарри. — Начинайте, господин Леонар. Если вы преуспеете, ваше будущее обеспечено.

Леонар не заставил себя ждать. Он завладел волосами графини Дюбарри, и первое же движение гребня показало, что он незаурядный мастер.

Быстрота, вкус, точность, чувство гармонии — все это он проявил в осуществлении своей столь важной задачи.

Через три четверти часа г-жа Дюбарри вышла из его рук прекраснее богини Афродиты, и, хотя на ней было больше одежды, она была не менее обворожительна.

Леонар нанес последний штрих, завершавший великолепное сооружение, проверил его прочность, попросил воды для рук и робко поблагодарил Шон, которая на радостях прислуживала ему, как монарху. Парикмахер собрался уходить.

— Сударь! — сказал Дюбарри. — Знайте, что я так же постоянен в своих привязанностях, как и в ненависти. Надеюсь, теперь вы соблаговолите сказать мне, кто вы такой.

— Вы уже знаете, сударь: я начинающий молодой парикмахер, а зовут меня Леонар.

— Начинающий? Клянусь честью, вы настоящий мастер, сударь!

— Вы будете моим парикмахером, господин Леонар, — сказала графиня, любуясь собой в маленьком ручном зеркале. — За каждую парадную прическу я буду платить вам пятьдесят луидоров. Шон! Отсчитай господину для первого раза сто луидоров, пятьдесят из них — во славу Божию.

— Я же говорил, сударыня, что вы сделаете мне имя.

— Но вы будете причесывать только меня.

— В таком случае оставьте себе сто луидоров, сударыня, я хочу быть свободным. Именно моей свободе я обязан тем, что имел честь причесывать вас сегодня. Свобода — главное богатство человека.

— Парикмахер-философ! — вскричала г-жа Дюбарри, вздымая руки к небу. — Куда мы идем, Бог мой, куда мы идем? Ну что же, дорогой господин Леонар, я не хочу ссориться с вами, берите свои сто луидоров и можете сохранять тайну и свободу.

— В карету, графиня, в карету!

Эти слова были обращены к г-же де Беарн; она вошла в комнату, прямая, увешанная, словно икона, драгоценностями. Старуху только что извлекли из ее комнаты, чтобы воспользоваться ее услугами.

— Ну-ка, возьмите графиню вчетвером и осторожно снесите вниз по ступенькам, — обратился Жан к слугам. — Если она издаст хоть один стон, я велю вас высечь.

Пока Жан наблюдал за выполнением его нелегкого и важного поручения, а Шон помогала ему как верная помощница, графиня Дюбарри поискала глазами Леонара. Леонар исчез.

— Как же он вышел? — прошептала графиня Дюбарри, еще не совсем пришедшая в себя после всех этих следовавших одно за другим волнений, только что испытанных ею.

— Как вышел? Через пол или через потолок — ведь именно так исчезают все добрые духи. А теперь, графиня, смотрите, как бы ваша прическа не превратилась в пирог с дроздами, ваше платье в паутину, как бы вам не приехать в Версаль в тыкве, запряженной двумя толстыми крысами.

С этим последним напутствием виконт Жан занял место в карете, где уже сидели графиня де Беарн и ее счастливая «крестница».