Джузеппе Бальзамо (Записки врача).

XLVIII. ПАРИЖСКИЕ ОБЫВАТЕЛИ.

Капитул и в самом деле был созван, о чем говорили незнакомке монахини: надо было обсудить пышный прием наследницы императоров.

Итак, ее высочество Луиза приступала к исполнению своих обязанностей высшей власти в Сен-Дени.

Монастырское имущество было в некотором оскудении; бывшая настоятельница, уступая свой пост, увезла с собой большую часть принадлежавших ей кружев, а вместе с ними ковчежцы для мощей и дароносицы, которые обыкновенно приносили с собой в общину аббатисы, представительницы лучших фамилий; они посвящали себя служению Всевышнему, не теряя при этом связи с миром.

Узнав, что дофина остановится в Сен-Дени, ее высочество Луиза послала нарочного в Версаль; ночью в монастырь прибыла повозка с коврами, кружевами, всевозможными украшениями.

Всего там было на шестьсот тысяч ливров.

Когда новость о щедрости, с которой королевский двор готовился к предстоящему торжеству, облетела город, любопытство парижан вспыхнуло с удвоенной силой. Как говаривал Мерсье, кучка парижских ротозеев может позабавить, но когда любопытство охватывает весь город, огромная толпа зевак заставляет задуматься, а порой и вызвать слезы.

Маршрут ее высочества был обнародован, поэтому с самого рассвета парижане сначала десятками, потом сотня за сотней, тысяча за тысячей стали покидать свои берлоги.

Французские гвардейцы, швейцарцы и полки армии, расквартированные в Сен-Дени, были поставлены в ружье и образовали цепь, чтобы сдерживать толпы народа, прибывавшие словно волны во время прилива. Люди, образовывавшие водовороты вокруг соборных папертей, взбирались на статуи, украшавшие порталы. Отовсюду высовывались головы, дети облепили дверные козырьки, мужчины и женщины выглядывали из окон. Тысячи любопытных, прибывших слишком поздно или предпочитавших, подобно Жильберу, скорее сохранить свободу, чем сберегать или отвоевывать место в толпе, напоминали проворных муравьев; они карабкались по стволам и рассаживались на ветвях деревьев, стеной поднимавшихся вдоль дороги от Сен-Дени до Ла Мюэтт, по которой должна была проехать принцесса.

Начиная с Компьеня роскошных дворцовых экипажей и ливрей заметно поубавилось. Оттуда короля сопровождали только самые знатные сеньоры, ехавшие вдвое, а то и втрое скорее против обыкновения благодаря подставам, размещенным на дороге по приказу короля.

Менее значительные особы остались в Компьене или возвратились в Париж на почтовых, чтобы дать передохнуть лошадям.

Однако, не успев как следует прийти в себя, и хозяева и слуги вновь отправились за город, спеша в Сен-Дени поглазеть на толпу и еще раз увидеть дофину.

Помимо дворцовых карет в Париже в то время хватало экипажей: их было еще около тысячи; они принадлежали членам парламента, крупным коммерсантам, финансистам, модным дамам, актрисам Оперы. К Сен-Дени ехали еще наемные экипажи и так называемые карабасы, в которые набивалось до двадцати парижан и парижанок. Они задыхались в еле тянувшихся экипажах и прибывали к месту назначения позже, чем если бы шли пешком.

Итак, читатель теперь без труда может себе представить огромную армию, направлявшуюся к Сен-Дени в то утро, когда, по сообщениям газет и афиш, должна была прибыть ее высочество дофина. Все эти люди толпились как раз напротив монастыря кармелиток, а когда к нему стало невозможно протолкаться, народ начал выстраиваться вдоль дороги, по которой должна была проследовать принцесса со свитой.

Теперь представьте себе, как в этой толпе, способной привести в ужас ко всему привычного парижанина, должен был чувствовать себя Жильбер — маленький, одинокий, нерешительный, не знавший местности; кроме того, он был до такой степени горд, что не желал спрашивать дорогу: с тех пор, как он оказался в Париже, он стремился походить на настоящего парижанина, хотя до сих пор ему не приходилось видеть одновременно больше сотни человек.

Вначале ему попадались редкие прохожие, при приближении к Ла-Шапель их стало больше; когда же он пришел в Сен-Дени, люди стали появляться словно из-под земли, их теперь было так же много, как колосков в бескрайнем поле.

Жильберу давно уж ничего не было видно, он потерялся в толпе; он орел сам не зная куда, уносимый толпой; впрочем, пора было оглядеться.

Дети карабкались по деревьям. Он не осмелился снять сюртук и последовать их примеру, хотя страстно этого желал, однако подошел к дереву. Кому-то из несчастных, наступавших друг другу на ноги и, подобно Жильберу, ничего не видевших, пришла в голову удачная мысль задать вопрос тем, кто сидел наверху. Один из них сообщил, что между монастырем и цепью гвардейцев много свободного места.

Набравшись храбрости, Жильбер решился спросить, далеко ли кареты.

Кареты еще не появлялись, но на дороге, примерно в четверти льё от Сен-Дени, появилось облако пыли. Больше Жильберу ничего не нужно было знать; кареты еще не прибыли, оставалось лишь выяснить, с какой именно стороны они подъедут.

Если в парижской толпе кто-то идет молча, ни с кем не заводя разговора, это либо англичанин, либо глухонемой.

Жильбер бросился было назад в надежде вырваться из этого скопища людей. И тут он обнаружил на обочине дороги семейство буржуа, расположившееся позавтракать.

Там была дочь — высокая, белокурая, голубоглазая, скромная и тихая.

Мать — дородная, низкорослая, любопытная, белозубая дама со свежим цветом лица.

Отец семейства утопал в не по росту большом баркановом кафтане, который доставался из сундука только по воскресеньям. Облачившись в него на сей раз ради торжественного случая, хозяин был им занят больше, чем женой и дочерью, уверенный в том, что уж они-то как-нибудь выйдут из положения.

Была там еще тетка — высокая, худая, сухая и сварливая.

И наконец, была еще служанка, без умолку хохотавшая.

Она-то и принесла в огромной корзине полный завтрак. Несмотря на то что корзина оттягивала ей руку, эта здоровая девица продолжала смеяться и петь, поощряемая хозяином. Время от времени он сменял ее и нес корзину сам.

Слуга в те времена был словно член семьи; напрашивалось сравнение между ним и домашним псом: хозяева могли иногда его побить, но выгнать — никогда.

Жильбер краем глаза наблюдал за доселе необычной для него сценой. Проведя всю жизнь в замке Таверне, он хорошо знал, что такое сеньор и что такое прислуга, но совершенно не был знаком с сословием буржуа.

От отметил, что в повседневной жизни эти люди руководствуются философией, в которой не нашлось места Платону и Сократу, зато они in extenso[16] следовали примеру Бианта.

Люди эти взяли с собой столько, сколько смогли унести, и теперь всласть этим пользовались.

Глава семейства разрезал аппетитный кусок запеченной телятины — излюбленное блюдо парижских мелких буржуа. Присутствовавшие пожирали глазами покрытое золотистой корочкой и жиром лакомое мясо с морковью, луком и кусочками сала на глиняном блюде, на которое накануне положила его заботливая хозяйка. Вчера же служанка отнесла блюдо к булочнику, чтобы он пристроил его в печи рядом с двадцатью другими такими же блюдами; все это должно было вместе с булочками зажариться и подрумяниться на жарком огне.

Жильбер выбрал местечко под соседним вязом, стряхнул грязь с травы клетчатым носовым платком, снял шляпу, расстелил платок на траве и сел.

Он не обращал никакого внимания на соседей; естественно, это их заинтересовало и привлекло к нему внимание.

— До чего аккуратный юноша! — проговорила мать.

Девушка покраснела.

Она краснела каждый раз, когда речь заходила о молодых людях, что умилило бы современных писателей.

Итак, мать проговорила: «До чего аккуратный юноша!».

Обыкновенно парижские обыватели в первую очередь замечают недостатки или начинают с обсуждения душевных качеств.

Отец обернулся.

— И недурен собой, — заметил он.

Девушка покраснела еще больше.

— Выглядит уставшим, хотя шел с пустыми руками.

— Лентяй! — проворчала тетка.

— Сударь! — обратилась к Жильберу мать семейства без всякого смущения, что свойственно только парижанам. — Вы не знаете, далеко ли еще королевские кареты?

Жильбер обернулся и, поняв, что вопрос обращен к нему, встал и отвесил поклон.

— Какой вежливый молодой человек! — сказала хозяйка.

Щеки девушки пылали огнем.

— Не знаю, сударыня, — отвечал Жильбер, — я слыхал, что в четверти льё отсюда показалось облако пыли.

— Подойдите, сударь, — пригласил его глава семейства, — можете выбирать все, что вашей душе угодно.

Он указал на аппетитный завтрак, разложенный на траве.

Жильбер подошел. Он ничего не ел с самого утра. Запах еды показался ему соблазнительным, но он нащупал в кармане двадцать пять или двадцать шесть су и, подумав, что трети этой суммы хватило бы ему, чтобы заказать столь же вкусный завтрак, не захотел ничего брать у людей, которых он видел впервые в жизни.

— Спасибо, сударь, — поблагодарил он, — большое спасибо, я позавтракал.

— Ну, я вижу, вы скромный человек, — похвалила мать семейства, — а знаете, сударь, ведь вы отсюда ничего не увидите!

— Так ведь и вы, стало быть, тоже ничего не увидите, поскольку находитесь рядом со мной, — улыбнулся Жильбер.

— О, мы — другое дело, — отвечала она, — у нас племянник — сержант французской гвардии.

Девушка из пурпурной превратилась в лиловую.

— Нынче утром его пост перед «Голубым павлином».

— Простите за нескромность, а где находится «Голубой павлин»? — спросил Жильбер.

— Как раз напротив монастыря кармелиток, — продолжала женщина, — он обещал нас разместить за своим отделением; у нас там будет скамейка, и мы прекрасно увидим, как будут выходить из карет.

Теперь наступила очередь Жильбера покраснеть: он не решился сесть с этими славными людьми завтракать, но умирал от желания пойти вместе с ними.

Однако его философия, вернее, гордыня, от которой предостерегал его Руссо, шепнула ему:

«Это женщинам пристало искать помощи, а ведь я мужчина! У меня есть руки и плечи!».

— Кто там не устроится, — продолжала мать семейства, будто угадав мысли Жильбера и отвечая на них, — тот не увидит ничего, кроме пустых карет, а на них и так можно когда угодно наглядеться, для этого не стоило приходить в Сен-Дени.

— Сударыня! — заметил Жильбер. — Мне кажется, что не только вам могла прийти в голову эта мысль.

— Да, но не у всех есть племянник-гвардеец, который мог бы их пропустить.

— Да, вы правы, — согласился Жильбер.

При этих словах лицо его выразило сильнейшее разочарование, не укрывшееся от проницательных парижан.

— Но сударь может отправиться с нами, если ему будет угодно, — заметил хозяин, без труда угадывавший все желания своей женушки.

— Сударь! Я бы не хотел быть вам в тягость, — сказал Жильбер.

— Да что вы, напротив, — возразила женщина. — Вы нам поможете туда добраться: у нас на всех только один мужчина, а будет два!

Этот довод показался Жильберу самым убедительным. Мысль, что он окажется полезен и тем самым отплатит за оказанную ему помощь, успокаивала его совесть и заранее освобождала ее от угрызений.

Он согласился.

— Поглядим, кому он предложит руку, — пробормотала тетка.

Вероятно, само Небо посылало Жильберу это спасение. Ну в самом деле, как бы он преодолел такое препятствие, как скопление тридцати тысяч человек, значительно более заслуженных, чем он, выше его званием, богатством, могуществом, а главное — умевших занять удобное место во время празднеств, в которых каждый человек принимает то участие, какое он может себе позволить!

Если бы наш философ, вместо того чтобы предаваться мечтам, побольше наблюдал, он мог бы извлечь из этого зрелища прекрасный урок для изучения общества.

Карета, запряженная четверкой лошадей, пролетала сквозь толпу со скоростью пушечного ядра, и зрители едва успевали расступиться, давая дорогу скороходу в шляпе с плюмажем, в пестром кафтане и с толстой палкой в руках; иногда впереди него бежали два огромных пса.

Карета, запряженная парой, проезжала на круглую площадку, примыкавшую к монастырю, где и занимала отведенное ей место, но только после того, как гвардейцу охраны сообщалось на ухо что-то вроде пароля.

Всадники, возвышавшиеся над толпой, передвигались шагом и достигали своей цели медленно, после неисчислимых ударов, толчков, снося ропот недовольства.

И, наконец, смятый, сдавленный со всех сторон, измученный пешеход, подобный морской волне, подхваченной такими же волнами, поднимался на цыпочки, выталкиваемый наверх окружавшими его людьми; пешеход метался, словно Антей, в поисках единой общей матери, имя которой — земля; он искал путь в толпе, пытаясь из нее выбраться; он находил выход и тянул за собой семейство, состоявшее почти всегда из целого роя женщин, которых парижанин — и только он — ухитряется и осмеливается водить за собой всегда и везде, умеет без бахвальства заставить уважать их всех.

А над всем этим, вернее, над всеми остальными — подонок, бородач с драным колпаком на голове, обнаженными руками, в подвязанных веревкой штанах; он неутомимо и грубо прокладывает себе дорогу локтями, плечами, пинками, хрипло смеется и проходит сквозь толпу пеших так же легко, как Гулливер через поле Лилипутии.

Не будучи ни знатным сеньором, передвигающимся в экипаже, запряженном четверкой, ни членом парламента в собственной карете, ни офицером верхом на лошади, ни парижским буржуа, ни оборванцем, Жильбер неизбежно был бы раздавлен, растерзан, раздроблен в толпе. Оказавшись под покровительством буржуа, он почувствовал себя сильным.

Он решительно шагнул к хозяйке и предложил ей руку.

— Наглец! — прошипела тетка.

Они отправились в путь; глава семейства шел между сестрой и дочерью; позади всех, повесив корзину на руку, шагала служанка.

— Господа, прошу вас, — говорила хозяйка, громко смеясь, — господа, ради Бога! Господа, будьте добры…

И перед ней расступались, ее пропускали вперед, а вместе с ней и Жильбера; по образовавшемуся за ними проходу следовали другие.

Шаг за шагом, пядь за пядью они отвоевали пятьсот туазов, отделявших их от того места, где завтракали спутники Жильбера, и пробрались к монастырю. Они подошли к цепи грозных французских гвардейцев, на которых честное семейство возлагало все свои надежды.

Лицо девушки мало-помалу обрело свой естественный оттенок.

Прибыв на место, глава семейства взобрался Жильберу на плечи и в двадцати шагах заметил племянника жены, крутившего ус.

Он стал так неистово размахивать шляпой, что племянник в конце концов его увидел, подошел ближе, потом попросил товарищей подвинуться, и те расступились.

В это пространство сейчас же проникли Жильбер и хозяйка, за ними — муж, сестра и дочь, а потом и служанка, вопившая истошным голосом и оглядывавшаяся, свирепо вращая глазами; однако хозяева даже не подумали спросить, почему она кричит.

Как только они перешли дорогу, Жильбер понял, что они прибыли. Он поблагодарил главу семейства, тот в ответ поблагодарил молодого человека. Хозяйка попыталась его удержать, тетушка послала его ко всем чертям, и они расстались, чтобы никогда больше не встретиться.

В том месте, где стоял Жильбер, находились только избранные; он без особого труда пробрался к кряжистой липе, взобрался на камень, ухватился за нижнюю ветку и стал ждать.

Спустя полчаса после того, как он устроился, послышалась барабанная дробь, раздался пушечный выстрел и загудел большой соборный колокол.