Поэзия английского романтизма XIX века.

СТИХОТВОРЕНИЯ.

Песня Ирландца. Перевод Г. Симановича.

[377].

И звезды не вечны, и света лучи Исчезнут в хаосе, утонут в ночи, Обрушатся замки, разверзнется твердь, Но дух твой, о Эрин[378], сильнее, чем смерть.
Смотрите! Руины вокруг, пепелища, В земле похоронены предков жилища, Враги попирают отечества прах, А наши герои недвижны в полях.
Погибла мелодия арфы певучей, Мертвы переливы родимых созвучий; Взамен им проснулись аккорды войны, Мертвящие кличи да копья слышны.
О, где вы, герои? В предсмертном порыве Припали ли вы к окровавленной ниве, Иль в призрачной скачке вас гонят ветра И стонут и молят: «К отмщенью! Пора!»

Октябрь 1809.

К Ирландии. Перевод Г. Симановича.

[379].

I.

Свершится, Эрин! Остров уязвленный Зазеленеет, солнцем озаренный, И ветерок, над нивами паря, Обдаст теплом окружные моря! Теперь стоят убоги и безлисты Твои деревья, некогда тенисты, […][380] и им уж не цвести, Погибших листьев им не обрести, Покуда, хладом корни поражая, Сбирает враг остатки урожая.

II.

Я долго мог стоять, О Эрин, над твоими берегами И наблюдать, как волны беспрерывно Кидаются на отмель, и казалось, Что это Время молотом гигантским Раскалывает Вечности твердыни. Верши, титан, от битвы и до битвы, Свой одинокий путь! Народы никнут Под поступью твоею; пирамиды, Что были столько лет неуязвимы Для молний и ветров, уйдут в ничто. И тот монарх величественно-грозный, Он для тебя гнилушка в зимний день: Прошествуешь — он прахом обернется. Ты победитель, Время; пред тобою Бессильно все, но не святая воля, Но не душа, что до тебя была И твой исход когда-нибудь увидит.

1812.

На могилу Роберта Эммета. Перевод Г. Симановича.

[381].

VI.

Ни скверна для чести твоей, ни молва Уже не страшны в тишине замогильной; А недруги тенью растают, едва Коснувшись луча твоей славы всесильной.

VII.

Когда грозовые минуют струи — Негаснущий луч над землей воцарится; Лишь Эрин забудет невзгоды свои — Сквозь слезы улыбка ее возродится.

1812.

Летний вечер на кладбище. Перевод Г. Симановича.

[382].

Могучий вечер погулял на славу, И испареньям не дробить лучей, И день одел в вечернюю оправу Синеющих ресниц белки своих очей. Два наважденья — тишина и мрак — Закату подают зловещий знак.
Но как они в беспамятстве ни бьются, Ни тщатся все вокруг заворожить, Движенье, звук и свет не поддаются И продолжают всласть своею жизнью жить. Молчат травинки на церковной крыше, Движенья ветра будто и не слыша.
И церкви многоверхое убранство, Светящиеся грани распластав, Не уступает мраку, и в пространство, В расплывчатую даль свой шпиль несет стремглав, Где в темной выси, недоступной зренью, Слетелись тени на ночные бденья.
Спят мертвецы, спокойны и безгласны. Ползет из тьмы необъяснимый звук — Не чувство и не мысль, но столь же ясный, Из логова червей освобожденный вдруг. И, влившись в хор ночной, миротворящий, Он делает прохладу леденящей.
Причастная покойной благодати, Смерть притягательна, как эта ночь, И впору мне, как малому дитяти, Поверить, будто смерть поведать нам не прочь Заманчивые тайны и сулит Причуды снов под тяжкой ношей плит.

Сентябрь 1815.

Вордсворту. Перевод А. Голембы.

[383].

Поэт Природы, горестны и сладки Твои воспоминанья о былом: О детстве, о любовной лихорадке, О младости, что стала горьким сном!
Я грусть твою в своей душе найду, Боль, ставшую томленьем беспробудным: В тебе я видел яркую звезду В полночный шторм над обреченным судном.
Ведь ты неколебимо, как утес, Стоял, презрев слепой людской хаос, Ты бедности был верен благородной,
Смог Истину и Вольность восхвалить… Но что с тобой теперь, Поэт Природный? Чем быть таким — честней совсем не быть!

1815.

Чувства республиканца. При падении Бонапарта. Перевод А. Голембы.

[384].

Поверженный тиран! Мне было больно Прозреть в тебе жалчайшего раба, Когда тебе позволила судьба Плясать над гробом Вольности… Довольно!
Ты мог бескровно утвердить свой трон, Но предпочел резню в пышнейшем стиле; Ты памяти своей нанес урон, К забвению тебя приговорили!
Насилье, Сладострастие и Страх — Твоих кошмаров пагубный народец. Ты шествуешь в забвенье, Полководец!
С тобой простерлась Франция во прах. Но у Добра есть худший враг — химеры Повиновенья, ослепленность веры!

1816.

Закат. Перевод В. Рогова.

[385].

Жил юноша, в чьем хрупком существе, Как свет и ветер в облачке прозрачном, Что тает в синеве палящей полдня, Боролись смерть и гений. Не понять, Каким восторгом легкое дыханье, Как летний ветерок, вдруг прерывалось, Когда с любимой, первый раз познавшей Раскованность слияния двух жизней, Он шел тропинкой узкой полевой, С востока осененной древним бором, А с запада открытой небесам. Уж солнце закатилось, повисали На пепле туч, на дремлющих цветах, У одуванчиков на бороде И на траве полоски золотые И, с сумерками смешиваясь, пали На чащу темную — а на востоке Широкая, горящая луна Всходила плавно меж стволов черневших, И звезды, чуть мерцая, высыпали. «Не странно ль, Изабелла, — он спросил, — Что солнца я не видел никогда? Мы завтра здесь его посмотрим вместе».
Слились той ночью юноша с подругой В любви и сне — когда ж настало утро, Она увидела: он мертв и хладен. Не верьте, будто бог из милосердья Нанес удар. Не умерла она, Не обезумела, а год за годом Жила — но, право, кротость, и терпенье, И грустные улыбки, и уход За престарелым, немощным отцом Ей были разновидностью безумья, Когда безумье — быть не тем, что все. Ее увидеть значило прочесть Рассказ, сплетенный хитроумным бардом, Чтоб жесткие, застывшие сердца Оттаяли в несущей мудрость скорби: Потоком слез ресницы смыло ей, Ее ланиты и уста белели, Как мертвые, а руки в синих жилах, Иссохшие, пронизывал легко Свет алый дня. Сама себе могила, Где обитает огорченный призрак — Вот что осталось от тебя, дитя!
«Наследник большего, чем даст земля — Безмолвья и бесстрастного покоя — Ах, есть ли у могил не сон, хоть отдых, И вправду ль мертвые не знают жалоб Иль живы, погрузясь на дно Любви, О, если б, как тебе, узнать мне — Мир!» Таков был стон единственный ее.

1816.

Гимн интеллектуальной красоте. Перевод В. Рогова.

[386].

Незримого Начала тень, грозна, Сквозь мир плывет, внушая трепет нам, И нет препон изменчивым крылам — Так ветра дрожь среди цветов видна; Как свет, что льет на лес в отрогах гор луна, Ее неверный взор проник В любое сердце, в каждый лик, Как сумрак и покой по вечерам, Как тучки в звездной вышине, Как память песни в тишине, Как все, что в красоте своей Таинственностью нам еще милей.
Куда ты скрылся, Гений Красоты, Свой чистый свет способный принести Телам и душам в их земном пути? Зачем, исчезнув, оставляешь ты Юдоль скорбей и слез добычей пустоты? Зачем не может солнце век Ткать радуги над гладью рек? Зачем все сущее должно пройти, А жизнь и смерть, мечта и страх Мрак порождает в наших днях? Зачем исполнен род людской Любовью, гневом, грезами, тоской?
Вовек из горных сфер на то ответ Провидец и поэт не получил, Затем-то Демон, Дух и Хор Светил — Слова, что обличают много лет Бессилие умов, и чар всесильных нет, Способных с глаз и духа снять Сомненья вечную печать, Твой свет лишь, как туман, что горы скрыл, Иль звуки, что, звеня струной, Рождает ветерок ночной, Или ручей, луной зажжен, Привносит правду в наш тяжелый сон.
Любви, Надежд, Величья ореол, Подобно облаку, растает вмиг; Да, человек бессмертья бы достиг И высшее могущество обрел, Когда б в его душе воздвигнул ты престол, Предвестник чувств, что оживят Изменчивый влюбленный взгляд, О жизнетворный разума родник, Меня целишь ты, — так в ночи Виднее слабые лучи! Останься, чтоб могильный прах Не стал мне явью, словно жизнь и страх.
Блуждал я в детстве по ночным лесам, В пещеры шел, среди руин бродил, Мечтая вызвать мертвых из могил, Вопрос о высшем обратить к теням. Взывал я к пагубным для юных именам, И все ж ответа не слыхал. Но я однажды размышлял О бытии, а ветер приносил Предвестья радостные мне О певчих птицах, о весне — И мне предстала тень твоя, И с воплем руки сжал в экстазе я!
Тебе я был пожертвовать готов Все силы — и нарушен ли обет? Дрожа, рыдая, через много лет Зову я тени тысячи часов Из сумрака могил, — любви и мысли кров Их привечал, они со мной Перемогали мрак ночной; Чело мне озарял отрады свет Лишь с думой, что от тяжких пут Твои усилья мир спасут И, грозный, то несешь ты нам, Чего не выразить моим словам.
Свет пополудни безмятежно строг, И осени гармония дана: В те дни лучами твердь озарена, Каких не знает летний солнцепек, Каких представить он вовеки бы не мог! О Дух, о юности оплот, Да будет от твоих щедрот Покоем жизнь моя теперь полна; Внуши тому, кто чтит тебя И все, вместившее тебя, Дух светлый, чарою твоей Себя бояться и любить людей.

1816.

Лорду-канцлеру. Перевод А. Парина.

[387].

Ты проклят всей страной. Ты яд из жала Гигантской многокольчатой змеи, Которая из праха вновь восстала[388] И гложет все — от духа до семьи.
Ты проклят всеми. Воет правосудье, Рыдает правда, стонет естество, И золото — растления орудье, — Изобличает злобы торжество.
Пока архангел в безразличье сонном С судом верховным явно не спешит И, безучастный к всенародным стонам, Тебе в твоих злодействах ворожит,
Пусть вгонит в гроб тебя слеза отцова, А стон дочерний в крышку гвоздь вобьет, Пусть наше горе саваном свинцовым Тебя к червям навеки упечет.
Кляну тебя родительской любовью, Которую ты хочешь в прах втоптать, Моей печалью, стойкою к злословью, И нежностью, какой тебе не знать,
Приветливой улыбкою ребячьей, Которая мой дом не будет греть, — Потушен злобой жар ее горячий, И стыть ему на пепелище впредь. —
Бессвязною младенческою речью, В которую отец хотел вложить Глубины знанья — тяжкое увечье Грозит умам детей. Ну как мне жить? —
Биеньем жизни, резвостью и прытью, С какой ребенок крепнет и растет (Хотя сулят грядущие событья Не только радость, но мильон забот),
Тенетами убийственной опеки, Вогнавшей горечь в юные сердца — Откуда столько злобы в человеке, Чтоб в детском сердце умертвить отца? —
Двуличием, которое отравит Само дыханье нежных детских губ И, въевшись в разум, мозга не оставит, Пока в могилу не опустят труп,
Твоею преисподней, где злодейства Готовятся во тьме в урочный час Под пеленою лжи и фарисейства, В которых ты навек душой погряз,
Твоею злобой, похотью звериной, Стяжательством и жаждой слез чужих, Фальшивостью, пятнающей седины, — Защитой верной грязных дел твоих,
Твоим глумленьем, мягкостью притворной, И — так как ты слезлив, как крокодил, — Твоей слезой — она тот самый жернов,[389] Который никого б не пощадил, —
Издевкой над моим отцовским чувством, Мучительством злорадным и тупым — С каким умением, с каким искусством Ты мучаешь! — отчаяньем моим,
Отчаяньем! Оно мне скулы сводит: «Я больше не отец моих детей. Моя закваска в их сознанье бродит, Но их растлит расчетливый злодей».
Кляну тебя, хоть силы нет для злобы. Когда б ты стал честнее невзначай, Благословением на крышку гроба Легло б мое проклятие. Прощай.

1817.

Смерть. («Навек ушли умершие, и Горе…»). Перевод В. Рогова.

[390].

Навек ушли умершие, и Горе, У гроба сидя, их зовет назад, — Седой юнец с отчаяньем во взоре, — Но не вернутся друг, невеста, брат На еле слышный зов. Лишь именами От нас ушедшие остались с нами, Лишь мука для души больной — Могилы предо мной.
О Горе, лучший друг, не плачь! Когда-то, Я помню, вместе любовались вы На этом месте заревом заката, Все безмятежно было, но, увы, Тому, что минуло, не возвратиться, Ушли надежды, седина сребрится, Лишь мука для души больной — Могилы предо мной.

1817.

Озимандия. Перевод В. Микушевича.

[391].

Рассказывал мне странник, что в пустыне, В песках, две каменных ноги стоят Без туловища с давних пор поныне. У ног — разбитый лик, чей властный взгляд Исполнен столь насмешливой гордыни, Что можно восхититься мастерством, Которое в таки́х сердцах читало, Запечатлев живое в неживом. И письмена взывают с пьедестала: «Я Озимандия. Я царь царей. Моей державе в мире места мало. Все рушится. Нет ничего быстрей Песков, которым словно не пристало Вокруг развалин медлить в беге дней».

1817.

Минувшее. Перевод Б. Дубина.

[392].

1.

О тех мгновеньях позабудешь ты? В тени Любви мы их похоронили, Чтоб милых тел, не отданных могиле, Касались только листья и цветы. В цветах — отрада, что давно мертва, В листве — надежда, что угаснет вскоре.

2.

Забыть мгновенья, что погребены? Но смутный ум раскаяньем томится, Но память сердцу тягостней гробницы, Но суд вершат непрошеные сны, Шепча зловещие слова: «Минувшая отрада — горе!»

1818.

К Мэри. Перевод Б. Дубина.

[393].

Зачем тебя со мною нет, О, карих глаз приветный свет, О, голос, нежный голос птицы, Зовущей друга своего, Что в одиночестве томится, — Нежней не знаю ничего! И лоб…………………….. Чем………………[394] сиянье Над этой голубой Кампаньей. Приди скорей, приди ко мне, Мир без тебя мне стал немилым: Как солнечный заход — луне, Как сумрак — утренним светилам, Любимая, ты мне нужна. Приди, желанная моя! И эхо отвечает; «Я!..»

1818.

Горесть. Перевод В. Топорова.

[395].

1.

Слава богу! Прочь унынье! В полуночной темной сини Озаренная луной Бесприютная княгиня Горесть — снова ты со мной.

2.

Слава богу! Прочь унынье! Горесть, скорбная княгиня, — Наши помыслы близки, И печаль моя отныне — Только тень твоей тоски.

3.

Горесть! Как сестру и брата Нас ославили когда-то, Бросили в пустынный дом. Годы сгинут без возврата, Мы останемся вдвоем.

4.

Так на нас бросали жребий, Так за нас решали в небе, Но когда б Любовь взялась Жить на Горя черством хлебе — Так и звали б нашу связь!

5.

Прочь унынье… Сядем рядом, Обводя влюбленным взглядом Речку, рощу, сонный луг. Чу! кузнечик… птица… — Адом Не зови земли, мой друг.

6.

Как привольно-величавы Эти рощи! Эти травы Как раздольно зелены! Только мы — о, боже правый — Неизменно холодны.

7.

Неизменно? — Нет, едва ли: Наши взоры заблистали, Шепчешь, вздрагиваешь, ждешь. Горесть нежная! Печали Нашей прежней — не вернешь.

8.

Поцелуй… — О нет! — иного Жду лобзанья! Снова! Снова! Поцелуи мертвеца Жарче этих. Сбрось оковы! Стань живою до конца!

9.

Горесть! Горесть! Друг мой милый! На краю сырой могилы Чувство нечего скрывать. Спит уныло мир постылый… Горесть, хватит горевать!

10.

Пусть сердца — в одно срастутся, Тени пусть — в одну сольются, И, когда настанет миг, Пусть над нами раздаются Вешний шум и птичий крик!

11.

И уснем… уснем, как будто Мы не знали тайной смуты. Мы уснем с тобой вдвоем. Отряхнув земные путы, Сном забвенья мы уснем.

12.

Смейся ж, горести не зная! Смейся, горесть неземная, Над тенями, над людьми! Тучей звезды застилая, Крылья, горесть, распрями!

13.

Люди, как марионетки, Скачут в пошлой оперетке Без надежды на успех. Горесть! Бросим им объедки Наших дум — пусть смолкнет смех!

1818.

Стансы, Написанные в часы уныния близ Неаполя. Перевод А. Парина.

[396].

Теплы лучи, прозрачно небо, Гарцует пена на волне, И, будто зренью на потребу, Укрыта даль в голубизне; Растенья счастливы вдвойне: Свежо дыханье почвы влажной; Шумит Неаполь в стороне — И гул стихий, и гомон бражный Слились в единый звук, покойный и протяжный.
Сквозь толщу вод я различаю Багрец и зелень донных трав; Искрятся буруны, качая Воды и света ясный сплав. Приходит штиль. Его устав — Повтор размеренных движений. Душой к спокойствию припав, Смотрю на вспышки отражений, Но не с кем разделить мне этих ощущений.
Я слаб душевно и телесно, С собой и с миром не в ладу, Блаженство сердцу неизвестно — У мудрецов оно в ходу — И в будущем его не жду. Пустое — власть, любовь и слава; Иные их гребут как мзду И в жизни видят лишь забаву, А я все пью да пью отчаянья отраву.
Природы ласковой соседство Меня покоем обдает — Упасть бы навзничь, вспомнив детство, И выплакать бы груз тягот, Конец которым не придет, Пока меня не тронет тленье — Могильным холодом скует Черты лица, и моря бденье Напевом осенит последний всплеск мышленья.
Оплачет ли меня хоть кто-то, Как я оплачу дня закат Душой, которую заботы До срока в гроб вогнать хотят? Нет, надо мной не возопят, Но разве только пожалеют. А этот день, блажен стократ, Хоть отгорит и оталеет, Останется в душе и, как ничто, согреет.

Декабрь 1818.

Сонет. («Узорный не откидывай покров…»). Перевод В. Микушевича.

[397].

Узорный не откидывай покров, Что жизнью мы зовем, пока живем, Хотя, помимо призрачных даров, Не обретаем ничего на нем; Над бездною, где нет иных миров, Лишь судьбы наши: страх с мечтой вдвоем. Я знал того, кто превозмог запрет, Любви взыскуя нежным сердцем так, Что был он там, где никакой привет Не обнадежит нас, где только мрак; Неосторожный шел за шагом шаг, Среди теней блуждающий просвет, Дух в чаянье обетованных благ, Взыскуя истины, которой нет.

1818.

«Молчанье! Вы со Сном и Смертью — братья…». Перевод Р. Березкиной.

[398].

Молчанье! Вы со Сном и Смертью — братья, Три мрачных темнокрылых стража бездны, Где истина и жизнь погребены. О, сжалься, Дух, молю, покуда звуки Не обретут себя в моей душе, Оставившей слабеющее тело, Чтоб выплеснуть в надземное пространство Мелодии чарующие звуки, Уснувшие в заброшенных горах…

1819.

Мужам Англии. Перевод С. Маршака.

[399].

Англичане, почему Покорились вы ярму? Отчего простой народ Ткет и пашет на господ?
Для чего вам одевать В шелк и бархат вашу знать, Отдавать ей кровь и мозг, Добывать ей мед и воск?
Пчелы Англии, зачем Создавать оружье тем, Кто оставил вам труды, А себе берет плоды?
Где у вас покой, досуг, Мир, любовь, семейный круг, Хлеб насущный, теплый дом, Заработанный трудом?
Кто не сеет — жатве рад, Кто не ищет — делит клад, И мечом грозит не тот, Кто в огне его кует.
Жните хлеб себе на стол, Тките ткань для тех, кто гол, Куйте молотом металл, Чтобы вас он защищал.
Вы, подвальные жильцы, Лордам строите дворцы, И ваши цепи сотней глаз Глядят с насмешкою на вас.
Могилу роет землекоп, Усердный плотник ладит гроб, И белый саван шьет швея Тебе, Британия моя!

1819.

Англия в 1819 году. Перевод В. Топорова.

[400].

Слепой старик и вечно в дураках — Король. Ублюдки-принцы — даже этой Семейки срам, чей Кембридж — в кабаках, — Грязнее грязи, сволочь, сброд отпетый. Пиявки щеголяют в париках, Убийцы нацепляют эполеты, Народ стращая — загнанный в правах, Голодный, босоногий и раздетый. Незыблемый Закон, нагнавший страх На всех, кто не златит его кареты, Продажная религия в церквах, Продажных депутатов пируэты — Вот Англия! Вот кладбище! — О, где ты, Кровавый призрак с пламенем в очах?

1819.

Ода к защитникам свободы. Перевод В. Топорова.

[401].

Вперед, вперед, вперед! Пусть каждый голодный, истерзанный сытым, Из ран своих слезы прольет По нашим убитым, убитым, убитым! Кто скорбью ужаснее этой объят? Здесь жены, и дети, и старцы лежат. О, сколько безвинных! О, сколько утрат!
Проснитесь, проснитесь, проснитесь! Хозяин и раб — два врага в кандалах, Но рубит оковы отчаянный витязь, Но витязь Восстанье швырнет их во прах! К отмщенью взывают погибшие братья! Над братской могилой витают проклятья! Проснитесь и встаньте великою ратью!
Где знамя, где знамя, где знамя? Пусть знамя Свободы на подвиг ведет! Бесправные, станьте Свободы сынами! Несчастные, горечь забудьте невзгод! Вставайте на битву, пощады не зная, Но пусть вами правит не ярость слепая, — Вставайте, свободу свою защищая!
Ура! Ура! Ура! Бессмертная слава отважным героям! Минует кровавых сражений пора — Мы песни вам сложим и храмы построим. Вы славу стяжали с оружьем в руках, И память о том не померкнет в веках, Как вы победили свой собственный страх!
Венками, венками, венками, Плющом и фиалкой украсьте чело! Цветами врачуйте, живыми цветами, Морщины и шрамы, пролегшие зло! Будь в зелени — сила, бессмертие — в сини! И лишь незабудки забудьте отныне! Забудьте, забудьте о рабской судьбине!

Октябрь 1819.

Ода западному ветру. Перевод Б. Пастернака.

[402].

О буйный ветер запада осенний! Перед тобой толпой бегут листы, Как перед чародеем привиденья,
То бурей желтизны и красноты, То пестрым вихрем всех оттенков гнили; Ты голых пашен черные пласты
Засыпал семенами в изобилье. Весной трубы пронзительный раскат Разбудит их, как мертвецов в могиле,
И теплый ветер, твой весенний брат, Взовет их к жизни дудочкой пастушьей, И новою листвой оденет сад.
О дух морей, носящийся над сушей! Творец и разрушитель, слушай, слушай!
Ты гонишь тучи, как круговорот Листвы, не тонущей на водной глади, Которую ветвистый небосвод
С себя роняет, как при листопаде. То духи молний, и дожди и гром. Ты ставишь им, как пляшущей менаде,
Распущенные волосы торчком И треплешь пряди бури. Непогода — Как бы отходный гробовой псалом
Над прахом отбывающего года. Ты высишь мрак, нависший невдали, Как камень громоздящегося свода
Над черной усыпальницей земли. Там дождь, и снег, и град. Внемли, внемли!
Ты в Средиземном море будишь хляби Под Байями[403], где меж прибрежных скал Спит глубина, укачанная рябью,
И отраженный остров задремал, Топя столбы причалов, и ступени, И темные сады на дне зеркал.
И, одуряя запахом цветений, Пучина расступается до дна, Когда ты в море входишь по колени.
Вся внутренность его тогда видна, И водорослей и медуз тщедушье От страха покрывает седина,
Когда над их сосудистою тушей Твой голос раздается. Слушай, слушай!
Будь я листом, ты шелестел бы мной. Будь тучей я, ты б нес меня с собою. Будь я волной, я б рос пред крутизной
Стеною разъяренного прибоя. О нет, когда б, по-прежнему дитя, Я уносился в небо голубое
И с тучами гонялся не шутя, Тогда б, участник твоего веселья, Я сам, мольбой тебя не тяготя,
Отсюда улетел на самом деле. Но я сражен. Как тучу и волну Или листок, сними с песчаной мели
Того, кто тоже рвется в вышину И горд, как ты, но пойман и в плену.
Дай стать мне лирой, как осенний лес, И в честь твою ронять свой лист спросонья. Устрой, чтоб постепенно я исчез
Обрывками разрозненных гармоний. Суровый дух, позволь мне стать тобой! Стань мною иль еще неугомонней!
Развей кругом притворный мой покой И временную мыслей мертвечину. Вздуй, как заклятьем, этою строкой
Золу из непогасшего камина. Дай до людей мне слово донести, Как ты заносишь семена в долину.
И сам раскатом трубным возвести: Пришла Зима, зато Весна в пути!

1819.

Индийская серенада. Перевод Б. Пастернака.

[404].

В сновиденьях о тебе Прерываю сладость сна, Мерно дышащая ночь Звездами озарена. В грезах о тебе встаю И, всецело в их плену, Как во сне, переношусь Чудом к твоему окну.
Отзвук голосов плывет По забывшейся реке. Запах трав, как мысли вслух, Носится невдалеке. Безутешный соловей Заливается в бреду. Смертной мукою и я Постепенно изойду.
Подыми меня с травы. Я в огне, я тень, я труп. К ледяным губам прижми Животворный трепет губ. Я, как труп, похолодел. Телом всем прижмись ко мне, Положи скорей предел Сердца частой стукотне.

1819.

Медуза Леонардо да Винчи. Во Флорентийской галерее. Перевод Р. Березкиной.

[405].

В зенит полночный взоры погружая, На крутизне покоится она, Благоговенье местности внушая, Как божество, прекрасна и страшна; Грозою огнедышащей сражая, Таит очей бездонных глубина Трагическую тайну мирозданья В агонии предсмертного страданья.
Не страхом — красотой непреходящей Пытливый разум в камень обращен; Тогда чертам недвижимо лежащей Ее характер будет возвращен, Но мысли не вернуться уходящей; Певучей красоты прольется звон Сквозь тьму и вспышки боли, чья извечность В мелодию вдохнула человечность.
Из головы ее, от стройной шеи, Как водоросли средь морских камней, Не волосы растут — живые змеи Клубятся и сплетаются над ней, Как в бесконечном вихре суховеи. В мельканье беспорядочных теней Насмешливое к гибели презренье И духа неземное воспаренье. Из-за скалы тритон ленивым взглядом Сверлит ее недвижные зрачки, Нетопыри порхают с нею рядом, Бессмысленные делая скачки. Встревоженные огненным разрядом, Из тьмы они летят, как мотыльки, На пламя, ослепляющее очи Безжалостнее мрака бурной ночи.
Ужасного хмельное наслажденье! В змеящейся поверхности резной Горит греха слепое наважденье, Окутанное дымкою сквозной, Где, появляясь, тает отраженье Всей прелести и мерзости земной. Змееволосой улетают взоры От влажных скал в небесные просторы.

1819.

Философия любви. Перевод А. Ибрагимова.

[406].

Ручьи вливаются в реки, Реки бегут к низовью. Ветры сплелись навеки В ласках, полных любовью.
Все замкнуто тесным кругом. Волею неземною Сливаются все друг с другом, — Почему же не ты со мною?
Небо целуют горы. Воли распахнулись объятья. Отвергнутые — шлют укоры Розам кичливым их братья. Потоки лунного света Ластятся к синей глади. Но на что мне, скажите, все это, Если ты со мною в разладе?

1819.

Наслаждение. Перевод Р. Березкиной.

[407].

В день земного нарожденья Родилося Наслажденье; Из небесной легкой плоти, Нежной музыкой в полете, В кольцах белого тумана, Из певучего дурмана, Среди сосен, что шумели У озерной колыбели, Невесомо воспарило Животворное ветрило. Гармонической, сквозной, Невесомой пеленой, Лучезарна и чиста, Обвилась вокруг мечта.

1819.

Наслаждение. Перевод Р. Березкиной. СТИХОТВОРЕНИЯ. ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ. ПОЭЗИЯ АНГЛИЙСКОГО РОМАНТИЗМА. Поэзия английского романтизма XIX века.

Дж. Тернер. Вид на Сент-Гоар с Каца.

Акварель.

Родство душ. Перевод А. Ибрагимова.

[408].

Мне был открыт души его тайник. Бесплотный гость, я в суть его проник. Я чувствовал и мыслил, как и он, И был мой слух к его речам склонен. Не голосом со мной он говорил — Беззвучным клокотанием всех жил. Не так ли, тайной дрожью обуян, Колышется порою океан? К заветнейшим его напевам ключ Я подбирал, и — дерзостней орла — Я реял в темном небе, среди туч, И молнии мне были — как крыла!

1819.

«Не буди змею, позволь…». Перевод Р. Березкиной.

[409].

Не буди змею, позволь Ей забыть свою дорогу, В луговой траве ползти, Как во сне, к лесному логу, Не тревожа по пути Мотыльков, спокойно спящих В колокольчиках дрожащих; И звезду не задевая, Что в траве лежит живая…

1819.

Вино фей. Перевод А. Ибрагимова.

[410].

Опился я влаги медвяно-хмельной Роз, распустившихся под луной. С чашами, полными дивным нектаром, Феи летают над замком старым. В глубоких щелях, в бойницах, под крышей Прячутся сони, летучие мыши, Кроты затаились в своем подземелье. Едва над землей расплеснется вино, — Их смутные сны наполняет веселье. Феи так редко нисходят. Давно Сердце томилось по ним не одно.

1819.

Росток Мимозы. Перевод В. Рогова.

[411].

Часть первая.

Росток Мимозы в саду возрастал, Ветер юный росою его питал, Листьев раскидистых веера Он складывал ночью, раскрыв их с утра.
И в сад прекрасный пришла Весна, Как дух Любви, что всем дана, И, с темного лона земного встав, Сны зимы забыл рой цветов и трав.
Но никто от блаженства не млел сильней В чаще, в саду, в просторе полей, Оленем, что в жажде любви изнемог, Как одинокий Мимозы Росток.
Подснежник сначала, фиалка потом С земли поднялись под теплым дождем, С их дыханьем слился запах земной, Как голоса звук со звонкой струной;
Возносился тюльпан, пестрел анемон, Рос нарцисс, красотою своей опьянен: Собой он любуется в зеркале вод, Пока, истомленный вконец, не умрет;
Цвел там ландыш, подобный наяде лесной, — Страсть его одарила такой белизной, Что сиянье его серебристой главы Проникало сквозь нежную зелень листвы;
Гиацинты, лиловы, лазурны, белы, Что взошли средь зеленой густой полумглы, Издавали чуть слышный сладостный звон — Как неясный намек, ощущался он;
Роза тайну, сокрытую в лоне своем, Открывала, как нимфа, глядясь в водоем, Воздух, нежен и тих, вкруг нее изнывал И ее красоту и любовь узнавал;
И лилия там, стройна и бела, Как менада, лунный фиал вознесла, И ока ее огневая звезда Сквозь росу в небеса взирала, горда;
И хрупкий жасмин там застенчиво рос, И тончайший парил аромат — тубероз… Цветы со всех концов земли В том саду роскошно цвели.
Резво струился журчащий ручей, Лоно зыбкое скрыв меж цветущих ветвей, — Слит с мерцаньем зеленым был свет золотой, И смыкались они в пестрый свод сплошной;
Трепетала, из влаги прозрачной восстав, Белизна лилей, желтизна купав, И струи вкруг них заводили пляс, Переливно плеща, переливно искрясь.
Аллеи, обсажены дерном и мхом, Вились повсюду в саду густом, Лучам и ветрам открыты одни, Другие же крылись в древесной сени,
И везде расстилался цветочный ковер, Как в Элизии, ярок его узор, И любой из росших в саду цветов — Поникал на закате, вплетаясь в покров, Что от рос ночных спасал светлячков.
Улыбались цветы в том безгрешном раю (Так дитя, просыпаясь, улыбку свою Шлет в ответ на песню, которою мать Баюкать способна и пробуждать),
И, словно алмаз, в подземной сени Рудокопом открытый, сверкали они, Небеса восхваляя, сияли ясней, Восторгались потоком небесных лучей;
И каждый из них овеян был Ароматом, что брат его рядом струил, — Так влюбленные в пору своей весны Дыханьем друг друга упоены.
Но любовь, что ведал Мимозы Росток, Лишь в ничтожной мере он выразить мог: Копил он любовь, богатство свое, Но не был способен излить ее.
Ибо скромен Мимозы Росток: не душист, Не красив его цвет, не свеж его лист, Но жажда того, чего нет у него — Прекрасного, — полнит его существо!
Ветерок, что с легкими взмахами крыл Переливчатой музыкой землю кропил, Лучи, что цветка любая звезда Посылает, свой цвет им даря всегда,
Насекомые, что пролетают, вольны, Как на солнечном море златые челны, И сеют ликующий отблеск живой Над волнистой, полной сиянья травой,
Как огонь потаенный, в ночные часы Лепестками сокрытые тучи росы, Что под солнцем, как духи, в небо летят, И дурманит их собственный аромат,
Марево полдня, чей трепетный дым Над землей расстилался разливом морским, Каждый луч, каждый блик, каждый запах, сквозь тишь Проходивший, дрожа, как на влаге камыш, —
Словно ангел-хранитель, из них любой Ростку Мимозы был дан судьбой, Когда часы замедляла лень, Как легкие тучки в безветренный день.
А когда опускался вечер немой И любовью был воздух, земля — тишиной, И восторг не ярче, но глубже пленял, И мир лишался дневных покрывал,
Заливало зверей, насекомых и птиц Море тихое сна — без брегов, без границ; Бесплотна волна его, хоть глубоки Следы, что метят сознанья пески;
(Только пел соловей нежней и нежней С угасаньем поспешным дневных огней; Были райские песни его вплетены В виденья Ростка, в его сладкие сны.)
И первым в саду Мимозы Росток На лоне покоя забыться мог — Младенец, сморен восторгом немым, Слабейший, но более всех любим, Надежно укрыт объятьем ночным.

Часть вторая.

А в этом Эдеме Ева жила, Некая Сила, властна и мила, — Цветам ее облик чудесный был, Что бог для семейства небесных светил, —
Дева, всем девам иным не чета; Постепенно души ее красота Нежный облик ее создавала и стать — Так в море кораллу дано вырастать,
От утренней до вечерней зари Сад она берегла; как в ночи фонари, Улыбались цветы, метеоры земли, Куда бы Деву шаги ни вели.
Из смертных никто не сопутствовал ей, Но ее дыханье и взор очей Рекли, чуть светлел небосвода край, Что грезы ее — не дрема, но Рай.
Казалось, некий сияющий Дух К ней спустился, пока свет звезд не потух, И плавно ее овевал, храня, Хоть был сокрыт покрывалом дня.
Было жаль ей, бродя, и травинку пригнуть; По тому, как вздымалась прекрасная грудь, Было ясно: дыханье для лучшей из дев Несло отраду, страсти презрев.
И там, где стопы ее легкие шли, Кудри ее, опустясь до земли, Следы заметали — так ветер благой Тучи уносит над бездной морской.
Конечно, для всех садовых цветов Отраден был шелест ее шагов, Конечно, перстов ее тонких тепло Каждый листок насквозь прошло.
Давал ей прозрачную влагу ручей Для цветов, утомленных от знойных лучей, Чаши тех, что клонились долу главой, Избавляла она от воды дождевой,
Цветок, что под собственной тяжестью сник, Укрепить умела в единый миг — Заботой она окружала их, Как нежная мать — детей родных.
Злых насекомых и жадных червей, Пагубных для стеблей и ветвей, В корзину индийскую клала она, Даже к ним состраданья полна,
И в корзине, полной цветов и трав, Их несла на опушки дальних дубрав, К тем изгнанникам доброй она была, Что вред приносили в неведенье зла.
Жребий лучше у пчел, у эфемерид, Мотыльков, чье лобзанье цветы не язвит: Как служители-ангелы, в летние дни Были приняты в свиту Девы они.
И много предродовых могил, Где мотылек, жизнь предчувствуя, стыл, Она оставляла висеть до поры Меж трещин душистой кедровой коры.
На сад были ласково устремлены Заботы прекрасной с начала весны, Она все лето его блюла И до первых желтых листов… умерла!

Часть третья.

Три дня цветы были неги полны, Как звезды в час пробужденья луны Или волны Байи, когда средь вод Она сквозь Везувия дым плывет.
На четвертый — Мимозы Росток, обомлев, Почуял глухой похоронный напев, И звуки шагов тех, кто гроб понес, И вопли скорбящих, полные слез,
И унылый звук, и тяжелый вздох, И смерть, колыхавшую травы и мох, И запах, что, мерзок, знобящ, уныл, Доски гроба насквозь проходил.
Сверкали в слезах цветы и трава От горя по той, что навек мертва, И ветер, горем их заражен, Отвечал им в соснах стоном на стон.
Как труп, стал ужасен тот сад большой — Труп той, что саду была душой: Сначала мила, как будто спала, А после вздулась и прогнила, Так, что самых стойких в дрожь вогнала.
Стать Осенью быстрое Лето спешит, И мороз в предутренней дымке сокрыт, Хоть в полдень сияют солнца лучи, Скрывая разор, что таится в ночи.
Багровый буран всю землю занес — То лепестки опавшие роз, И лилии каждый цветок поник, Бел, как пред смертью страдальца лик.
Цветы с Востока, чей запах и цвет Таков, что равных им в мире нет, День за днем и лист за листом Мешались с глиной, с грязью, с гнильем.
Желтела, бурела, алела листва, Белела, седела, гнила и мертва, Гонимая ветром, как призраков рать, Свистела и птиц не могла не пугать.
И ветер понес мириады семян Оттуда, где рос безобразный бурьян; Осели они на цветочных стеблях И гнули, тянули их в землю, в прах.
А цветы водяных лилей и купав Ручей усыпа́ли, в воду упав, И струи, вращаясь, их понесли, Как ветер — цветы, что на суше росли.
Тут ливень хлынул и в землю аллей Ударами вбил обломки стеблей, И цветы с паразитами массой сплошной Смешались тогда и пошли в перегной.
Меж порой ветров и порой снегов Начала подниматься орда сорняков; На их листьях шершавых — пятно на пятне, Как на брюхе змеином, на жабьей спине.
Чертополох, белена, чистотел, Щавель, крапива с тысячью стрел Повсюду тянулись, их строй густел, И мертвый ветер мерзко смердел.
И растенья, что гадко в стихах назвать, Поднимались густо опять и опять, Ноздреваты, колючи, все в язвах гнилых, И кропила роса ядовитая их.
И гнилые грибы в изобилье взошли, Как туман, вставая с влажной земли, — Плоть их мясиста, бледна, тяжела, Как будто падаль вдруг ожила!
Сорняки, что покрыли грязь и парша, Ручей заболотили, гнусно шурша, И его поток сплетенья корней Заградили, свиваясь клубками змей.
А в часы безветренной, мертвой поры Ядовитые расстилались пары, Утром видны, в полдень душны, По ночам непрозрачны для звезд и луны.
И ползла, все растенья сада скверня, Зараза, незрима средь бела дня, И каждый сучок, где ей сесть удалось, Был проеден отравленной язвой насквозь.
Всеми покинут, Мимозы Росток Плакал, и слез его горький ток Лился, густея, все тяжелей И листья слеплял, как застывший клей.
Листья опали, и ветра топор Стебли срубил, беспощаден и скор, И в корни стек, леденея, сок, Как в мертвое сердце — крови поток.
Был путь Зиме биченосной отверст, Прижимавшей к губам заскорузлый перст, И каждый поток, что мороз оковал, Стан обвивал ей с лязгом кандал.
А дыханье Зимы — беззвучная цепь, Для земли, для воды и для воздуха крепь; Как царица была в колеснице она Вихрем арктическим вознесена.
И плевелы, образы смерти живой, Скрылись от заморозков под землей — Едва наступили холодные дни, Растаяли, как привиденья, они!
У Мимозы под корнем, среди темноты, Отощав, умирали сурки и кроты: Птицы падали с неба, где холод злей, Застревая меж голых, промерзлых ветвей.
Недолгую оттепель дождь принес, Но снова капли сковал мороз, И роса выпадала, знобя и дымясь, И крупными каплями разлилась.
Как волк, что умершее чует дитя, Северный ветер зарыскал, свистя, Закоченелые ветви тряс, С треском ломал их по сотне враз.
Когда ж возвратилась Весна в свой срок, Был сломан, безлиствен Мимозы Росток, А крапива, щавель, мухоморы, волчцы Поднялись, как из темных могил мертвецы.

Заключение.

Вправду ль Росток Мимозы иль то, Что было в его существе разлито, Ощутили конец своего бытия, Поведать вам не в силах я.
И вправду ль, только, не дыша, Простерлась Дева, то душа, Что всем любовь, как свет, лила, Вслед радостям печаль нашла, —
Гадать не смею; но когда Кругом незнанье, мрак, вражда, Когда все суще лишь извне И мы — лишь тени в зыбком сне,
Вот мысль моя; хотя скромна, По размышлении она Приятна будет для ума: Что кажимость — и смерть сама.
И Дева, и цветущий сад С цветами, что его живят, Свои не завершили дни: Мы изменились, не они.
Прекрасному не страшен тлен, Любовь не знает перемен, Но нам вовек незрим их свет: Ведь силы в ощущеньях нет.

Март 1820.

Облако. Перевод В. Левика.

[412].

Я влагой свежей морских прибрежий Кроплю цветы весной, Даю прохладу полям и стаду В полдневный зной. Крыла раскрою, прольюсь росою, И вот ростки взошли, Поникшие сонно на влажное лоно Кружащейся в пляске Земли. Я градом хлестну, как цепом по гумну, И лист побелеет и колос. Я теплым дождем рассыплюсь кругом, И смех мой — грома голос. Одену в снега на горах луга, Застонут кедры во мгле, И в объятьях метели, как на белой постели, Я сплю на дикой скале. А на башнях моих, на зубцах крепостных Мой кормчий, молния ждет. В подвале сыром воет скованный гром И рвется в синий свод. Над сушей, над морем по звездам и зорям Мой кормчий правит наш бег, Внемля в высях бездонных зовам дивов влюбленных, Насельников моря и рек. Под водой, в небесах, на полях, в лесах Ночью звездной и солнечным днем, В недрах гор, в глуби вод, мой видя полет, Дух, любимый им, грезит о нем И следит, как бегу я, грозя и ликуя, Расточаясь шумным дождем.
Из-за дальних гор, кинув огненный взор, В красных перьях кровавый восход Прыгнул, вытеснив тьму, на мою корму, Солнце поднял из дальних вод. Так могучий орел кинет хмурый дол И взлетит, золотясь, как в огне, На утес белоглавый, сотрясаемый лавой, Кипящей в земной глубине. Если ж воды спят, если тихий закат Льет на мир любовь и покой, Если, рдян и блестящ, алый вечера плащ Упал на берег морской, Я в воздушном гнезде дремлю в высоте, Как голубь, укрытый листвой.
Дева с огненным ликом, в молчанье великом Надо мной восходит луна, Льет лучей волшебство на шелк моего Разметенного ветром руна. Пусть незрим ее шаг, синий гонит он мрак, Разрывает мой тонкий шатер, И тотчас же в разрыв звезды, дух затаив, Любопытный кидают взор. И гляжу я, смеясь, как теснятся, роясь, Миллионы огненных пчелок, Раздвигаю мой кров, что сплетен из паров, Мой ветрами развеянный полог, И тогда мне видна рек, озер глубина, Вся в звездах, как неба осколок. Лик луны я фатой обовью золотой, Алой ризой — солнечный трон. Звезды меркнут, отпрянув, гаснут жерла вулканов, Если бурей стяг мой взметен. Солнце скрою, над бездной морскою Перекину гигантский пролет И концами на горы, не ища в них опоры, Лягу, чудом воздвигнутый свод. Под сияюще-яркой триумфальною аркой Пролечу, словно шквал грозовой, Приковав неземные силы зыбкой стихии К колеснице своей боевой. Арка блещет, горит и трепещет, И ликует мир подо мной.
Я вздымаюсь из пор океана и гор, Жизнь дают мне земля и вода. Постоянства не знаю, вечно облик меняю, Зато не умру никогда. Ибо в час после бури, если солнце — в лазури, Если чист ее синий простор, Если в небе согретом, создан ветром и светом, Возникает воздушный собор, Я смеюсь, уходя из царства дождя, Я, как тень из могилы, встаю, Как младенец из чрева, в мир являюсь без гнева И сметаю гробницу мою.

Жаворонок. Перевод В. Левика.

[413].

Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту, На поля, на долы, Где земля в цвету, Изливай бездумно сердца полноту!
К солнцу с трелью звучной, Искрой огневой! С небом неразлучный, Пьяный синевой, С песней устремляйся и в полете пой!
Золотятся нивы, В пламени восток. Ты взлетел, счастливый, От забот далек, Радости надмирной маленький пророк.
Сквозь туман пурпурный К небесам родным! В вышине лазурной, Как звезда, незрим, Ты поешь, восторгом полный неземным.
Ты не луч ли диска, Что для смертных глаз Ал, когда он низко, Бел в полдневный час, Еле видим в блеске и лишь греет нас.
Звон твой полнит воздух, Высь и глубь до дна И в ночи при звездах, В час, когда, ясна, Мир потопом света залила луна.
Кто ты? С кем в природе Родственен твой род? Дождь твоих мелодий Посрамил бы счет Струй дождя, бегущих с облачных высот.
Ты как бард, который, Светом мысли скрыт, Гимны шлет в просторы, Будит тех, кто спит, Ждет ли их надежда, страх ли им грозит;
Как в высокой башне Юная княжна, Что леса и чащи Видит из окна И поет, любовью и тоской полна;
Как светляк зеленый, Вспыхнувший в тени Рощи полусонной, Там, где мох да пни, Разбросавший в травах бледные огни;
Как цветы, в которых Любит ветр играть, — Роз охватит ворох, Станет обрывать, Пьяный их дурманом легкокрылый тать.
Шорох трав и лепет Светлого ручья, Все, в чем свет и трепет, Радость бытия, Все вместить сумела песенка твоя.
Дух ты или птица? Чей восторг людской Может так излиться, С нежностью такой Славить хмель иль гимны петь любви самой?
Свадебное пенье Иль победный хор — Всё с тобой в сравненье Неумелый вздор… Твой соперник выйдет только на позор.
В чем исток счастливый Песенки твоей? В том, что видишь нивы, Ширь долин, морей? Что без боли любишь, без людских страстей?
Словно утро, ясный, Светлый, как рассвет, Скуке непричастный Радости поэт, Чуждый пресыщенья, чуждый бурь и бед,
В вечной круговерти Даже в смертный час Думаешь о смерти Ты мудрее нас, Оттого так светел твой призывный глас.
Будет или было — Ни о чем наш стон! Смех звучит уныло, Болью отягчен. Вестник мрачных мыслей наш сладчайший сон.
Гордостью томимы, Смутным страхом гроз, Если рождены мы Не для войн и слез, Как познать нам радость, — ту, что ты принес?
Больше книг, цветущих Мудростью сердец, Больше строф поющих Дар твой чтит певец, Ты, презревший землю, бардов образец.
Дай мне эту радость Хоть на малый срок, Дай мне блеск и сладость Сумасшедших строк, Чтоб, как ты поэта, мир пленить я мог.

1820.

Аретуза. Перевод В. Рогова.

[414].

Аретуза, вольна, Восстала от сна Средь акрокеравнских круч[415] — От гор и снегов, Чей тяжек покров, Помчался искристый ключ. По скалам вниз Ее кудри вились Пестрой радугой в струях воды, Аретуза летела, И Земля зеленела, Где она оставляла следы. Молодая, живая, Текла, напевая Нежней, чем услышишь во сне, — Ее Небо любило, Земля хранила, И стремилась она к глубине.
И Алфей лихой С высоты ледяной Трезубец в горы вонзил; Разверзся провал, Эвриманф[416] задрожал, Трепеща от избытка сил, И черный Нот[417] Замедлил ход, Где снегов саркофаги спят, И дрожала земля, И вода, бурля, Метнулась, не зная преград. Заспешил тогда Бог речной — борода Видна сквозь потока бег; Он за нимфой вослед, Где горит ее свет, На дорийский врывается брег.[418]
«О, спаси! Уведи! Укрой на груди — Он за кудри меня ухватил!» Океан громогласный От погони опасной Тогда Аретузу укрыл, Чтобы ей, молодой, Скользнуть под водой, Словно ясный солнечный луч; Чи́сты, воды текли — С нежной дщерью Земли Не сливался дорийский ключ; Но снова за ней Спешил Алфей На сапфирной глади пятном — Так, жаден и зол, За голубкой орел Несется, вихрем влеком.
В сени зыбей, Где Морских Царей Жемчужные троны стоят, Коралловой чащей, Под волною кипящей, Над хаосом каменных гряд, Там, где света рука, Тускла, неярка, Разноцветную сеть сплела, Там, где волна, Как листва, зелена, Там, где нет пещерам числа, — Акул проворней, Где рифов корни Окутал покров водяной, В пенной сени Промчались они В дом дорийский родной.
Поток их пенный, Уйдя от Энны[419], В долине обрел водоем; Как друзья, что в разлуке Изведали муки, Теперь они вечно вдвоем. Пробудясь на рассвете, Как в зыбке дети, Под горою в пещерной тени, В полуденный зной — В прохладе лесной И в лугах асфоделей они. Ночью кончится бег: Ортигийский брег Им дремоту навеет вновь — У четы этой жребий, Как у духов на небе, Что вкушают не жизнь, а любовь.

1820.

Песнь Прозерпины. Перевод В. Микушевича.

[420].

Ты, Земля, Богиня-мать, Ты, родящая во мраке, Чтоб могли существовать Боги, люди, звери, злаки, Сил целебных не жалей Ты для дочери своей!
Ты, вскормившая росой Всех детей земного года, Чтобы вешнею красой Расцвела в цветах природа, Сил целебных не жалей Ты для дочери своей!

1820.

Гимн Аполлона. Перевод В. Рогова.

[421].

Пока я, звездным пологом сокрыт, Простерся спящий, сонм бессонных Ор За мною с неба лунного следит, Но ото сна освободит мой взор, Чуть повелит Заря, седая мать, Что время и Луне и снам бежать.
Взбираюсь я на купол голубой; Я шествую по волнам и горам, Отбросив плащ на пенистый прибой; Я тучи зажигаю; даже там, Где тьма пещер, зрим свет моих лучей, И снова Гея[422] ласки ждет моей.
Я стрелами-лучами поражу Обман, что, Ночь любя, страшится Дня; Я злым делам и помыслам грожу; В сиянье, исходящем от меня, Любовь и честь по-новому жива, Пока не вступит Ночь в свои права.
Несу для туч, для радуг, для цветов Я краски нежные; мой ярый жар, Как ризой, мощью облачить готов И звезды чистые, и лунный шар; И все лампады Неба и Земли, Подвластны мне, огни свои зажгли.
В полдневный час достигну я высот, И к горизонту нехотя сойду, И, покидая темный небосвод, Повергну в плач вечерних туч гряду — Но что со взором ласковым моим Сравнится, если улыбаюсь им?
Я — Мирозданья око; им оно Узрит свою бессмертную красу; Искусство с жизнью мною рождено, Целенье и прозренье я несу; Вам песнь моя гармонию лила, За это ей — победа и хвала.

1820.

Гимн Пана. Перевод В. Левика.

[423].

1.

С холмов, из темных лесов За мной, за мной! С перевитых потоками островов, Где смолкает шумящий прибой, Внимая пенью моей свирели. Умолкли птицы в листве, И ветер притих в тростниках, И ящерицы в траве, И пчелы на тминных лугах, И смолк веселых кузнечиков голос, И все безмолвно, как древний Тмолос[424], При сладостном пенье моей свирели.

2.

Струится Пеней[425] полусонно, На дол Темпейский ложится тень От темного Пелиона, Спеша прогнать слабеющий день, Чтоб слушать пенье моей свирели. И нимфы ручьев и лесов, Силен и фавны, сильваны Выходят на берег, услышав мой зов, На влажные от росы поляны. И все умолкает, как ты, Аполлон, Когда ты внемлешь, заворожен Напевом сладостным нежной свирели.

3.

О пляшущих звездах пою, Пою столетья, землю и твердь, Титанов, свой род истребивших в бою, Любовь, Рожденье и Смерть — И вдруг меняю напев свирели. Пою, как догнал я в долине Менала Сирингу[426], что стала простым тростником, Но так и с людьми и с богами бывало: Полюбит сердце — и плачет потом. И если не властвует ревность над вами Иль пламень в крови не потушен годами, Рыдайте над скорбью моей свирели.

1820.

Вопрос. Перевод В. Топорова.

[427].

Мне снился снег, засыпавший округу, Кружащийся; как мысли, надо мной — Кружащим в мыслях тягостных. Но, вьюгу Развеяв, с юга брызнуло весной, Луга и лес взглянули друг на друга, Омытые недавней белизной Снегов, и ветвь склонилась над рекою, Как я, не разбудив, над спящею тобою.
Мгновенно всю природу охватив, Щедр на узоры, краски, ароматы, Неистовствовал свежести порыв. Весенний запах вереска и мяты Был горьковат, и ландыша — игрив, Ковер травы пушился непримятый, И тысячью бездонно-синих глаз Фиалка феерически зажглась. От вишен исходил такой дурман, Как будто — выжимай вино в бутыли Хоть нынче же — и сразу будешь пьян; Волнующе прекрасны розы были, Приветлив плющ, не пасмурен бурьян, Мох мягок; ветки влажные скользили Мне по лицу — и прелесть этой влаги Перу не поддается и бумаге.
По дивно изменившейся тропинке Спустясь к ручью, я астры увидал На берегу, вдоль берега — кувшинки (Их цвет был бело-розов, желт и ал), На листьях плыли лилий сердцевинки, И, утомленный блеском, отдыхал Подолгу взгляд мой в камышах прибрежных — Неярких, и доверчивых, и нежных.
И вот я опустился на колени Над россыпью таинственных цветов И начал рвать их — в буйности весенней, В хаосе жизни, в прелести лугов Под солнцем сна расцветшие растенья — Пусть на мгновенья… Вот букет готов, Но весь трепещет, рвется прочь из рук: Он другу собран в дар. — А кто мне друг?

1820.

Два духа. Аллегория. Перевод В. Рогова.

[428].

Первый дух.

О ты, желанием томим Взмыть над землею, берегись! Нависла Тень над путем твоим — Ночь идет! Ясна безоблачная высь… О, как же радостно блуждать, Где вихри и лучи сплелись, — Ночь идет!

Второй дух.

Горит бессмертный рой светил; Да, ночь решил я перейти И в сердце лампаду любви засветил — И это день! Луна, излей мне в моем пути Улыбку сиянья на золото крыл, Метеоров трепетный свет, преврати Тьму ночи в день!

Первый дух.

Но если будет мглой пробужден Град, и ливень, и грома раскат? Смотри, как воздух сострясен, — Ночь идет! К тучам, что красит багровый закат, Заходящее солнце попало в полон, И хлещет, гремя, по равнине град — Ночь идет!

Второй дух.

Мне виден свет и внятен звук. Меня умчит грозовой поток, Мир души и лучи сотворят вокруг Из ночи день; Ты, сын земли, где мрак жесток, Следя за мной, избегнешь мук, Лишь в бескрайность луной озаренных дорог Очи воздень.

* * *

Идет молва: на высях глухих Сосновый ствол оледенен Средь Альп, в заносах снеговых Суровых гор; За сникшей бурей устремлен, Летает дух вкруг ветвей седых, И вечно оживляет он Ее напор.
И есть молва: коль ночь ясна, То странник, путь продлить стремясь, Услышит песнь: творит она Из ночи день, И виденье предстанет пред ним, серебрясь: То любовь его ранняя воплощена! И узрит он, в душистой траве пробудясь, Не ночь, а день.

1820.

Осень. Погребальная песнь. Перевод В. Топорова.

[429].

I.

Солнце ленивей, ветер бранчливей, Рощи тоскливей, птицы пугливей, Год, В саван желто-зеленый облачась, обреченно Ползет. Ах, сгиньте, осенние Месяцы тления! Без промедления Сгиньте в дороге, Стылые дроги Года, который бесследно пройдет!

II.

Листья пожухли, черви распухли, Реки разбухли, зори потухли, Год, На холодной постели шевелясь, еле-еле Ползет. Ах, это осеннее Скорбное пение! Месяцы бдения В долгой дороге! Стылые дроги… Плачьте над годом, кончается год!

1820.

Свобода. Перевод В. Левика.

[430].

Громами в горах отвечают обвалы Вулканам, швыряющим пламя в зенит, В морях откликаются лютые шквалы, Вкруг трона Зимы сотрясаются скалы, Лишь только Тифон[431] затрубит.
Блеснула зарница мгновенным виденьем, Но цепь островов озарилась кругом. Разрушен лишь город землетрясеньем, Но дальние страны наполнил смятеньем В глубинах промчавшийся гром.
Твой взор ослепительней молнии рдяной, И гнев твой землетрясенья страшней. Смиряются пред тобой океаны И солнце меркнет и светят вулканы Не ярче болотных огней.
Но горы, и море, и сушу, и воду Согреет солнце, и в тучах горя. Из края в край, от народа к народу, К сердцам от сердец разольется заря. И в блеске лазурном, как ночь, как туман, Исчезнут и раб и тиран.

1820.

Лето и зима. Перевод С. Маршака.

[432].

I.

Был ослепительный июньский день. Тревожить воду ветру было лень. На горизонте громоздились кучи Плавучих гор — серебряные тучи. И небосклон сиял над головой Бездонною, как вечность, синевой.
Все радовалось: лес, река и нивы. Поблескивали в роще листья ивы. И шелестела в тишине едва Дубов столетних плотная листва…

II.

Была зима — такая, что с ветвей Комочком белым падал воробей. Закованные в ледяные глыбы, В речных глубинах задыхались рыбы. И до сих пор не замерзавший ил В озерах теплых, сморщившись, застыл.
В такую ночь в печах пылало пламя, Хозяин с домочадцами, с друзьями Сидел и слушал, как трещит мороз… Но горе было тем, кто гол и бос!

1820.

Башня голода. Перевод А. Ибрагимова.

[433].

Среди развалин крепости старинной, Где жил — теперь исчезнувший — народ, Где Жалостью оплаканы руины, —
Обломком, уцелевшим в бездне вод, Взметнулась Башня Голода, темница; Всех узников здесь ждал один исход:
Им рок судил отчаяньем томиться, Пока фитиль не выгорит дотла И масла весь запас не истощится.
Кругом вздымались гордо купола, Соперничая блеском с медью вратной; Поодаль сила денег возвела
Тенистые, с прохладой благодатной Беседки, павильоны, но в тени Громады этой, величаво-статной,
Терялись, незаметные, они. О, если б некий грозный дух возмездья Слетел сюда, где, словно искони,
Плывут красавиц яркие созвездья; И если б отразил, верней стекла, Всю прелесть их — и глубину бесчестья.
Да обратятся в мрамор их тела!

1820.

Аллегория. Перевод В. Рогова.

[434].

Из адаманта смутного портал Зияет на дороге бытия, Которой рок идти предначертал; Вокруг, вражды извечной не тая, Ярятся тени, словно между скал Клубятся тучи, буйны и густы, И воспаряют к вихрям высоты.
Проходят многие своей стезей, Не зная, что теней [][435] Идет за каждым — даже там, где рой Умерших нового пришельца ждет; Иные остановятся порой И пристально глядят на мрачный вход, Да и они узнают лишь одно: Что от теней спастись им не дано.

1820.

Странники мира. Перевод В. Микушевича.

[436].

Светлокрылая звезда! Неужели никогда Не находишь ты гнезда И летишь поныне?
Молви, месяц-нелюдим! Бесприютный пилигрим, Странствуя путем своим, Ты грустишь поныне?
Ищешь, ветер, ты во мгле, Нет ли места на земле, Хоть на ветке, хоть в дупле, Хоть в морской пучине…

1820.

Смерть. («Смерть ошую, одесную…»). Перевод А. Парина.

[437].

Смерть ошую, одесную. Смерть косит напропалую. Стонут воздух, хлябь и твердь: Всюду смерть. Мы сами смерть.
В робе смерти, как в броне, Все, что в нас, и все, что — вне. Наши чувства, наши знанья, [Наши страхи и страданья][438].
Первой радость в нас умрет, И мечте придет черед. Оплатив долги живьем — К праху прах — и мы умрем.
Все, что свято нам и любо, Смерть в могилу тащит грубо. А предмет любви спасешь, Так любовь пойдет под нож.

1820.

Доброй ночи. Перевод А. Голембы.

[439].

I.

«Доброй ночи»? В самом деле? Нет! Останься до утра! Ангел милый, неужели Расставаться нам пора?

II.

«Доброй ночи»? Слово чести, До разлук я не охоч; Доброй — разве что из лести Назову такую ночь!

III.

Ведь сердцам, что пламенели С ночи до зари сам-друг, «Доброй ночи!» в самом деле, И сказать-то недосуг!

1820.

Орфей. Перевод В. Рогова.

[440].

А.

…Отсюда близко. Там, с холма крутого, Венчанного дубами, видеть можно Пустырь бесплодный; по нему течет Ручей — глубокий, узкий, черный, вязкий; На нем нет ряби, светлая луна Вотще сияет, в нем не отражаясь. Пройдя по голым берегам, дойдете До темного пруда, ручью истока, Окутанного непроглядной ночью, Ютящейся в сени скалы, нависшей Над тем прудом, — там бесконечна тьма, А рядом с ней трепещет нежный свет, Стремящийся с возлюбленною слиться, — От Пана так Сиринга убегала, А ночь от дня бежит и хмуро, гневно Небесные объятья отвергает. В холме зияет черная пещера, И вьется, выскользая из нее, Туман белесый, тоньше паутины, Его дыханье смерть несет всему: Он камень оплетет, затем, разметан Порывом ветра, вдоль ручья летит Или, в расселинах застряв, убьет Червей сонливых, если попадутся. А на краю скалистого обрыва Застыли кипарисы — не такие, Что, красоты и трепета полны, Пронзают ваш лазурный небосвод, В чьих ветках ласково играет ветер, Боясь нарушить строгую красу; Нет, ветви их поникли утомленно, Цепляясь друг за друга, и вздыхают Они, сгибаясь под ударом вихря, И всё дрожат — обветренное племя!

Хор.

Но что за чудный звук — чуть слышный, скорбный, Но сладкозвучнее, чем лепет ветра, Скользящего меж храмовых колонн?

А.

То голос лиры-странницы Орфея. Его несут ветра, вздыхая горько О том, что их отторг жестокий царь От воздух насыщающих звучаний; Но, уносясь, они с собой влекут Звук гаснущий, кропя им, как росой, Сознание.

Хор.

А он еще поет? Я думал, арфу в ярости он бросил, Когда лишился Эвридики.

А.

Нет! Сначала он безмолвствовал. Олень Затравленный помедлит у обрыва Над быстрою рекой — собаки близко И лают громко, стрелы настигают, — И прыгнет он; так и Орфей, терзаем Клыками жадной, ненасытной скорби, Стал, как менада, лирой помавать И вопиял: «Там, где она, — темно!» Затем исторг из струн гремящих звуки, Ужасные, глубокие! Увы! Давным-давно, когда, ему внимая, Прекрасная, с лучистыми глазами, Сидела Эвридика рядом с ним, Он о небесном и высоком пел. Как ручеек в чеканке мелких волн Под ветерком весенним блещет ярко И многогранно отражает солнце, Струясь напевно в берегах зеленых, Не умолкая, вечно чистый, свежий, Так песнь его текла — сверкали в ней Восторг глубокий, нежная любовь, В ней, отпрыске амброзии небесном. Но то прошло. Вернувшись из Аида, Он сел на одинокий, грубый камень, Покрытый мхом, среди долины голой, И полноводный и глубокий ключ Его неиссякаемого горя Звук песни гневной к небесам вознес. Как водопад могучий разделяет Потоком быстрым две сестры-скалы И устремляется с ужасным ревом По крутизне — его исток не сякнет, Он прядает, и в воздухе стоит Рев громкий, яростный, но гармоничный, И поднимается завеса брызг, Облачена в цвета Ириды[441] солнцем, — Так бурный ток его великой скорби Одет в сладчайшие слова и звуки Поэзии. Не как творенья смертных, Не высыхает он, и вечно в нем Могущество, и красота, и мудрость Божественной поэзии звучат, Сливаясь гармонично. Видел я, Как южный ураган прорежет небо, Гоня гряду крылатых облаков, Которым никогда не отдохнуть, Гонимым ярым пастухом, а звезды Мигают робко, тускло из просветов. Но небосвод очистится, и купол Благого Неба в огненных цветах Объемлет землю; тихая луна Прошествует стремительно, но плавно, Вставая за восточными холмами. О небе, о светилах говорю я, А не о песне; но, чтоб вторить ей, Пусть одолжит природа мне слова, Неведомые ранее, иль нужно Взять от ее творений совершенных, Чтоб выразить Орфея совершенство. Он более на каменном престоле Не восседает средь пустыни голой: И падубы узлистые, и сосны, И кипарисы, в ком движенье редко, И цветом с морем схожие оливы, И вязы, что опутаны лозой Ползучею, роняющею гроздья, И заросли терновника в багряных Цветах, и милые влюбленным буки, И плачущие ивы — все, насколько Позволят их величина и тяжесть, Престол обстали, и сама Земля Из лона материнского ему Цветы звездоподобные прислала И травы благовонные — ковром Устлать тот храм священный, что воздвигла Его поэзия; у ног его — Львы хмурые, и резвые козлята, Бесстрашны от любви, к нему идут, И червь слепой как будто слышит песню. Безмолвно птицы головы склоняют На нижних ветках; даже соловей Ни звука не проронит в состязанье, Но внемлет, песнопеньем зачарован.

1820.

Минувшие дни. Перевод К. Бальмонта.

[442].

Как тень дорогая умершего друга, Минувшие дни Приходят к нам с лаской в минуты досуга; Надежд невозвратных в них блещут огни, Любви обманувшей, мечты невозможной; Как смутные призраки, с лаской тревожной Приходят к нам прошлого дни.
Как сны золотые пленительной ночи, Минувшие дни На миг лишь один устремляют к нам очи, И так же, как сны, нам отрадны они. В них самая мука нежнее, чем счастье; Как солнечный свет после мрака ненастья, Нам дороги прошлые дни.
Приходите вы из пучины забвенья, Минувшие дни. Взирая на вас, мы полны сожаленья: Вы снова умчитесь, — мы снова одни. И, как мы над трупом ребенка рыдаем, Мы смех наш минутный слезой провожаем, Погибшие прошлые дни!

1820.

Минувшие дни. Перевод К. Бальмонта. СТИХОТВОРЕНИЯ. ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ. ПОЭЗИЯ АНГЛИЙСКОГО РОМАНТИЗМА. Поэзия английского романтизма XIX века.

Эд. Калверт. Невеста. 1828 г.

Гравюра на меди.

Дух Мильтона. Перевод К. Чемена.

[443].

…Дух Мильтона явился мне сейчас, — И лютню снял с густого древа жизни, И громом сладкозвучия потряс Людишек, презирающих людей, И кровью обагренные престолы, И алтари, и крепости, и тюрьмы…

1820.

Плач об умершем годе. Перевод А. Парина.

[444].

Год скончался. Над отцом Плачьте, бедные минуты! Но они над мертвецом Усмехаются, как будто Он уснул и в крепком сне Улыбается родне.
Как трясет землетрясенье Погребенные тела, Так Зима в холопьем рвенье Год до смерти затрясла. Хор минут! С тоской и страхом Возопи над отчим прахом!
Как нещадный вихрь в саду Люльку детскую вращает, Так на лютом холоду Снег и ветер год качают. Но не плачь, семья минут: Он избавится от пут.
Вот и месяцев черед: Злой Январь могилу роет, Гроб Февраль седой несет, Март в тоске вопит и воет, Весь в слезах Апрель. Но пусть Грянет Май — и минет грусть!

1 Января 1821.

Время. Перевод А. Голембы.

Безбрежный океан земной печали, О Время, Время, кто тебя постиг? Чьих огорчений волны не качали, Померкшие от вечных слез людских? Потом, наскучив жалкою добычей, Ужасен в шторм и вероломен в штиль, Объемля человеческую быль, Вдруг исторгает то бугшприт, то киль Пучины сокрушительный обычай! О Времени безжалостный прибой, Еще кто будет поглощен тобой?

1821.

Песня. («Как приходишь редко ты…»). Перевод С. Бычкова.

Как приходишь редко ты, Радость Неземная! Без тебя и дни пусты, И пора ночная. Вечность протекла со дня, Как ушла ты от меня.
Смог ли кто когда-нибудь День пробыть с тобой? Чуть заслышишь вздохи — в путь, Мил тебе покой. Лживый дух! Мирволишь тем, Кто тебя не знал совсем!
Как упавший лист спугнет Ящерку с камней, Так тебя пугает гнет Жалоб и скорбей. Ты в смятенье мчишься прочь, Не желая мне помочь.
Подожди! Тебе открою Тайники души! Будет весело со мною. Только не спеши! Боль крылами отжени, И останемся одни.
Любим мы одно и то ж, Радость Неземная! Воробьиных стай галдеж, Рек разлив без края, Журавлей летящих клин, В дымке утренней овин.
Все мне мило на земле! Я люблю до слез Тот узор, что на стекле Выводил мороз. Ветер, снег и край простой. Что не тронут нищетой.
Нас с тобою друг от друга Отличить нельзя: По сердцу нам тишь, лачуга, Мудрые друзья. Дух! Но где их отыскать? Ты же их не хочешь знать!
Ветрена любовь! Так что же? Славно жить, любя!
Дух! Но ты всего дороже, Я зову тебя: О, приди, души целитель! Сотвори во мне обитель!

1821.

К… («В сердце живо, как преданье…»). Перевод А. Ибрагимова.

В сердце живо, как преданье, Смолкших песен трепетанье. Отцветая, средь поляны Льют фиалки запах пряный.
Лепестками роз в изножье Устлано любимой ложе. Если и смежит ресницы, В сладком сне она приснится.

1821.

Изменчивость. Перевод С. Бычкова.

Цветок, что ныне цвел, К утру поник. Так все, что ты обрел, Исчезнет вмиг. Что есть восторг земной? Зарница в час ночной, Смех озорной!
Как редок верный друг! Как зло гнетет! Пуста любовь без мук, А жизнь идет Без света, без мечты, Средь вечной суеты, Средь пустоты.
Как неба бирюза, Цветы ярки. Блеснут во тьме глаза, Коснись руки —
Пока минуты спят, Пускай мечты парят Всю ночь подряд!

1821.

Азиола. Перевод А. Голембы.

I.

«Ты слышал голос Азиолы? Это Она кричит, должно быть, рядом где-то», — Сказала Мэри. Мы в беззвездный мрак Глядели долго, свеч не зажигая. Тут мне подумалось: «Соседка? Кто ж такая?» И я спросил: «Ну, что еще за Азиола?» И неожиданно обрел покой: Здесь не было подвоха иль укола, Здесь не было насмешки никакой; Ведь Мэри молвила с улыбкой (о, плутовка!) «Кричит сова! Пушистенькая совка!»

II.

Печальная колдунья Азиола, В вечерней музыке твоей тоски Тревога рощ, ручьистый голос дола: Ни лютни звон, ни птичьи голоски Моей души вот так не задевали, Нет, сладостней не ведал я печали! И с этих пор, во сне и наяву, Люблю я возглас грусти изначальной И Азиолу — милую сову — Пушистую. И крик души печальной!

1821.

Воспоминанье. Перевод А. Голембы.

I.

Быстролетней летних дней, Милой юности нежней, Ты пришла — и всех резвей Ты умчалась прочь. Листья пали на траву, Одинок я наяву, Тщетно сон к себе зову Напролет всю ночь!

II.

Лето ласточек придет, Филин тьмы крылом взмахнет, Лебедь ринется в полет — Весь порыв и мощь! Сердце рвется — к лживой — вдаль, В нем унынье и печаль, — Ледяной сковал хрусталь Ветви зимних рощ!

III.

Лилии и розы вам, Милым умницам, отдам, А фиалки вечным снам Опочившей вдруг: Ты ушла, покинув свет, Нету слез, и счастья нет, Помрачнел от горя свет, Все мертво вокруг!

1821.

К… («Опошлено слово одно…»). Перевод Б. Пастернака.

[445].

Опошлено слово одно И стало рутиной. Над искренностью давно Смеются в гостиной. Надежда и самообман — Два сходных недуга. Единственный мир без румян — Участие друга.
Любви я в ответ не прошу, Но тем беззаветней По-прежнему произношу Обет долголетний. Так бабочку тянет в костер И полночь к рассвету, И так заставляет простор Кружиться планету.

1820.

Свадебная песнь. Перевод К. Чемена.

Когда пред Грацией и Силой Раскрыл врата златые Сон, Тогда в душе их образ милый, Как звезды в море, отражен. О Ночь, обрызгай их росою И всеми звездами взгляни, — И под неверною луною Да будут верными они! Укрой их радости от глаз, И пусть вернутся к нам не раз Блаженства дни!
О сонмы ангелов и фей, Не дайте злу коснуться сонных! И ты, рассвет, зарей своей Под утро разбуди влюбленных! Оставьте страхи! Все свершится, Пока не вспыхнула денница! Уйдем скорей!

1820.

Вечер. Перевод Д. Орловской.

[446].

Угасло солнце. Птичий гомон стих. Летучей мыши промелькнула тень. И жабы вышли из углов своих И провожают уходящий день. От легкого сухого ветерка Не шелохнется сонная река.
Нет сырости под высохшей листвой, Нет ни росинки на стеблях сухих. По раскаленной за день мостовой Кружится мусор улиц городских. Соломинки и пыль неровный бриз По мостовым гоняет вверх и вниз.
Речная рябь колеблет отраженье Притихнувшего города. Оно И неподвижно, и полно движенья, И перемен бесчисленных полно. Вот погляди — оно меняет вид: Дробится, расплывается, дрожит.
В пучине, скрывшей солнце, облака Образовали пепельный заслон. Как горная вершина, высока Громада облаков. И небосклон Над величавой пепельной грядой Насквозь пронзен вечернею звездой.

1821.

Строки. («Разобьется лампада…»). Перевод Б. Пастернака.

Разобьется лампада, Не затеплится луч. Гаснут радуг аркады В ясных проблесках туч. Поломавшейся лютни Кратковременен шум. Верность слову минутней Наших клятв наобум.
Как непрочны созвучья И пыланье лампад, Так в сердцах неживучи Единенье и лад. Рознь любивших бездонна, Как у стен маяка Звон валов похоронный Над душой моряка.
Минут первые ласки, И любовь — из гнезда. Горе жертвам развязки, Слабый терпит всегда. Что ж ты плачешь и ноешь, Что ты, сердце, в тоске? Не само ли ты строишь Свой покой на песке?
Ты — добыча блужданий, Как над глушью болот Долгой ночью, в тумане, Птичьей стаи полет. Будет время, запомни, На осенней заре Ты проснешься бездомней Голых нив в ноябре.

1822.

К Джейн. Воспоминание. Перевод В. Рогова.

[447].

1.

Последний день из многих дней, Прекрасных и живых, как ты, День дивный, не вернется вспять; О Память! Гимн ему излей! За дело! Время нам пришло Былое, плача, воспевать: Нахмурено небес чело, Искажены земли черты.

2.

Мы забрели в сосновый лес На берегу морском; Легчайший ветерок небес Дремал в гнезде своем. Уплыли облака играть, Тишь волны обняла, Улыбка на морскую гладь Небесная легла; И нам казалось: этот час, Что свыше послан был, Из сфер надсолнечных для нас Сиянье Рая лил.

3.

Сосна вставала за сосной, Гигантов сон глубок, Как змей, их натиск вихревой Скрутил в большой клубок, Лазурный вздох, певуч и тих, Им слала высота, Как у небес, нежны у них Оттенки и цвета; Зеленый гребень их дремал, Подвластен тишине — Так недвижим густой коралл На безглагольном дне.

4.

Как тихо все! Малейший звук Сковало забытье, И даже дятла частый стук Лишь углублял ее — Непрекращаемую тишь! Дыханье, даже ты, Спокойное, не возмутишь Блаженной немоты. И мнилось: все окрест, что взор В те миги охватил, — От трав у ног до дальних гор, — Круг дивный очертил, Так дуновенье от него Магически текло, Что даже смертных естество Мир краткий обрело, А круга центр была она, Кем дар любви святой Был принесен тогда сполна В безжизненный застой.

5.

Мы подошли к прудам с тобой Под сень сосновых крон — Как небо малое, любой Вселенной окаймлен; Свет пурпурный искрился в них, Прибрежье оттенив, Бескрайней пропастей ночных, Как день, и чист и жив; Как в воздухе, в прудах росли Сосновые леса — Милей, чем у дерев земли, Их стройная краса; Там дол, и синева небес, И солнца белизна — Пройдя сквозь облачко и лес, Сияла нам она; Воды любовь творила там Из зелени лесной Благие зрелища, что нам Не явит мир земной, И элизейский теплый свет Все пронизал кругом — Малейшего движенья нет В эфире неземном! Но вдруг завистливо в тиши К нам ветерок проник — Так дума злая из души Прогонит милый лик… Пусть ты добра и хороша, Пусть зелен леса свод, Но Шелли смертная душа Мятежней тихих вод.

1822.

К Джейн с гитарой. Перевод А. Спаль.

[448].

Ярко блещут Стожары, Несказанная в небе сияет Луна. Звонко пенье гитары, Но лишь с голосом Джейн оживает Струна.
Неба мрак серебристый Лунно-звездные нежно согрели Лучи; Дарит голос твой чистый Душу струнам, чьи мертвенны трели В ночи.
Звездный свет, замирая, Хочет видеть луны золотую Красу; Лист не дрогнет, вбирая Гармонических струи неземную Росу.
Звук летит окрыленный, Раскрывая в ночное молчанье Окно, В этот мир отдаленный, Где любовь, лунный свет и звучанье — Одно.

1822.

Островок. Перевод А. Голембы.

Островок лесистых склонов, Белоснежных анемонов, Где, фиалковую тень Влажной свежестью колыша, Дремлет лиственная крыша; Где ни дождь, ни ветер синий Не тревожат стройных пиний; Где царит лазурный день; Где, поверх блаженных гор, Что до плеч в жемчужной пряже, Смотрят облачные кряжи В синеву живых озер.

1822.

Эпитафия. Перевод А. Парина.

Здесь двое спят, чья жизнь была одно, Ведь в памяти им вместе быть дано. При жизни розно кровь текла в телах — Да будет неделим их общий прах.

1822.