Мертвые души.

V.

Второй том “Мертвых душ” был последним литературным трудом Гоголя и единственным художественным произведением (за исключением только “Развязки Ревизора”), над которым Гоголь работал в последний период своей жизни, — в период, отмеченный “крутым поворотам” (выражение самого Гоголя) во всем его мировоззрении. Второй том “Мертвых душ” представляется не столько органическим продолжением первого, сколько новым, по существу, произведением — с иными идеологическими предпосылками, иными заданиями, иными во многом художественными приемами. В сознании самого Гоголя уже на первых приступах к работе над вторым томом он характеризуется прежде всего своим отличием от первого. Основные отличия Гоголь видел в большей, по сравнению с первым томом, значительности содержания и в ином, чем в первом томе, выборе героев.

Письма Гоголя за 1843–1845 гг. показывают, что во втором томе должны были найти выражение моралистические идеи Гоголя вообще, и что Гоголь связывает свой труд с собственным воспитанием. В письме к Н. М. Языкову от 14 июля 1844 г. Гоголь пишет: “так самый предмет и дело связано с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя”. Тот же смысл имеют и слова в письме к Смирновой от 25 июля 1845 г.: “Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет “Мертвых душ”. Это пока еще тайна… и ключ от нее, покамест, в душе у одного только автора”. Еще яснее развивается эта мысль в “Четырех письмах к разным лицам по поводу “Мертвых душ””, именно в письме четвертом, не названным адресатом которого является несомненно та же Смирнова. Основное содержание второго тома раскрывается не как изображение “прекрасных характеров”, а как указание “путей и дорог” к “высокому и прекрасному”, т. е. как тема нравственного возрождения.

Это объяснение не отменяло первоначального замысла, а только разъясняло его. Основное различие осталось в силе. Герои второго тома должны быть привлекательнее и сложнее героев первого тома. В нарочито упрощенной форме высказано это в предисловии к новому изданию первого тома (1846 г.): “Взят он <т. е. Чичиков> больше затем, чтобы показать недостатки и пороки русского человека, а не его достоинства и добродетели, и все люди, которые окружают его, взяты также затем, чтобы показать наши слабости и недостатки; лучшие люди и характеры будут в других частях”. Подобное же схематическое противопоставление встречаем в письме 1850 г. к А. Ф. Орлову, но оно явно вызвано официальным характером этого письма. В частной переписке Гоголь предъявляет к себе те же требования — раскрывать национальные “недостатки” и “достоинства”, какие он выдвигал вообще для литературы в статье “В чем же наконец существо русской поэзии”. Так, в письме от 29 октября 1848 г. к А. М. Виельгорской сказано — именно по поводу второго тома “Мертвых душ”: “Хотел бы я, чтобы по прочтении моей книги люди всех партий и мнений сказали: он знает, точно, русского человека; не скрывши ни одного нашего недостатка, он глубже всех почувствовал наше достоинство”. В письме к К. И. Маркову (ноябрь 1847 г.) сказано прямо, что во втором томе видное место должна была занять тема “недостатков”. На предостережения Маркова (“если вы выставите героя добродетели, то роман ваш станет наряду с произведениями старой школы”) [См. В. И. Шенрок. Материалы, IV, стр. 552.] Гоголь отвечал: “Что же касается до II тома “Мертвых душ”, то я не имел в виду собственно героя добродетелей. Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намерение автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-нибудь стороны”.

Идейные задания второго тома определялись в период работы Гоголя над “Выбранными местами из переписки с друзьями” и отразили общее направление этой реакционной книги, в частности, центральную ее мысль о необходимости нравственного возрождения для каждого человека как единственного средства оздоровления общественной и государственной жизни. Однако, как указывал Чернышевский, “новое направление не помешало” Гоголю “сохранить свои прежние мнения о тех предметах, которых касался он в “Ревизоре” и первом томе “Мертвых душ””. Чернышевский настаивал на том, что реакционные идеи, овладевшие Гоголем, не убили в нем великого художника, что он и “в эпоху “Переписки” не видел возможности изменять в художественных произведениях своему прежнему направлению”. [“Современник”, 1857, № 8 (“Сочинения и письма Н. В. Гоголя”). Ср. Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. IV, М., 1948, стр. 641, 660.].

Второй том открывается полемически-декларативным вступлением, где автор продолжает настаивать на изображении “бедности, да бедности, да несовершенств нашей жизни”. Гоголь стремится к “верности действительности” не только в смысле типической жизненной правды, но и в деталях. Всеми возможными способами Гоголь собирает материалы по “вещественной и духовной статистике Руси”. [Выражение из письма к Н. М. Языкову от 22 апреля 1846 г. ] Он обращается к различным своим корреспондентам с просьбой присылать ему характеристики общественных типов, рассказы о злоупотреблениях администрации, описания изб и мужиков и т. п. [См. письма к сестрам 1844 г., к матери от 23 апреля 1846 г., к А. О. Смирновой от 22 февраля, к А. С. Данилевскому от 18 марта 1847 г. ] Гоголь изучает русскую жизнь и по книжным источникам, читая, например, “Хозяйственную статистику России” В. П. Андросова, М., 1827, [Письмо к С. Т. Аксакову от 27 июля 1842 г. ] труд Н. А. Иванова “Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях”, 1837, [См. Воспоминания Я. К. Грота, “Русский архив”, 1864, стр. 178.] различные путешествия по России и особенно по Сибири — вероятно, для изображения жизни Тентетникова в ссылке. [См. письма к С. П. Шевыреву от конца 1851 г. ] В этой же связи Гоголь проявляет особый интерес к литературным произведениям писателей, принадлежащих или близких к “натуральной школе”. В статье “О современнике” он с этой именно точки зрения выдвигает Даля: “каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанью русского быта и нашей народной жизни… Его сочинения — живая и верная статистика России”. А. О. Россету, который взял на себя ознакомление Гоголя с современной русской литературой, Гоголь писал. 11 февраля 1847 г.: “Мне нужны не те книги, которые пишутся для добрых людей, но производимые нынешнею школою литераторов, стремящеюся живописать и цивилизировать Россию. Всякие петербургские и провинциальные картины, мистерии и проч.”. В письме к тому же Россету от 15 апреля 1847 г. Гоголь прямо устанавливает связь своих просьб о присылке различных материалов со своей творческой работой: “Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать… Все сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы “Мертвые души” мои были тем, чем им следует быть”. Обращаясь затем с новой просьбой о записи “мнений” и характеристик, Гоголь добавляет: “это в такой степени не игрушка, что если я не наберусь в достаточном количестве этих игрушек, у меня в “Мертвых душах” может высунуться на место людей мой собственный нос и покажется именно всё то, что вам неприятно было встретить в моей книге”. Наконец, вернувшись на родину, Гоголь по-прежнему пользуется каждым случаем для того, чтобы пополнить свое “знание России” беседами с разнообразными встречающимися ему людьми. [См. воспоминания Л. И. Арнольди, “Русский вестник”, 1862, № 1, стр. 62–68. Как это бывало и раньше, во втором томе “Мертвых душ” отразились некоторые из слышанных Гоголем “анекдотов”. Так, анекдот, объясняющий поговорку “полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит”, и юмористическое сравнение куска жаркого с городничим в церкви восходят к рассказам М. С. Щепкина. ].

Очевиден более широкий по сравнению с первым томом общественный фон, на котором должно было развиваться действие. Второй том свидетельствует о новых творческих исканиях Гоголя и его новых художественных достижениях, сказавшихся, например, в создании таких образов, как образ Тентетникова, Бетрищева, Петуха. Вместе с тем для второго тома характерны бледные образы Уленьки, Платонова, а также схематичные Костанжогло, его жены и др. [Имеются свидетельства о прототипах некоторых образов второго тома “Мертвых душ”. Так, в откупщике Д. Е. Бенардаки видели прототип Костанжогло (свидетельство М. П. Погодина, “Русский архив”, 1865, стр. 895); в родственнике Лермонтова Столыпине — прототип Муразова (соч. Лермонтова под ред. П. А. Висковатова, т. VI, стр. 245). Алексей Веселовский считал, что Хлобуеву приданы черты П. В. Нащокина (см. Алексей Веселовский, “Мертвые души” в его книге “Этюды и характеристики”, т. 2, изд. 4, 1912, стр. 224, и М. О. Гершензон, “Друг Пушкина Нащокин” в книге “Образы прошлого”, 1912, стр. 65–70). Кошкарев имеет ряд прецедентов в жизни и в литературе (см. Н. О. Лернер, “Прототипы гоголевского полковника Кошкарева” — “Нива”, 1913, № 33). В основе образа Уленьки можно предположить черты А. М. Виельгорской. ] Мастерское начало второго тома и отдельные замечательные эпизоды чередуются с натянутыми сценами и дидактической риторикой. Реализм Гоголя оказался в вопиющем противоречии с его реакционно-моралистическими идеями.

В произведении, современном по заданию, не было ни правильного осмысления, ни даже правильного учета действительно борющихся в современности общественных сил. Действительность подчинена была более или менее элементарным схемам и зачастую подменялась изображениями наивно-утопическими (деятельность генерал-губернатора) или примитивными (филантропическое общество). В этом и заключалась основная причина творческой неудачи второго тома как художественного целого.

Критика второго тома “Мертвых душ” обычно сводилась к констатированию творческих удач и неудач Гоголя — удач в изображении “отрицательной” стороны действительности и неудач в изображении “светлой” стороны.

Одним из первых печатных откликов на второй том была статья А. Ф. Писемского. [“Отечественные записки”, 1855, кн. 10.] Высоко оценивая образы Тентетникова, Бетрищева, Петуха, сыновей Петуха, Хлобуева, Писемский дал резко отрицательную оценку образам Уленьки и Костанжогло. О Муразове Писемский отозвался только бегло как о “решительном преобладании идеи над формой”; о генерал-губернаторе не упомянул вовсе. Отрицательно, как карикатуру, оценил Писемский и Кошкарева.

Статьи Н. Д. Мизко (“Отечественные записки”, 1856, № 6), А. Р[ыжо]ва (“Библиотека для чтения”, 1855, №№ 10 и 11) и анонимная статья в “С.-Петербургских ведомостях”, 1855, № 205, не представляют большого интереса.

Самым важным был отзыв Н. Г. Чернышевского, давшего глубокий анализ последнего произведения Гоголя. Отзыв свой Чернышевский привел в качестве примечания к “Очеркам гоголевского периода русской литературы”, гл. 1, впервые напечатанным в “Современнике”, 1855, № 12. Критик рассматривал второй том в свете общей идейной эволюции Гоголя, насколько это было возможно по цензурным условиям. Чернышевский находил слабыми “отрывки, в которых изображаются идеалы самого автора”. Таковы “дивный воспитатель Тентетникова, многие страницы отрывка о Костанжогло, многие страницы отрывка о Муразове”. Но, по мнению Чернышевского, это “еще ничего не доказывает”, т. е. не доказывает ущерба гоголевского таланта, так как изображение идеалов (там, где действительность их не давала) “было всегда слабейшею стороною в сочинениях Гоголя”. Напротив, там, где Гоголь “переходит в близко знакомые ему сферы отношений”, там “талант его является в прежнем своем благородстве, в прежней своей силе и свежести”.

Чернышевский выделял прежде всего эпизоды второго тома, написанные в обычной для Гоголя обличительной манере: “разговор Чичикова с Бетрищевым о том, что все требуют себе поощрения, даже воры, и анекдот, объясняющий выражение “Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит”, описание мудрых учреждений Кошкарева, судопроизводство над Чичиковым и гениальные поступки опытного юрисконсульта; наконец дивное окончание отрывка — речь генерал-губернатора, ничего подобного которой мы не читали еще на русском языке, даже у Гоголя”. Далее Чернышевский сочувственно отметил ряд мест, проникнутых юмором, “превосходно очерченные характеры” Бетрищева, Петуха и его детей, и многое другое. Общее заключение Чернышевского о втором томе таково: “преобладающий характер в этой книге, когда б она была окончена, остался бы все-таки тот же самый, каким отличается и ее первый том и все предыдущие творения великого писателя… программою художника остается, как видим, прежняя программа “Ревизора” и первого тома “Мертвых душ””. [Н. Г. Чернышевский. Полное собр. соч., т. III, M., 1947, стр. 10–13.].