Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро.
XXIII.
Бродил по городу один бедный-пребедный человек, родом из Арагона, отец пятерых детей; зарабатывал он на жизнь чем мог, когда — перепиской, когда — чем придется. Бедняга частенько обращался к своим друзьям и знакомым — если, конечно, предположить, что таковые могут быть у подобного человека, — выклянчивая у них под различными предлогами два-три дуро в долг. Или, что было самое грустное, досылал кого-нибудь из своих сыновей, а то и жену с просительными записочками. Хоакин иной раз оказывал ему помощь, чаще всего тогда когда его просили осмотреть кого-либо из заболевших членов этого семейства. Хоакин получал какое-то особенное удовольствие, оказывая помощь этому несчастному человеку. Он угадывал в нем жертву человеческой несправедливости.
Однажды он заговорил о нем с Авелем.
— Да, я знаю его, — ответил Авель, — некоторое время я даже давал ему работу. Но ведь он лодырь, бездельник. Под предлогом того, что ему необходимо отвлечься от своих горестей, он ежедневно шляется в кафе, хотя дома в это время нет ни крошки. Он не может отказать себе даже в ежедневной коробочке сигар. Горести свои он превращает в сигарный дым и выпускает кольцами к потолку.
— Это еще ничего не значит, Авель. На это дело нужно взглянуть поглубже, вникнуть в самую суть…
— Все это одни красивые слова. Надоело постоянное его вранье и кривлянье — берет деньги и непременно добавит: «При первом же удобном случае верну…» Уж лучше просить милостыню. Это куда честнее и благороднее. Прошлый раз он попросил у меня три дуро в долг; я дал ему три песеты и сказал: «Отдавать не нужно!» Нет, что ни говори, а он просто бездельник!
— Но разве он виноват?
— Ну, начинается: в чем виноват да его ли это вина…
— Вот именно. Кто первопричина всякой вины?
— Лучше бросим этот разговор. Если хочешь помогать ему — помогай, я не возражаю. Да, пожалуй, я и сам при случае дам ему денег.
— Это-то я знаю, ибо внутренне ты…
— Что мы такое внутренне — говорить не будем. Я художник и мало интересуюсь тем, что там у человека внутри. Более того, скажу тебе прямо, я убежден в том, что внешность любого человека — это точный сколок того, что человек являет собой внутренне.
— Ну еще бы! Давно известно, что для тебя человек — всего лишь натура, модель…
— Тебе кажется, этого мало? А для тебя каждый человек — всего лишь клинический случай. Тебе приходится изучать, выслушивать, выстукивать людей, пытаясь проникнуть к ним внутрь.
— Незавидное занятие…
— Почему?
— Потому что, привыкнув разбираться во внутренней сути других людей, понемногу начинаешь прислушиваться к самому себе, ощупывать, изучать себя…
— Рассматривай это как преимущество. По мне, так и простого зеркала достаточно…
— А ты и правда смотришься иногда в зеркало?
— Конечно! А разве ты не знаешь, что я написал автопортрет?
— Разумеется, настоящий шедевр…
— Он и в самом деле недурен… А ты, ты хорошо изучил себя изнутри?
На следующий день после этого разговора Хоакин вышел из казино вместе с Федерико, которого он хотел расспросить об этом бесстыдном нищем попрошайке.
— Только скажи мне правду и, прошу тебя, на время оставь свой цинизм — ведь нас никто не слышит.
— Видишь ли, этому беспорточнику место в тюрьме — там по крайней мере он бы и питался лучше, да и жил бы куда спокойнее.
— А чего он такого натворил?
— Ничего не натворил; но должен был бы натворить, потому я и говорю, что место его в тюрьме.
— А что он должен был бы натворить?
— Убить своего брата.
— Ну, опять ты сел на своего конька!
— Обожди, сейчас поясню. Этот бедняга, как ты знаешь, родом из Арагона. А там, в Арагоне, существует полнейшая свобода в праве наследования. Он имел несчастье родиться первенцем, быть главным наследником, а затем еще имел несчастье полюбить одну девицу, бедную, красивую и, по-видимому, порядочную. Отец воспротивился браку всеми силами и пригрозил сыну лишением наследства, если тот женится на своей возлюбленной. А сын, ослепленный любовью, сперва сильно скомпрометировал свою зазнобу, полагая таким образом вынудить отца дать согласие на брак и заодно отделиться от дома. И так продолжал он жить в селе, работал у тестя и тещи, надеясь со временем умаслить отца. А этот, как истый твердолобый арагонец, даже и ухом не повел. Так и умер старик, оставив все свое состояние младшему сыну, а состояньице вполне приличное. Когда же умерли родители жены нашего попрошайки, то побежал он к брату своему просить работы и помощи, а братец-то ему откажи наотрез! Так вот, чтобы не убить своего братца, как того требовало сердце, он и переселился сюда клянчить милостыню да подаяние. История, как видишь, куда как поучительная.
— Да, тут есть над чем задуматься!
— Если бы он убил своего братца, эту разновидность Иакова,{91} было бы плохо, но то, что он его не убил, тоже, как видишь, не лучше…
— А быть может, и хуже…
— Да, да, именно так! Ведь дело не только в том, что он живет презренной, позорной жизнью попрошайки, но он живет, ненавидя своего брата.
— А если бы он убил его?
— Тогда по крайней мере он излечился бы от ненависти, и теперь, раскаявшись в своем преступлении, он бы боготворил его память. Действие излечивает от дурных чувств, а ведь именно дурные чувства отравляют душу. Поверь мне, Хоакин, я-то знаю это очень хорошо…
Хоакин пронзительно взглянул на него и спросил:
— Уж не по собственному ли опыту?
— Знаешь, дорогой, лучше не спрашивай о том, что тебя не касается. Довольно будет с тебя, если я скажу, что весь мой цинизм — вещь чисто оборонительная. Я вовсе не сын того, кого вы все считаете моим отцом; я появился на свет от любовной связи моей матери и никого в мире не ненавижу так, как своего отца — отца по крови, который был настоящим палачом того, другого, чье имя из подлости и трусости было передано мне… Проклятое имя, которое я ношу и поныне…
— Но ведь отец не тот, кто зачинает, а тот, кто воспитывает…
— Тот, который, как ты полагаешь, воспитал меня, вовсе меня не воспитал, но лишь заразил ядом ненависти к зачавшему меня — тому, кто заставил его жениться на моей матери.