Европейские поэты Возрождения.

Трагическая поэма.

Лезвия. Отрывок. Перевод Ал. Ревича.

Да разве это бой! Там грудь броней прикрыта, Там сталь поверх одежд — надежная защита, Здесь отбиваются лишь криком да рукой, Один вооружен, но обнажен другой. Попробуй рассуди, кто доблестней, достойней, Тот, кто разит клинком, иль жертва этой бойни. Здесь праведник дрожит, здесь горлопанит сброд, Невинного казнят, преступнику почет. К позору этому причастны даже дети, Здесь нет невинных рук, здесь все за кровь в ответе. В темницах, во дворцах, в особняках вельмож, Везде идет резня, гуляет меч и нож, И принцам не уйти, не спрятаться в алькове, Их ложа, их тела, их слава в брызгах крови. Святыни попраны, увы, сам государь[249] На веру посягнул и осквернил алтарь. Принцессы в трепете, едва успев проснуться, От ложа прочь бегут, им страшно прикоснуться К изрубленным телам, но не скорбят о тех, Кого не спас приют любви, приют утех. Твой, Либитина, трон окрашен постоянно В цвет бурой ржавчины, как челюсти капкана. Здесь западня — альков, здесь ложе — одр в крови, Здесь принимает смерть светильник у любви.
Прискорбный этот день явил нам столько бедствий, Хитросплетения раскрыл причин и следствий И приговор небес. Глядите: стрежень вод Лавину мертвецов и раненых несет, Плывут они, плывут вдоль набережных Сены, Где ядом роскоши торгует век растленный[250], И нет в реке воды, лишь спекшаяся кровь, Тлетворную волну таранят вновь и вновь Удары мертвых тел: вода людей уносит, Но сталь других разит, их следом в реку бросят. Ожесточенный спор с водой ведет металл О том, кто больше душ в тартарары послал. Мост, по которому зерно переправляли,[251] Сегодня плахой стал в гражданском этом шквале, И под пролетами кровавого моста Зияют гибели зловещие врата. Вот мрачная юдоль, где кровь струится в реки, Юдоль страдания, так зваться ей вовеки. Четыре палача[252], бесчинствовавших тут, Бесчестие моста на совести несут, Четыре сотни жертв швырнул он водам Сены! Париж! Ей хочется твои разрушить стены: И восемь сотен душ погубит ночь одна[253], Невинных погребя и тех, на ком вина.
Но кто же впереди отары обреченной? Кто первой жертвой стал толпы ожесточенной? Ты оживешь в молве, хотя твой лик в тени, Благочестивою была ты, Иверни[254]. Гостеприимица, защитница для многих Печальных узников, для путников убогих. Был на тебе убор монашеский надет, Но выдал в час резни пурпурных туфель цвет: Господь не пожелал, чтоб лучшая из стада Рядилась под святош, меняла цвет наряда. Спасая избранных, даруя благодать, Не хочет мерзостям всевышний потакать.
Но чья там голова? Чье тело неживое? Обмотана коса вокруг скобы в устое Злосчастного моста. И странной красотой Застывший бледный труп мерцает под водой. Он, падая, повис в объятиях теченья, Он к небу взор возвел, как бы прося отмщенья. Паденье длилось миг, но, вверившись судьбе, Покойница два дня висела на скобе, Она ждала к себе возлюбленное тело, К супружеской груди она прильнуть хотела, И мужа волокут. Расправа коротка, В грудь безоружного вонзили три клинка, И вот он сброшен вниз, где мертвая супруга, Качаясь на волнах, ждала на помощь друга. Убитый угодил в объятия к жене, Схватил сокровище — и тонут в глубине. Но триста мертвецов на том же самом месте, К несчастью, лишены такой высокой чести. Убийца, ты вовек не разлучишь тела, Коль души навсегда сама судьба свела. Передо мной Рамо[255], подвешенный под кроной, Седоголовый Шапп[256], весь кровью обагренный, А вот возник Брион[257], столь немощный старик, И малолетний принц к его груди приник, Он старца заслонил с недетскою отвагой. Но этот слабый щит насквозь пробили шпагой. Корабль у пристани отправили на дно, Хоть право убивать лишь времени дано.
Покуда в городе на славу шла работа, И Лувр кровавый стал подобьем эшафота, Из окон и бойниц, с балконов и террас На быстрый бег воды взирают сотни глаз, Коль кровь назвать водой. Полунагие дамы, Припав к любовникам, следят развязку драмы: Их возбуждает кровь и трупов голых вид, И каждая ввернуть скабрезность норовит, Им женских жаль волос — мол, пропадут задаром! А ведь дымится кровь и души стали паром. Глядят бездельницы, как здесь, невдалеке Кромсают жен и дев и топят их в реке. Как обесчещенным пронзают грудь стилетом, Чтоб сами падали и верили при этом, Что нелегко на кровь глядеть глазам Творца, Что в миг отчаянья вселяет он в сердца Своей надежды свет. Сарданапал[258] наш мерзкий, Столь переменчивый — то робкий он, то дерзкий, — Охрипшим голосом подбадривает сброд, Хоть слабосилен сам, других зовет вперед. Сей доблестный храбрец, страшась всего на свете, Среди придворных шлюх сидит в своем Совете. Никчемный он король, зато какой стрелок! Из аркебузы он бегущих валит с ног,[259] Все промахи клянет, но меткостью кичится, В компании честной желая отличиться. Комедию дают в трагический сезон, Что ни лицо — Гнатон, Таис или Тразон.[260] И королева-мать[261] со всей своей оравой Отправилась глядеть плоды резни кровавой. Одна из дам[262] верхом спешит в тот самый миг Двух спасшихся предать и выдать их тайник. Здесь, в сердце Франции, где кровь повсюду вижу, Затеял шумный двор прогулку по Парижу.
Нерон в былые дни нередко тешил Рим Ареной цирковой, театром площадным, Совсем как в Тюильри иль, скажем, в Бар-ле-Дюке, В Байоне иль в Блуа[263], где затевают штуки Такие, как балет, турнир иль маскарад, Ристанья, карусель, борьба или парад. Нерон, сжигая Рим, насытил нрав свой дикий, Как наслаждался он, повсюду слыша крики Отчаявшихся толп, дрожащих пред огнем, Несчастие других лишь смех рождало в нем, Все время раздувал он пламя для острастки, Чтобы на пепле жертв владычить без опаски. Когда огонь вполне насытился бедой, Властитель ублажил народ несчастный свой, Найдя виновников: он их припас заране. И вот извлечены из тюрем христиане, Они чужим богам стать жертвою должны, Быть искупителями не своей вины. В часы вечерние на пышном карнавале Зевакам напоказ несчастных выставляли И на глазах толпы, в угоду божествам, Швыряли их в огонь и в пасть голодным львам. Так и во Франции пожаром сотен хижин Был вознесен тиран, а нищий люд унижен. В горящих хижинах отчаянье царит, Но деспот восхищен: «Как хорошо горит!» Народ не видит зла, мошенникам доверясь, Их кормит, а винит в своих несчастьях ересь. И ты, христианин, за глад и мор ответь, Ты землю превратил в железо, небо — в медь.

«О, сжальтесь, небеса, избавьте от напасти…». Перевод Ал. Ревича.

О, сжальтесь, небеса, избавьте от напасти,[264] Пучина, смилуйся, смири свой грозный вал, Он смертным холодом уже сердца обдал, Так пощадите ж тех, чьи судьбы в вашей власти!
Корабль трещит по швам, не выдержали снасти, Увы, надежды нет, последний рвется фал, Ветрила рухнули, все ближе зубья скал, В чьей гордой красоте зловещий знак несчастий.
Превратности судьбы зыбучи, как пески, Рыданья, словно гром, как вихри — вздох тоски, Надежды тщетные подобны зыбкой пене.
Где любящих сердца, превозмогая страх, Плывут почти без сил в бушующих волнах Навстречу гибнущим, молящим о спасенье.

«Ронсар! Ты щедрым был, ты столько дал другим…». Перевод Ал. Ревича.

Ронсар! Ты щедрым был, ты столько дал другим, Ты одарил весь мир такою добротою, Весельем, нежностью, и мукой, и тоскою, И мы твою любовь, твою Кассандру чтим.
Ее племянницу, любовью одержим, Хочу воспеть. Но мне ль соперничать с тобою? Лишь красоту могу сравнить одну с другою, Сравнить огонь с огнем и пепел мой с твоим.
Конечно, я профан, увы, лишенный знанья И доводов. Они полезны для писанья, Зато для нежных чувств они подчас не впрок.
Восходу я служу, а ты вечерним зорям, Когда влюбленный Феб спешит обняться с морем И повернуть свой лик не хочет на восток.

«Мила иному смерть нежданная в бою…». Перевод В. Дмитриева.

Мила иному смерть нежданная в бою, От пули, от меча, кинжала иль картечи, Кончина славная среди кровавой сечи, Где та ж судьба грозит оставшимся в строю.
Мила другому смерть в постели, не таю, И суетня врачей, потом — над гробом речи, И вопли плакальщиц, и факелы, и свечи, И склеп на кладбище, и уголок в раю…
Но не прельстит меня нимало смерть солдата: Ведь в наши времена его ничтожна плата. В кровати смерть скучна, она — удел ханжей.
Хочу я умереть в объятиях Дианы, Чтоб в сердце у нее, от горя бездыханной, Воспоминания воздвигли мавзолей.

«Один солдат был пулею сражен…». Перевод В. Дмитриева.

Один солдат был пулею сражен, И смерть его была не за горами. Мы собственными видели глазами, Как он страдал, упав на бастион.
Струилась кровь, и раздавался стон, В агонии он скрежетал зубами, Моля, чтоб мы его добили сами… Был ни живым, ни мертвым брошен он.
И у меня зияет в сердце рана, Что нанесла жестокая Диана. Как описать мучения мои?
Я знаю: смерть мне эта рана прочит… Добить меня прекрасная не хочет, И вот ни жив, ни мертв я от любви.

«В неровных бороздах убогие ростки…». Перевод Ал. Ревича.

В неровных бороздах убогие ростки До срока родились, но холод грянул снова, Чтоб с юной красотой расправиться сурово, И вновь пришла зима природе вопреки.
Для чахлой поросли морозы нелегки, Но ей на выручку прийти метель готова, Укроет белизна надежного покрова И вдосталь напоит весною колоски.
Надежды любящих — ростки хлебов зеленых, Обида и разлад, как изморозь на склонах, Когда погожий день еще за тучей скрыт.
Таится блеск весны под сумрачною тенью, Размолвки любящих приводят к примиренью, А гневная гроза возврат любви сулит.

«Рыданья горестные, вздох печали…». Перевод Ал. Ревича.

Рыданья горестные, вздох печали И слезы, застилающие взор, — В них боль моя, обида и укор, Они мои мученья увенчали.
Надежды призрачные, как вначале, Смятенье мыслей и страстей раздор, — Агонии моей наперекор Все эти чувства вновь затрепетали.
Ты слышишь, небо, мой посмертный стон, Он сдавлен горем, смертью заглушен, Ты покарай раскаяньем Диану.
За то, что навязала мне вражду, Желала, чтобы я сгорел в аду, И нанесла мне гибельную рану!

«На строгий суд любви, когда меня не станет…». Перевод Ал. Ревича.

На строгий суд любви, когда меня не станет, Мое истерзанное сердце принесут, Кровоточащий ком, обугленный, как трут, Свидетельство того, как беспощадно ранят.
Перед лицом небес несчастное предстанет, Где отпущение лишь праведным дают, Оно всю боль свою слепой Любви на суд Представит, а тебя в ответчицы притянет.
Ты скажешь: это все Венера, все она И озорник Амур… мол, не твоя вина. Но ведь на них валить — нехитрая наука.
Смертельный этот жар сама ты разожгла, И если Купидон пустил стрелу из лука, Твоя зеница — лук, твой быстрый взор — стрела.

«Как, я изменчив? Мненье ложно…». Перевод В. Дмитриева.

Как, я изменчив? Мненье ложно, Моя привязанность крепка. Скажите лучше: разве можно Построить зданье из песка?
Вас холодность моя тревожит? О, я всегда гореть готов, Но ведь огонь пылать не может, Коль не подкладывают дров.
Ну, что поделаю я с вами? Вы охлаждаете мой пыл… Поджечь не может льдину пламя, А растопить — не хватит сил.
Сырое дерево способно Дымить, а не огонь питать. И тело впрямь душе подобно, И госпоже слуга под стать.
Рассеяться успели грезы… Как заливает дождь костер — Так погасили в сердце слезы Пожар, пылавший до сих пор.
Когда любил я беззаветно — Смеялись вы, меня дразня. Когда ж увидел: чувство тщетно, — Вы обвиняете меня!
Я вижу: вам для развлеченья Была нужна моя любовь. Мои жестокие мученья Вы смаковали вновь и вновь.
Вас разлюбить решил я, знайте, Решил избавиться от мук. Ну что же, на себя пеняйте: Ведь это — дело ваших рук!

«Ни молния, ни зной не тронут стебелька…». Перевод Ал. Ревича.

Ни молния, ни зной не тронут стебелька Прижавшейся к земле ползучей повилики, Вовек не поразит сей гнев небес великий Былинки тоненькой и нежного цветка.
Но кедр, уткнувшийся вершиной в облака, Но стены крепостей и скал высоких пики От бурь и войн дрожат, и гордому владыке Грозит Юпитера разящая рука.
К примеру вспомните того[265], кто, как хозяин, Топтал несчастный край от Сены до окраин. Другой всю Францию возвел на эшафот,
Он солнцу господин, ему покорны луны. Так всякий, вознесясь, нисходит в свой черед, Покорно следуя за колесом фортуны.

«Осточертело мне транжирить мой досуг…». Перевод Ал. Ревича.

Осточертело мне транжирить мой досуг, Свободу продавать мне больше неохота, На что-то уповать и ублажать кого-то, Во имя долга быть одним из верных слуг.
Мне больше по душе пустынный горный луг, Ночлег под скалами и мрак под сводом грота, Густая сень лесов, где нега и дремота, Где столько отзвуков рождает каждый звук.
Принцесс увеселять и принцев надоело, И даже мой король[266], который то и дело Мне дарит милости, увы, постыл и он.
От почестей и ласк держаться бы подале, Не надо их совсем, уж лучше быть в опале, Чтоб не кричал никто, что я хамелеон.

Надгробные стихи Теодора-Агриппы Д'Обинье на смерть. Этьена Жоделя, парижанина, короля трагических поэтов. Перевод В. Парнаха.

Когда Жодель пришел[267], оставив наши стены, Еще от смертных мук бессилен и разбит, Когда подземных царств ему открылся вид, Он с облегчением вздохнул от перемены.
Он Ахеронт нашел приятней нашей Сены, Парижа нашего приятнее — Аид: Хоть этот порт черней, но все ж не так смердит, Как жизнь там, наверху, и все ее измены.
Харон берет его в свой погребальный челн, И говорит Жодель, плывя во мраке волн: «Нельзя ль мне утонуть, чтобы скончаться снова.
И столь же выгадать еще один разок, Как в этот первый раз?» Но больше он не мог Переменить жилье для счастия двойного.

К королю. Перевод Ю. Денисова.

Ваш пес в опале, сир. Под ним холодный пол, А некогда он спал сладчайшим сном в постели. Он преданность свою вам выказал на деле, Среди придворных он предателей нашел.
На вашей службе он вынослив был, как вол, И перед ним враги от ужаса немели. Теперь он бит, его не кормят по неделе. Неблагодарность, сир, горчайшее из зол.
За ловкость, молодость вы так его любили. Теперь же он презрен. Уже другие в силе. Коварством, злобой он теперь терпим едва.
Он брошен. Перед ним все двери вдруг закрыты. Вы травите его, но знайте, фавориты: За верность плата всем, всем будет такова.

Утренняя молитва. Перевод Ал. Ревича.

Восходит солнце вновь и огненной короной Сияет в дымке золотой. Светило ясное, огонь любви святой, Пронзи потемки душ стрелою раскаленной, Погожим днем нас удостой.
Но солнце всякий раз становится смиренней, Смежает свой слепящий взор, Когда над всей землей, поверх долин и гор, Плывет завеса мглы, скопленье испарений, Скрывая голубой простор.
Господень ясен лик, но свет его мы застим Густыми тучами грехов, Когда они ползут, стеля сплошной покров, Всплывают над землей, становятся ненастьем, И черный небосвод суров.
Но полог сумрачный колеблется, редеет. Его пробил могучий свет. Бегите прочь, грехи! Нам солнце шлет привет, Оно своим лучом ваш темный рой рассеет, Развеет — и завесы нет.
Из праха нам восстать, над мраком, над могилой, Как день из ночи восстает. И если смерть — врата во тьму, то в свой черед Любой погожий день — кончина тьмы унылой. А жизнь над смертью верх берет.