Под Куполом.

10.

Энди Сандерс сидел в квартире Дейла Барбары на кровати Дейла Барбары. Окно заполняло оранжевое зарево от горевшего здания, в котором располагалась редакция «Демократа». Над головой слышались шаги и приглушенные голоса — люди на крыше, предположил он.

В квартиру Энди поднялся из аптеки по внутренней лестнице. С собой принес пакет из коричневой бумаги, содержимое которого теперь разложил перед собой: стакан, бутылку воды «дасани», пузырек с таблетками — таблетками оксиконтина. С надписью на полоске бумаги, наклеенной на пузырек: «ХРАНИТЬ ДЛЯ А. ГРИННЕЛ». Розовые таблетки по двадцать миллиграммов. Он вытряс несколько, сосчитал, вытряс еще. Двадцать. Четыреста миллиграммов. Этого могло не хватить, чтобы убить Андреа, у которой развилось привыкание, но Энди не сомневался, что его такая доза точно прикончит.

Жар проникал сквозь стену. Сандерс начал потеть. Температура воздуха в комнате наверняка поднялась до ста градусов, может, и выше. Энди вытер лицо покрывалом.

Жару терпеть придется недолго. На Небесах дует прохладный ветерок, и мы все сядем обедать за стол Иисуса.

Донышком стакана он начал толочь таблетки в порошок, с тем чтобы наркотик сразу подействовал. Как удар кувалды по лбу бычка. Просто лечь на кровать, закрыть глаза, а потом — доброй тебе ночи, дорогой фармацевт, и вечный покой под песни ангелов.

Я… и Клоди… и Доди. Вместе навсегда.

Не думай так, брат. Голос Коггинса, предельно суровый и напыщенный. Энди даже перестал толочь таблетки. Самоубийцы не ужинают со своими близкими, друг мой; они отправляются в ад, где их кормят раскаленными углями, которые целую вечность жгут их живот. Можешь сказать мне «аллилуйя», подтверждая это? Можешь сказать «аминь»?

— Чушь, — прошептал Сандерс и вернулся к прерванному занятию. — У тебя рыльце в пуху так же, как и у всех нас. Почему я должен тебе верить?

Потому что я говорю правду. Твои жена и дочь сейчас смотрят на тебя сверху, умоляя не делать этого. Или ты их не слышишь?

— Нет. И это не ты. Это всего лишь часть моего разума, которая трусит. Она руководила мною всю жизнь. Именно из-за нее Большой Джим взял меня в оборот. Именно из-за нее я оказался замешан в этой истории с метом. Я не нуждался в деньгах, я даже не понимаю таких больших денег, но я просто не знал, как сказать «нет». Но на этот раз я сказать могу. Нет, сэр. Мне больше незачем жить, и я ухожу. Можешь что-то возразить?

Судя по всему, возразить Лестер Коггинс не мог. Энди дотолок таблетки, наполнил стакан водой. Ладонью смахнул розовую пыль в стакан, размешал пальцем. Снаружи доносились только треск пожара, приглушенные крики людей, которые боролись с огнем на улице и на крыше, а также звуки шагов над головой.

— До дна! — сказал он себе… но не выпил. Рука держала стакан, но трусливая часть его разума — та часть, что не хотела умирать, пусть жизнь потеряла смысл — не позволяла поднести стакан ко рту. — Нет, в этот раз тебе не победить. — Но снова опустил стакан, чтобы вытереть покрывалом струящийся по лицу пот. — Не каждый раз, и не в этот раз.

Он опять поднес стакан ко рту. Внутри колыхалось розовое забвение. Но вновь поставил стакан на стол.

Трусливая часть по-прежнему рулила им. Бог бы побрал эту трусливую часть.

— Господи, дай мне знак, — прошептал Энди. — Дай знак, что выпить этот стакан правильно. Если не по другим причинам, то хотя бы потому, что только так я смогу покинуть этот город.

Совсем рядом обрушилась крыша здания, где находилась редакция «Демократа». У него над головой кто-то — судя по голосу, Ромео Берпи — крикнул:

— Готовьтесь, парни, теперь будьте наготове!

Будьте наготове. Это знак, конечно же. Энди Сандерс поднял стакан смерти, и на этот раз трусливая часть не удержала его руку. Трусливая часть, похоже, сдалась.

В его кармане мобильник заиграл первые фразы песни «Ты прекрасна», сентиментальной белиберды, которая нравилась Клоди. Он все равно собирался выпить содержимое стакана, но тут какой-то голос прошептал, что это, возможно, тоже знак. Он не мог сказать, чей голос — трусливой части, Коггинса или собственного сердца. А потому, что не мог, ответил на звонок.

— Мистер Сандерс? — Женский голос, усталый, несчастный и испуганный. Энди почувствовал родственную душу. — Вирджиния Томлинсон, из больницы.

— Джинни, ну конечно. — Странно, но его голос звучал весело, как и всегда.

— Боюсь, у нас тут сложная ситуация. Вы сможете подойти?

Луч света прорезал темноту в голове Энди. Сердце наполнилось изумлением и благодарностью. Ему сказали: «Вы сможете подойти?» Неужто он забыл, какие теплые чувства вызывали в нем эти слова? Наверное, забыл, хотя ради таких слов он и баллотировался на должность первого члена городского управления. Не для того, чтобы получить власть: это интересовало Большого Джима. Только чтобы протянуть руку помощи. С этого он начинал; возможно, этим он сможет и закончить.

— Мистер Сандерс? Вы меня слышите?

— Да. Будь уверена, Джинни. Я сейчас подойду. — Он помолчал. — И никакого мистера Сандерса — Энди. Мы все в одной лодке, помнишь?

Он отключил связь, отнес стакан в ванную, вылил содержимое в унитаз. Ощущение радости — ощущение легкости и изумления — длилось до того самого момента, когда он спустил воду. Потом депрессия навалилась на него, как старое вонючее пальто. Он кому-то нужен? Смех, да и только. Он, старый глупый Энди Сандерс, дундук, сидящий на коленях Большого Джима. Рупор. Трепло. Человек, который озвучивал идеи и предложения Большого Джима, словно они исходили от него. Человек, который оказывался очень нужным каждые два года, когда подходило время очаровывать избирателей. Большой Джим делать этого не умел или не хотел.

В пузырьке еще оставались таблетки. Внизу, в холодильнике, стояли бутылки «дасани». Но Энди всерьез об этом не думал. Он пообещал Джинни Томлинсон, что придет, и относился к тем людям, которые держали слово. Идею самоубийства он не отверг, только отложил. Сунул под сукно, как говорили в политической тусовке маленького городка. И до чего же приятно выйти из этой спальни, которая едва не стала для него камерой смерти.

Она заполнялась дымом.