Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро.
XXXII.
— Скажи, — спросил Хоакин зятя, — как это случилось, что отец не пожелал приохотить тебя к живописи?
— Меня к ней никогда не тянуло.
— Неважно; было бы так естественно, чтобы он пожелал приобщить тебя к своему искусству…
— Вовсе нет, даже наоборот: когда я в детстве пытался рисовать, его это раздражало. Он никогда не поощрял меня, когда я, как и полагается всякому ребенку, лепил фигурки или пачкал бумагу…
— Странно… странно… Впрочем…
Авелин почувствовал какую-то тревогу при виде выражения лица тестя, зловещего блеска его глаз. Он почувствовал, что Хоакина что-то подтачивает изнутри, переполняет что-то зловредное, что он хотел бы выплеснуть наружу, — какой-то тайный яд. Наступило тягостное молчание. Нарушил его Хоакин:
— И все-таки я не могу понять, почему он не пожелал приобщить тебя к живописи…
— Он не хотел, чтобы я занимался тем, чем занимается он…
И снова воцарилось молчание, которое, как и в прошлый раз, нарушил Хоакин. Как человек, вдруг решившийся на. исповедь, он воскликнул:
— Знаешь, я понимаю его!
Уловив выражение, с которым были произнесены эти слова, Авелин испуганно вздрогнул.
— Понимаешь? — с удивлением переспросил он.
— Да нет… я так просто… — Хоакин снова замкнулся в себе.
— Нет, ты скажи! — умоляюще произнес зять, который по просьбе Хоакина давно уже говорил ему «ты», как другу-отцу, «другу и единомышленнику». — Скажи! — настаивал молодой человек, хотя и трепетал при мысли о возможном ответе.
— Нет, нет! Мне бы не хотелось, чтобы ты думал потом, будто я…
— А мне кажется, отец, что уж лучше сказать прямо, пусть самое страшное, чем вот так намекать… Впрочем, кажется, я догадываюсь…
— О чем ты догадываешься? — спросил тесть, сверля его взглядом.
— Быть может, он боялся, что со временем я смогу затмить его славу…
— Ты угадал, — обрадованно подтвердил Хоакин, — в этом все дело! Авель Санчес-сын или Авель Санчес-младший? Подумать только! А вдруг люди будут говорить о нем лишь только как о твоем отце? В семьях уже не раз случались подобные трагедии. И все оттого, что сыновья подчас затмевали своих отцов…
— В этом-то все и дело… — робко согласился Авелин, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Это называется завистью, сынок, самой обыкновенной завистью.
— Странно, однако, как это отец может завидовать сыну!..
— Может, и к тому же зависть эта самая естественная. Между людьми, которые едва знают друг друга, зависти быть не может. Никогда не завидуют ни другим землям, ни другим временам. Не завидуют чужестранцам, но лишь своим землякам; не завидуют другим поколениям, но лишь своим сверстникам, своим товарищам. Однако величайшая зависть существует между братьями. Не случайно возникла легенда об Авеле и Каине… Самая ужасная ревность, поверь, возникает тогда, когда один из братьев вообразит, будто брат покушается на его жену. Да еще, пожалуй, между отцами и детьми…
— Ну, а как быть с разницей в возрасте в этом случае?
— Здесь это не имеет значения! Тут уж возникает недоброжелательство к тому, кого мы сами породили…
— А между учителем и учеником? — спросил Авелин.
Хоакин замолчал на мгновение, уставился в землю затем, словно обращаясь к ней, произнес:
— Без сомнения, зависть — это одна из форм существования родства. — И затем: — Давай поговорим о чем-нибудь другом, а о нашем разговоре забудь, как если бы обо всем этом ничего не было сказано вовсе. Хорошо?
— Конечно…
— Что — конечно?…
— Я ничего не слышал, ты мне ничего не говорил…
— Я тоже! — Голос Хоакина дрогнул.
