Европейские поэты Возрождения.

САТИРА ТРЕТЬЯ.

МЕССЕРУ АННИБАЛЕ МАЛАГУЧО.

Разлить ты просишь, Аннибале, свет На то, нашел ли твой кузен удачу У герцога Альфонсо или нет.
Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу, Что на спине опять небось мозоль, Что я похож на немощную клячу.
Однако правду выслушать изволь: Равно любое бремя ненавижу, И не по мне скотины вьючной роль.
Толкуй про язвы на спине, про грыжу, Считай меня хоть клячей, хоть ослом, Кривить душою смысла я не вижу.
Когда, родившись, я, не будь глупцом, Решился бы на некую забаву, Проделав то же, что Сатурн, с отцом,
Чтоб все принадлежало мне по праву, А не десятку братьев и сестер, Составивших голодную ораву,
Безумия лягушек до сих пор Не знал бы я и перед властелином Без шапки не стоял, потупя взор.
Единственным, увы! я не был сыном И мало мог на что претендовать — И вынужден мириться с господином,
Но лучше пропитанье добывать У герцога, чем с нищенской сумою Пороги бедной черни обивать.
Иные поменялись бы со мною Уделом: как ни говори — почет… Судьбу раба почетной мнить судьбою!
Пускай, кто хочет, при дворе живет, А я его немедленно покину, Едва ко мне Меркурий снизойдет.
Когда одно седло на всю скотину, Кому оно не причиняет зла, Кому, наоборот, увечит спину.
Так соловей, в отличье от щегла, Не может долго пребывать в неволе, Где ласточка б и дня ие прожила.
Пусть служит, кто стремится к рабской доле, Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю, Тогда как я не вижу в этом соли.
Я репу дома у себя сварю И, уписав с подливкой без остатка, Не хуже брюхо ублаготворю,
Чем кабаном чужим иль куропаткой. Не надо мне парчовых одеял, Когда и под обычным спится сладко.
Я с места бы охотней не вставал, Чем долгим списком дальних стран хвалиться, Где я по долгу службы побывал.
Да, каждому свое, как говорится; Иному — сан, иному меч милей, Иному — дом, иному — заграница.
Я уважаю интерес людей К Испании, к английскому туману, Но сам хочу в округе жить своей.
Ломбардию, Романью и Тоскану Я видел — хватит этого вполне, И лучшего нигде искать не стану,
А захочу — покажет землю мне Без лишних трат премудрость Птолемея, Хоть мир цари, хоть нет конца войне;
Я мысленно — нехитрая затея — Любое из морей переплыву, От ужаса в грозу не леденея.
Недаром в новой службе во главу Угла я ставил с самого начала, Что дома главным образом живу.
И служба на мои занятья мало Влияет: уезжаю только я, А сердце — здесь, и так всегда бывало.
Известна мне догадливость твоя: Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама, А вовсе не любимые края.
Тебе на это я отвечу прямо: Умолкни, ибо правда мне мила И ложь не стану защищать упрямо.
Какая бы причина ни была, Мне здесь прекрасно, но другим соваться Я не советую в мои дела.
Иные мнят, что стоило податься Мне в Рим — и я снискал бы благодать И мог бы на судьбу не обижаться,
Тем паче папу другом называть Задолго до счастливого избранья Имел я честь. И в дни, когда мечтать
Не мог о возвращенье из изгнанья Ни он, ни брат его, как он беглец, Чье при дворе фельтрийском пребыванье
Украсили «Придворного» творец И Бембо, верный культу Аполлона; И в дни, когда вернулось наконец
Семейство Медичи в родное лоно Флоренции, и, распростясь с Дворцом, Бежало знамя от руки закона;
Вплоть до того, как в Риме стал он Львом Благодаря разборчивым прелатам, Я видел друга искреннего в нем.
Он повторял не раз, уже легатом,— Мол, как на брата на меня смотри, Ведь я тебя давно считаю братом.
Поэтому с иным поговори — Я шапку черную прошляпил в Риме, Подбитую зеленым изнутри.
Поспорю с утвержденьями такими Примером, ты ж не сетуй: что трудней — Читать стихи иль изъясняться ими?
Во время оно засуха на всей Земле случилась: снова Феб, казалось, Доверил Фаэтону лошадей.
Колодцы пересохли, не осталось Воды в потоках, бурных испокон, И по мостам ходить смешным считалось.
В ту пору пастырь жил, обременен Отарами, — теперь смотрел с тоскою На прежнее свое богатство он.
Пещеры помня с ключевой водою, Напрасно он заглядывал туда. И к Небу обратился он с мольбою,
И свыше озарение тогда Про некий дол беднягу посетило, Где воду он отыщет без труда.
С женой, с детьми, со всем, что их кормило, Пастух — туда, и не успел копнуть, Как влага под лопатой проступила.
Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть, Был у него, но он нашел решенье: «Я первым пью, никто не обессудь.
За мной жене и детям послабленье По праву будет. Слава богу, тут Желанной влаги хватит всем. Терпенье.
За ними — те, кто наибольший труд, Подобно мне, вложил в рытье колодца. Так друг за другом все у нас попьют.
А после всех скотина пусть напьется, Однако так же, как для вас, черед Установить и для нее придется».
В таком порядке очередь идет, Но, видя впереди толпу густую, Всяк про свои заслуги нагло врет.
И тут газель, что помнила былую Хозяйскую любовь, кричит, стеня От жажды и обиды: «Протестую!
Я пастуху, конечно, не родня И на труды его смотрела вчуже, И проку мало было от меня,
Но неужели я настолько хуже Других! И неужели наконец Не мог и для меня найти он лужи!»
Способен удивляться лишь глупец Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни Меня не предпочел святой отец.
Итак, вперед, достойны первой дани, Пьют близкие, за ними — те, кому Престолом он обязан в Ватикане.
Потом уж те идут по одному, Кто помогал, повергнув Содерино, Вернуться во Флоренцию ему.
Один твердит: «Я с Пьетро в Казентино Готовил на республику поход». «Я в долг ему давал», — кричит Брандиио.
Еще один: «Я брата целый год Кормил, и только с помощью моею Он снова на коне. Иль то не в счет?»
Покуда все напьются, не имею Желанья ни малейшего гадать, Успею сам попить иль не успею.
Спокойнее доказанным считать, Что своего избранника сначала Должна Фортуна в Лете искупать.
Пожалуй, так она и поступала, Но в данном случае, скорей всего, Привычке старой следовать не стала.
Поверь словам кузена своего: К его святой стопе припав губами, Нашел я в полной памяти его.
Ко мне склонившись, он двумя руками Пожал мне руку и обеих щек Коснулся благосклонными устами.
Он с буллою любезно мне помог, Но я недаром с Биббиеной дружен, Что увеличил вдвое мой должок.
Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен, Заляпан грязью с головы до пят, К «Барану» потащился я па ужин.
Допустим, папа, дар беря назад, Не причиняет никому урона — Мол, семена взойдут, и я богат;
Допустим, столько символов законной Он даст мне власти, сколько с потолка На папских мессах не видал Иона;
Допустим, щедрая его рука В карман мне злато сыплет, не жалея, И в рот и в чрево — аж трещат бока…
Но неужели в этом панацея? Ужель возможно методом таким Унять во мне алкающего змея?
Будь я стяжанья жаждой одержим, Дорогой бы направился прямою В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим.
Затем, чтоб стать над слугами слугою Иль чуть пониже сан иметь, когда Все больше жажда властвует тобою,—
Какая мне карабкаться нужда По лестнице крутой? Она едва ли Заслуживает столького труда.
Когда-то люди на земле не знали Теперешней коварности людской,— Таков был мир давным-давно, в начале.
В ту пору жил под некою горой, Граничившей вершиной с небесами, Народ — не знаю в точности какой;
И видя то безрогой, то с рогами, То полной, то ущербною луну, Что круг вершит естественный над нами,
И веря, что взойдя на крутизну, Скорей поймешь, чем глядя из долины, Зачем луне менять величину,
Едой мешки наполнив и корзины, И стар и млад приблизиться решил К луне, сперва добравшись до вершины.
Но долгий в гору путь напрасен был, И люди, убедившись в том на деле, Наверх поднявшись, падали без сил,
А те, что снизу, поотстав, глядели, Пускались следом чуть ли ни бегом, Решив, что их сородичи у цели.
Гора была Фортуны колесом, Где сверху, как досель считает кто-то, Спокойным наслаждаются житьем.
Завись удел счастливый от почета Или богатства, о другом мечтать И мне б, конечно, не было расчета.
Но те же папы и другая знать, Земные боги, не живут беспечно, И трудно их счастливыми назвать.
Будь я богат, как турок, бесконечно, Подобно папе будь в большой чести, Подняться выше я мечтал бы вечно,
И должен был бы козни я плести, О том лишь предаваясь упованьям, Как больше, чем имею, обрести.
Но если ты владеешь достояньем Достаточным, чтобы безбедно жить, Сумей презренным дать отпор желаньям.
Коль в доме есть, чем голод утолить, И есть очаг и кров, чтрбы от хлада И зноя летнего тебя укрыть;
Когда тебе пешком идти не надо, Меняя город, и в душе твоей Со счастьем нет и признака разлада,
Хоть половину головы обрей, Хоть всю, — что толку! Больше, чем вмещает В себе сосуд, в него попробуй влей.
Да и о чести помнить подобает, Не забывая ни на миг о том, Что честь нередко в спесь перерастает.
Кто честью не поступится ни в чем, Того и враг не опорочит злейший, Что только прослывет клеветником.
Будь ты преосвященство иль светлейший, Тебя я честным не сочту, пока В твоей душе не разберусь, милейший.
Что радости тебе носить шелка И видеть всех от мала до велика Без шапок, если вслед исподтишка
Несется шепот: «Вот он, погляди-ка, Продавший галлу Зевсовы врата, Что поручил ему его владыка»?
Наряды раскупают неспроста: Тем самым люди показать стремятся, Что им одетый бедно не чета,
Однако лучше скромно одеваться И честным быть, чем в платье из парчи, Запятнанном бесчестьем, красоваться.
Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи, Была б к наживе краткая дорога — Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи.
Всегда богатству было чести много, И мне плевать, когда меня хулят,— Хулят и отрицают даже бога».
Минутку, Бомба: для меня стократ Хулители Христа страшнее сброда, Которым он безжалостно распят.
Хула тебе — хула иного рода: Не выбрался бы ты из нищеты, Когда бы не крапленая колода.
Не затыкай же честным людям рты! Немногие на свете знают плечи Парчи и шелка столько и тафты.
О тайне гнусных дел твоих и речи Не может быть, и дабы каждый мог Увидеть их, зажги поярче свечи.
И тот, кто мудр, и тот, кто недалек, Понять желают, как свои палаты Построил ты за столь короткий срок,
Что и снаружи и внутри богаты; Но должен быть бесстрашным правдолюб, Тогда как смелым не был никогда ты.
Не видеть, главное, хулящих губ, А шепот за спиною стерпит Борна, Что он родного брата душегуб.
Изгнание перенеся покорно, Благословляет нынче он судьбу, А поношенья, мол, — от злости черной.
Другой себя к позорному столбу Поставил сам, решив, что не хватало Лишь митры на его безмозглом лбу.
В злокознии он преуспел немало, И титул уважаемый его Смердил настолько с самого начала,
Что не представить хуже ничего.