Мертвые души.

<РАННЯЯ РЕДАКЦИЯ> (ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ СЛОЙ АВТОГРАФА).

Поворотах. За лугами пески, [а. Как в тексте; б. за лугами золотые пески] за песками меловые отлогие [Далее начато: рядом] горы, отдаленным рядом лежавшие [а. Как в тексте; б. Исправления над строкой карандашом: за песками в одиноком удале<нии> меловые отлогие горы, лежавшие гребнем; в. Начато исправление чернилами: за песками у вала меловых гипсовых гор] на отдаленном небосклоне, нестерпимо блиставшие [а. Как в тексте; б. После “блиставшие” над строкой начато: свое<й>] ослепительной белизной даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце. Кое-где дымились по ним легкие туманно-сизые пятна. [а. Как в тексте; б. Вместо “Кое-где ~ пятна” над строкой начато карандашом: По белизне их так <1 нрзб.>; в. Над строкой начато чернилами: На многих местах их] Это были отдаленные деревни; но их уже не мог рассмотреть человеческий глаз. Только вспыхивавшая, подобно искре, [вспыхивавшая как искра] золотая церковная маковка давала знать, [давала заметить] что это было людное, большое [было даже большое] селенье. Всё это облечено было [всё это было облечено] в тишину невозмущаемую, которую не пробуждали даже чуть долетавшие до слуха отголоски воздушных певцов, наполнявших воздух. Словом, не мог равнодушно выстоять на балконе никакой гость и посетитель, [никакой посетитель] и после какого-нибудь двухчасового созерцания издавал он то же самое [а. Как в тексте; б. Словом гость и посетитель и после ~ издавал то же самое и т. д. как в тексте. ] восклицание, как и в первую минуту: “Силы небес, как здесь просторно!”.

Кто ж был жилец этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нужно было подъезжать с другой стороны, полями, хлебами и, наконец, редкой дубровой, раскинутой картинно по зелени, вплоть до самых изб и господского дома. Кто был жилец, господин и владетель этой деревни? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок?

А помещику Тремалаханского уезда Андрею Ивановичу Тентетникову, молодому тридцатитрехлетнему господину, коллежскому секретарю, неженатому, холостому человеку.

Что же за человек такой, какого нрава, каких свойств и какого характера был помещик Андрей Иванович Тентетников? Разумеется, следует расспросить у соседей. Сосед, принадлежавший к фамилии отставных штаб-офицеров, брандеров, выражался о нем [Далее начато: естественнейший] лаконическим выраженьем: “Естественнейший скотина!” Генерал, проживавший в десяти верстах, говорил: “Молодой человек не глупый, но много забрал себе в голову. Я бы мог быть ему полезным, потому что у меня и в Петербурге, и даже при…” Генерал речи не оканчивал. Капитан-исправник замечал: “Да ведь чинишка на нем — дрянь; а вот я завтра же к нему за недоимкой!” Мужик его деревни, на вопрос о том, какой у них барин, ничего не отвечал. Словом, общественное мненье о нем было скорей неблагоприятное, чем благоприятное.

А, между тем, в существе своем Андрей Иванович был не то доброе, не то дурное существо, а просто [а. Как в тексте; б. но просто] — коптитель неба. [а. Как в тексте; б. А в самом деле, в существе своем ~ существо, а так себе, коптитель неба. ] Так как уже не мало есть на белом свете людей, коптящих небо, то почему ж и Тентетникову не коптить его. Впрочем, вот, в немногих словах, весь журнал его дня, и пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер.

Поутру просыпался он очень поздно и, приподнявшись, долго еще сидел на своей кровати, протирая глаза. Глаза же, как на беду, были [довольно] маленькие, и потому протиранье их производилось необыкновенно долго. Во всё это время стоял у дверей человек Михаиле, с рукомойником и полотенцем. Стоял этот бедный Михаиле час, другой, [Далее начато: а барин всё еще протирал глаза] отправлялся потом на кухню, потом вновь приходил, — барин всё еще протирал глаза и сидел на кровати. Наконец, подымался он с постели, умывался, надевал халат и выходил в гостиную затем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное молоко, всего прихлебывая понемногу, накрошивая хлеба безжалостно и насоривая повсюду трубочной золы бессовестно. Два часа просиживал он за чаем; этого мало, он брал еще холодную чашку и с ней подвигался к окну, обращенному на двор. У окна же происходила всякий день следующая сцена.

Прежде всего ревел небритой буфетчик Григорий, относившийся к Перфильевне, ключнице, в сих выражениях: “Душонка ты мелкопоместная, ничтожность этакая. Тебе бы, гнусной бабе, молчать да и только”. “Уж тебя-то не послушаюсь, ненасытное горло!” выкрикивала ничтожность, или Перфильевна. “Да ведь с тобой никто не уживется: ведь ты и с приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная”, ревел Григорий. “Да и прикащик вор такой же, как и ты”, выкрикивала ничтожность, так что было на деревне слышно. “Вы оба пиющие, губители господского, бездонные бочки. Ты думаешь, барин не знает вас, ведь он здесь, ведь он всё слышит”.

“Где барин?”.

“Да вот он сидит [Да вот он глядит] у окна; он всё видит”.

И, точно, барин сидел у окна и всё видел.

К довершению этого, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от матери затрещину; визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар. Словом, всё голосило и верещало невыносимо. Барин всё видел и слышал. И только тогда, когда это делалось до такой степени невыносимо, что даже мешало барину ничем не заниматься, высылал он сказать, чтобы шумели потише… За два часа до обеда Андрей Иванович уходил к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно и действительно. Занятие было, точно, сурьезное. Оно состояло в обдумываньи сочинения, которое уже издавна [Далее начато: обд<умывалось>] и постоянно обдумывалось. Сочинение это долженствовало обнять всю Россию со всех точек — с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи [Далее начато: зад<анные>] и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность. Словом, большого объема. Но покуда всё оканчивалось одним обдумыванием. Изгрызалось перо, являлись на бумаге рисунки, и потом всё это отодвигалось на сторону, бралась на место того в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда. Книга эта читалась вместе с супом, соусом, жарким и даже с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие принимались вовсе нетронутыми. Потом следовала прихлебка чашки кофия с трубкой, потом игра в шахматы с самим собой. Что же делалось потом до самого ужина, право, уже и сказать трудно. Кажется, просто ничего не делалось.

И этак проводил время один-одинешенек в целом <мире> молодой тридцатидвухлетний человек, сидень сиднем, в халате, без галстука. Ему не гулялось, не ходилось, не хотелось даже подняться вверх — взглянуть на отдаленности и виды, не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату, и прекрасный вид деревни, которым не мог равнодушно любоваться никакой посетитель, точно не существовал для самого хозяина. Из этого журнала читатель может видеть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которых на Руси много, которым имена — увальни, лежебоки, байбаки и тому подобные.

Родятся ли уже сами собою такие характеры, или [Над строкой начато карандашом: после] создаются потом, это еще вопрос. [создаются потом, как отвечать на это?] Я думаю, что лучше, вместо ответа, рассказать историю детства и воспитанья Андрея Ивановича. В детстве был он остроумный, талантливый мальчик, то живой, то задумчивый. [а. Как в тексте; б. мальчик временами живой, временами задумчивый и молчаливый] Счастливым или несчастливым случаем попал он в такое училище, где был директором человек в своем роде необыкновенный, несмотря на некоторые причуды. Александр Петрович имел дар слышать природу русского человека и знал язык, [имел способность слышать русского человека, знал язык] которым нужно говорить с ним. Никто из детей не уходил от него с повиснувшим носом; напротив, даже после строжайшего выговора, чувствовал он какую-то бодрость и желанье загладить произведенную пакость и проступок. [а. Как в тексте; б. напротив, даже получивший выговор [желал] шел от него с каким-то бодрым желаньем загладить сделанную пакость и проступок] Толпа воспитанников его [Толпа его воспитанников] была с виду так шаловлива, [а. Как в тексте; б. с виду казалась так шаловлива] развязна и жива, что иной принял бы ее за [что можно было принять ее и за] беспорядочную необузданную вольницу. Но он обманулся бы: власть одного слишком была сильна [а. Как в тексте; б. слишком была слышна] в этой вольнице. Не было проказника и шалуна, который бы не пришел к нему сам и не рассказал всего, что ни напроказил. Малейшее движенье их помышлений было ему известно. Во всем поступал он необыкновенно. Он говорил, что прежде всего следует пробудить в человеке честолюбье, — он называл честолюбье силою, толкающею вперед человека, — без которого не подвигнешь его на деятельность. [без которого его не подвигнешь на деятельность] Многих резвостей и шалостей он не удерживал, [Вместо “Многих ~ не удерживал” было начато: а. Он не удерживал многих резвостей и шалостей; б. Многих резвостей ~ не удерживал вовсе, они е<му>] в первоначальных резвостях видел он развивающиеся свойства душевные. [а. Как в тексте; б. видел он начало развитъя и свойства душевные. ] Они были ему нужны затем, чтобы видеть, что такое именно таится в ребенке. Так умный врач глядит спокойно на появляющиеся временные припадки и сыпи, показывающиеся на теле, не истребляет их, но всматривается внимательно, желая узнать [а. Как в тексте; б. дабы узнать] досто<верно> [На этом первоначальный текст прерывается. Утрачено два <?> листа. ].

Нельзя попасть не приобретя прежде порядочного хорошего почерка. А Тентетников писал тем самым письмом, о котором [Далее начато: выра<жаются>] говорят: “Писала сорока лапой, а не человек”. [а. Как в тексте; б. Нечего делать, нужно было облагораживать свой почерк, который был похож на то, как писала сорока лапой, а не человек; в. Начато: У бедного Андрея Ивановича] С большим трудом и с помощью дядиных протекций, проведя два месяца в каллиграфических уроках, достал он, наконец, место списывателя бумаг в каком-то департаменте. Когда взошел он в светлый зал, где [а. Как в тексте; б. где повсюду] за письменными лакированными столами сидели пишущие господа, шумя перьями и наклоня голову на бок, и когда посадили его самого, предложа ему тут же переписать какую-то бумагу, — необыкновенно странное чувство его проникнуло. Ему на время показалось, как бы он очутился в какой-то малолетней школе, затем, чтобы сызнова учиться азбуке, как бы за проступок перевели его из верхнего класса в нижний. Сидевшие вокруг его господа показались ему так похожими на учеников. Иные из них читали роман, засунув его в большие листы разбираемого дела, [на учеников, одни даже вздрагивали при мгновенном появлении начальника, другие читали роман, засунув его в разбираемое дело. ] как бы занимались они самым делом, и в то же время вздрагивая при всяком появленья начальника. Ему вдруг представилось, как невозвратно-потерянный рай, школьное время его. Так высокими сделались вдруг занятья ученьем перед этим мелким письменным занятьем. Как это учебное приготовленье к службе казалось ему теперь выше самой службы. И вдруг предстал в его мыслях, как живой, его ни с кем несравненный, чудесный воспитатель, никем незаменимый Александр Петрович, — и в три ручья потекли вдруг слезы из глаз его. [Далее начато: Потемнели столы, перемеша<лись>] Комната закружилась, задвигались столы, [Закружилась комната, потемнели столы] перемешались чиновники, и чуть не упал он от мгновенного потемненья. “Нет”, сказал он в себе, очнувшись: “примусь за дело, как бы оно ни казалось вначале мелким”. Скрепясь духом и сердцем, решился он служить по примеру прочих.

Где не бывает наслаждений? Живут они и в Петербурге, несмотря на суровую, сумрачную его наружность. Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб и шинелей, пудря усы людей и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже и в четвертом этаже: в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце, и душу разговор, читается вдохновенная, светлая страница поэта, какими наградил бог свою Россию, и так возвышенно-пылко [пылко-возвышенно] трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде в других землях и под полуденным роскошным небом.

Скоро Тентетников свыкнулся с службою, но только она сделалась у него не первым делом и целью, как он полагал было вначале, но чем-то вторым. Она служила ему лучшим распределеньем времени, заставив его более дорожить остававшими<ся> минутами. Дядя, действительный статский [действительный тайный] советник, начинал было думать, что в племяннике будет прок, как вдруг племянник подгадил. Надобно сказать, что в числе друзей Андрея Ивановича попалось два человека, которые были то, что называется огорченные люди. Это были те беспокойно-странные характеры, которые не могут переносить равнодушно не только несправедливостей, но даже и всего того, что кажется в их глазах несправедливостью. Добрые по началу, но беспорядочные сами в своих действиях, они исполнены нетерпимости к другим. Пылкая речь их и благородный образ негодованья подействовали на него сильно. [Далее начато: Они разбудили в нем] Разбудивши в нем нервы и дух раздражительности, они заставили замечать все те мелочи, на которые он прежде и не думал обращать внимание. Федор Федорович [Федор Николаич] Леницын, начальник того отделенья, [Далее начато: к которому он был пр<ичислен>] в котором он числился, человек наиприятнейшей наружности, вдруг ему не понравился. Он стал отыскивать в нем бездну недостатков и возненавидел его за то, будто бы он выражал в лице своем чересчур много сахару, когда говорил с высшим, и тут же, оборотившись к низшему, становился весь уксус. “Я бы ему простил”, говорил Тентетников: “если бы эта перемена происходила не так скоро в его лице; но как тут же, при моих глазах, и сахар, и уксус в одно и то же время”. С этих пор он стал замечать всякой шаг. Ему казалось, что и важничал Федор Федорович уже чересчур, что имел даже все замашки мелких начальников как-то: брать на замечанье тех, которые не являлись к нему с поздравленьем в праздники, даже мстить всем тем, которых имена не находились у швейцара на листе, и множество разных тех грешных принадлежностей, без которых не обходится ни добрый, ни злой человек. Он чувствовал к нему отвращенье нервическое. Какой-то злой дух толкал его сделать что-нибудь неприятное Федору Федоровичу. Он наискивался на это с каким-то особым наслаждением и в том успел. Раз поговорил он с ним до такой степени крупно, что ему объявлено было от начальства — или просить извинения, или выходить в отставку. Он подал в отставку. Дядя, действительный статский советник, приехал к нему перепуганный и умоляющий. “Ради самого Христа! помилуй, Андрей Иванович! Что это ты делаешь? Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того только, что попался начальник не того… Что ж это? Ведь если на это глядеть, тогда и в службе никто бы не остался. Образумься, образумься, еще есть время! Отринь гордость и самолюбье, поезжай и объяснись с ним!”.

“Не в том дело, дядюшка”, сказал племянник. “Мне не трудно попросить у него извиненья, тем более, что я, точно, виноват: он мне начальник, и мне ни в каком случае не следовало так говорить с ним. Но дело вот в чем: вы позабыли, что у меня есть другая служба: у меня триста душ крестьян, именье в расстройстве, а управляющий-дурак. Государству утраты немного, если вместо меня сядет в канцелярию другой переписывать бумагу, но большая утрата, если триста человек не заплатят податей. Я помещик: званье это также не бездельно. Если я позабочусь о сохраненьи, сбереженья, и улучшеньи вверенных мне людей и представлю государству триста трезвых, работящих подданных, чем моя служба будет хуже службы какого-нибудь начальника отделения Леницына?”.

Действительный статский советник остался с открытым ртом от изумленья. Такого потока слов он не ожидал. [Он не ожидал такого потока слов] Немного подумавши, начал он было в таком роде: “Но все же таки… но как же таки?.. как же запропастить себя в деревне? Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки на улице пройдет мимо тебя генерал, или князь. Захочешь — и сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий; на Неву пойдешь взглянуть; а ведь там, что ни попадется, всё это или мужик, или баба. За что ж себя осудить на невежество на всю жизнь свою?”.

Так говорил дядя, действительный статский советник. Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой улице кроме той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных, был ли он генерал, или князь; в глаза не знал прихотей, [Вместо “в глаза ~ прихотей”: не ведал никаких прихотей] какие дразнят в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже от роду не был в театре. Всё это он говорил единственно затем, чтобы затеребить честолюбье и подействовать на воображенье молодого человека. В этом, однако же, не успел: Тентетников стоял на своем упрямо. Департаменты и столица стали ему надоедать. Деревня начинала представляться каким-то привольным приютом, воспоительницею дум и помышлений, единственным поприщем полезной деятельности. Через недели две после этого разговора был он уже вблизи тех мест, где протекло его детство. Как стало всё припоминаться, как забилось его сердце, когда почувствовал, что он уже вблизи отцовской деревни. Он уже многие места позабыл вовсе и смотрел любопытно, как новичок, на прекрасные виды. Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой, трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, в перемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: “чей лес?” ему сказали: “Тентетникова”; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: “чьи луга и поемные места?” отвечали ему: “Тентетникова”; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности, с одной стороны мимо неснятых хлебов, пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг и разом показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченные избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья и мысли, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись, наконец, почти такими словами: “Ну, не дурак ли я был доселе? Судьба назначила мне быть владетелем земного рая, принцем, а я закабалил себя в канцелярию писцом. Учившись, воспитавшись, просветившись, сделавши порядочный запас тех именно сведений, какие требуются [которые] для управления людьми, улучшенья целой области, для исполнения многообразных обязанностей помещика, являющегося и судьей, и распорядителем, и блюстителем порядка, вверить это место невеже-управителю! И выбрать вместо этого чтó же? — переписыванье бумаг, что может несравненно лучше производить [а. что мог бы сделать; б. что может вместо <него>; в. Как в тексте. ] ничему не учившийся кантонист”. И еще раз дал себе названье дурака Андрей Иванович Тентетников.

А между тем его ожидало другое зрелище. Узнавши о приезде барина, населенье всей деревни собралося к крыльцу. Пестрые платки, повязки, повойники, зипуны, бороды всех родов: заступом, лопатой и клином, рыжие, русые и белые, как серебро, покрыли всю площадь. Мужики загремели: “Кормилец, дождались мы тебя”. Бабы заголосили: “Золото, серебро ты сердечное!” Стоявшие подале даже подрались от усердья продраться. Дряблая старушонка, похожая на сушеную грушу, прошмыгнула промеж ног других, подступила к нему, всплеснула руками и взвизгнула: “Соплюнчик ты наш, [Далее начато: измо<рила>] да какой же ты жиденькой! изморила тебя окаянная немчура!” — “Пошла ты, баба”, закричали ей тут же бороды заступом, лопатой и клином. “Ишь куды полезла! корявая!” Кто-то приворотил к этому такое словцо, от которого один только русской мужик мог не засмеяться. Барин не выдержал и рассмеялся, но тем не менее он тронут был глубоко в душе своей. “Столько любви! и за что?” думал он в себе. “За то, что я никогда не видал их, никогда не занимался ими. Отныне же даю слово разделить с вами труды и занятья ваши. Употреблю всё, чтобы помочь вам сделаться тем, чем вы должны быть, чем вам назначила быть ваша добрая, в вас [внутри вас] же самих заключенная природа ваша, чтобы не даром была любовь ваша ко мне, чтобы я, точно, был кормилец ваш!”.

И действительно, Тентетников не шутя принялся хозяйничать и распоряжаться. Он увидел на месте, что приказчик был, точно, баба и дурак со всеми качествами дрянного приказчика, то есть, вел аккуратно счет кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса в уборке хлеба и посевах, а, в прибавленье ко всему, подозревал всех мужиков в покушеньи на жизнь свою. Дурака приказчика он выгнал, на место его выбрал другого, бойкого; оставил мелочи, обратил вниманье на главные части, уменьшил барщину, убавил дни работ на себя, прибавил времени мужикам работать на них самих и думал, что теперь дела пойдут найотличнейшим порядком. Сам стал входить во всё, показываться на полях, на гумне, в овинах, на мельницах, у пристани, при грузке и сплавке барок и плоскодонов. “Да он, вишь ты, востроногой!” стали говорить мужики и даже почесывать в затылках, потому что от долговременного бабьего управления они все изрядно поизленились. Но это продолжалось не долго. Русской мужик сметлив и умен: он понял скоро, что барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое, но как именно, каким образом взяться, этого еще не смыслит, говорит как-то чресчур грамотно и затейливо, мужику не в долбеж и не в науку. Вышло то, что барин и мужик как-то не то, чтобы совершенно не поняли друг друга, но просто не спелись вместе, не приспособились выводить одну и ту же ноту. Тентетников стал замечать, что на господской земле всё выходило как-то хуже, чем на мужичьей. Сеялось раньше, всходило позже, а работали, казалось, хорошо; он сам присутствовал и приказал выдать даже по чапорухе водки за усердные труды. У мужиков уже давно колосилась рожь, высыпался овес и кустилось просо, а у него едва начинал только идти хлеб в трубку, пятка колоса еще не завязывалась. Словом, стал замечать барин, что мужик просто плутует, несмотря на все льготы. Попробовал было укорить, но получил такой ответ: “Как можно, барин, чтобы мы о господской, то есть, выгоде не радели? Сами изволили видеть, как старались, когда пахали и сеяли — по чапорухе водки приказали подать”. Что было на это возражать? — “Да отчего ж теперь вышло скверно?” допрашивал барин. — “Кто его знает, видно, червь подъел снизу. Да и лето, вишь ты, какое: совсем дождей не было”. Но барин видел, что у мужиков червь не подъедал снизу, да и дождь шел как-то странно, полосою: мужику угодил, а на барскую ниву хоть бы каплю выронил. Но еще трудней ему было ладить с бабами. То и дело отпрашивались они от работ, жалуясь на тягость барщины. Странное дело. Он уничтожил вовсе всякие приносы холста, ягод, грибов и орехов, на половину сбавил с них других работ, думая, что бабы обратят это время на домашнее хозяйство, обошьют, оденут своих мужей, умножат огороды. Не тут-то было. Праздность, драка, сплетни и всякие ссоры завелись [Вместо “Праздность ~ завелись” начато: завелись праздность ~ ссоры до того] между прекрасным полом такие, что мужья то и дело приходили к нему с такими словами: “Барин, уйми беса-бабу. Точно чорт какой: житья нет от ней”. Несколько раз, скрепя свое сердце, хотел он приняться за строгость. Но как быть строгим? Баба приходила такой бабой, так развизгивалась, такая была хворая, больная, таких скверных, гадких наворачивала на себя тряпок; уж откуда она их набирала, бог ее весть. “Ступай, ступай себе только с глаз моих подальше!” — говорил бедный Тентетников и во след за тем имел удовольствие видеть, как баба тут же, вышед за ворота, схватывалась с соседкой за какую-нибудь репу и, несмотря на свою хворость, так отламывала ей бока, как не сумеет [как не сумел бы] и здоровый мужик. Вздумал он было какую-то школу между ними завести, но от этого вышла такая чепуха, что он и голову повесил, — лучше было и не задумывать. Всё это значительно охладило его рвенье и к хозяйству, и к разбирательному судейскому делу, и вообще к деятельности. При работах он уже присутствовал почти без вниманья: мысли были далеко, глаза отыскивали посторонние предметы. Во время покосов не глядел он на быстрое подыманье шестидесяти разом кос и мерное с легким шумом паденье под ними рядами высокой травы; он глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын, разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и до того глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдалении виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу. Во время уборки хлебов не глядел он на то, как складывали снопы копнами, крестами, а иногда и просто шишом. Ему не было дела до того, [Вместо “Ему ~ того”: Не было ему дела, как] лениво или шибко метали стога и клали клади. Зажмуря глаза и приподняв голову кверху, к пространствам небесным, предоставлял он обонянью впивать запах полей, а слуху — поражаться голосами воздушного певучего населенья, когда оно отовсюду, от небес и от земли, соединяется в один хор, не переча друг другу. Бьет перепел, дергает в траве дергун, урчат — и чиликают перелетающие коноплянки, по невидимой воздушной лестнице сыплются трели жаворонков, и турлыканье журавлей, несущихся в стороне вереницею, — точный звон серебряных труб, — слышится в пустоте звонко сотрясающей<ся> пустыни воздушной. Вблизи ли производилась работа — он был вдали от нее; была ли она вдали — его глаза отыскивали, чтó было поближе. И был он похож на того рассеянного ученика, который глядит в книгу, но в то же время видит и фигу, подставленную ему товарищем. Наконец, и совсем [Наконец и вовсе] перестал он ходить на работы, бросил совершенно и суды, и всякие расправы, засел в комнаты и перестал принимать к себе даже с докладами приказчика. Временами из соседей завернет к нему, бывало, отставной гусар-поручик, прокуренный насквозь трубочный куряка, или брандер-полковник, мастер и охотник на разговоры обо всем. Но и это стало ему надоедать. Разговоры их начали ему казаться как-то поверхностными; живое, ловкое обращенье, потрепки по колену и прочие развязности начали ему казаться уже чересчур прямыми и открытыми. Он решился с ними раззнакомиться и произвел это даже довольно резко. Именно, когда представитель всех полковников-брандеров, наиприятнейший во всех поверхностных разговорах обо всем, Варвар Николаич Вишнепокромов приехал к нему затем именно, чтобы наговориться вдоволь, коснувшись и политики, и философии, и литературы, и морали, и даже состоянья финансов в Англии, он выслал сказать, что его нет дома, и в то же время имел неосторожность показаться перед окошком. Гость и хозяин встретились взорами. Один, разумеется, проворчал сквозь зубы: “скотина!”, другой послал ему тоже нечто вроде свиньи. Так и кончилось знакомство. С тех пор не заезжал к нему никто. Уединенье полное [Далее начато: воца<рилось>] водворилось в доме. Хозяин залез в халат безвыходно, предавши тело бездействию, а мысль — обдумыванью большого сочиненья о России. Как обдумывалось это сочинение, читатель уже видел. День приходил и уходил однообразный и бесцветный. Нельзя сказать, однако же, чтобы не было минут, в которые как будто пробуждался он ото сна. Когда привозила почта газеты, новые книги и журналы [газеты и жу<рналы>] и попадалось ему в печати знакомое имя прежнего товарища, уже преуспевавшего [уже подвизавше<гося>] на видном поприще государственной службы или приносившего посильную дань наукам и образованью всемирному, тайная тихая грусть подступала ему под сердце, и скорбная, безмерно-грустная, тихая жалоба на бездействие свое прорывалась невольно. Тогда противной и гадкой казалась ему жизнь его. С необыкновенной силой воскресало пред ним школьное минувшее время и представал вдруг, как живой, Александр Петрович… Градом лились из глаз его слезы, и рыданья продолжались почти весь день.

Что значили эти рыданья? Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни? что не успел образовать<ся> и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, неиспытанный заране в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер чудный необыкновенный наставник и что нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости, немощную волю, [лишенную упругости или слабую немощную волю] кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед, [Далее начато: всемогущее слово, отовсюду] которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов, русской человек.

Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? Кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем может устремить на высокую жизнь русского человека? Какими слезами, какой любовью заплатил бы он ему. Но веки проходят за веками, — полмилиона сидней, увальней и байбаков дремлет непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить это всемогущее слово.

Одно обстоятельство чуть было, однако же, не разбудило Тентетникова и чуть было не произвело переворота в его характере. Случилось что-то вроде любви, но и тут дело как-то свелось на ничего. В соседстве, в десяти верстах от его деревни, проживал генерал, [Далее начато: который, как уже видели мы] отзывавшийся, как мы уже видели, не совсем благосклонно о Тентетникове. Генерал жил генералом, хлебосольствовал, любил, чтобы соседи приезжали изъявлять ему почтенье, сам, разумеется, визитов не платил, говорил хрипло, читал книги и имел дочь, существо невиданное, странное, [существо странное, невиданное] которую скорей можно было почесть [можно было назвать] каким-то фантастическим видением, чем женщиной. Иногда случается человеку во сне увидеть что-то подобное, и с тех пор он уже во всю жизнь свою грезит этим сновиденьем, действительность для него пропадает навсегда и он решительно ни на что не годится. Имя ей было Улинька. Воспиталась она как-то странно. Ее воспитывала англичанка-гувернантка, не знавшая ни слова по-русски. Матери лишилась она еще в детстве. Отцу было некогда. Впрочем, любя дочь до безумия, он мог только избаловать ее. Необыкновенно трудно изобразить портрет ее. Это было что-то живое, как сама жизнь. Она была миловидней, чем красавица; лучше, чем ум; стройней, воздушней классической женщины. Никак бы нельзя было сказать, какая страна положила на нее свой отпечаток, потому что подобного [Далее начато: очерт<анья>] профиля и очертанья лица трудно было где-нибудь отыскать, разве только на античных камеях. Как в ребенке, воспитанном на свободе, в ней было всё своенравно. Если бы кто увидал, как внезапный гнев собирал вдруг строгие морщины на прекрасном челе ее и как она спорила пылко — с отцом своим, он бы подумал, что это было капризнейшее созданье. Но гнев бывал у нее только тогда, когда она слышала, о какой бы то ни было несправедливости или жестоком поступке с кем бы то ни было. Но как вдруг исчезнул бы этот гнев, если бы она увидела того самого, на кого гневалась, в несчастии, как бы вдруг бросила она ему свой кошелек, не размышляя, умно ли это или глупо, [а. Как в тексте; б. не размышляя, прилично ли это; в. если бы он нуждался] и разорвала на себе платье для перевязки, если б он был ранен. Было в ней что-то стремительное. Когда она говорила, у ней, казалось, всё стремилось вослед за мыслью: выраженье лица, выраженье разговора, движенье рук; самые складки платья как бы летели в ту же сторону, и, казалось, как бы она сама вот улетит вослед за собственными ее словами. Ничего не было в ней утаенного. Ни перед кем не побоялась бы она обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла бы ее заставить молчать, когда ей хотелось говорить. Ее очаровательная, особенная, принадлежавшая ей одной походка была до того бестрепетно-свободна, что всё ей уступало бы невольно дорогу. При ней как-то смущался недобрый человек и немел, а добрый, даже самый застенчивый, мог разговориться с нею вдруг, как с сестрой, и [Далее начато: ему казалось] — странный обман — с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того становился ему [Вместо “и надолго ~ становился ему”: и становился ему после того как-то] скучным разумный возраст человека.

Андрей Иванович Тентетников не мог бы никак рассказать, как это случилось, что с первого же дни он стал с ней так, как; бы знаком был вечно. Неизъяснимое, новое чувство вошло к нему в душу. Его жизнь на мгновенье озарилась. Халат на время был оставлен. Не так долго копался он на кровате, не так долго стоял Михаило с рукомойником в руках. Растворялись окна в комнатах, и часто владетель картинного поместья долго ходил по темным излучинам своего сада [Далее начато: не чуждый] и останавливался по часам перед пленительными видами на отдаленья. Генерал принимал сначала Тентетникова довольно хорошо и радушно; но совершенно сойтись между собою они не могли. Разговоры у них всегда оканчивались спором и каким-то неприятным ощущеньем с обеих сторон. Генерал не совсем любил противуречья и возраженья, хотя в то же время поговорить любил даже и о том, чего не знал вовсе. [Вместо “хотя ~ вовсе”: хотя в то же время любил поговорить о том, чего не знал] Тентетников, с своей стороны, тоже был человек щекотливый. Впрочем, ради дочери прощалось многое отцу, и мир у них держался до тех пор, покуда не приехали гостить к генералу родственницы, графиня Глузтырева и княжна Юзякина: одна — вдова, другая — старая девка, обе фрейлины прежних времен, [обе фрейлины времен Екатерины] отчасти болтуньи, отчасти сплетницы, [а. Как в тексте; б. обе болтуньи, обе сплетницы] не весьма обворожительные любезностью своей, [Вместо “любезностью своей” исправлено карандашом: своим обращением] но, однако же, имевшие значительные связи в Петербурге, и перед которыми генерал немножко даже подличал. Тентетникову показалось, что, с самого дни приезда их, генерал стал к нему как-то холоднее, почти не замечал его и обращался как с лицом бессловесным или с чиновником, [употребляемым для переписки], самым мелким. Он говорил ему то братец, то любезнейший, и один раз сказал ему даже ты. Андрея Ивановича взорвало; кровь бросилась ему в голову. Скрепя сердце и стиснув зубы, он однако же имел присутствие духа сказать необыкновенно учтивым и мягким голосом, между тем как пятна выступили на лице его и всё внутри его кипело: “Я должен благодарить вас, генерал, за ваше расположение. Вы приглашаете и вызываете меня словом ты на самую тесную дружбу, обязывая и меня также говорить вам ты. Но позвольте вам заметить, что я помню различие наше в летах, совершенно препятствующее такому фамилиарному между нами обращению”. Генерал смутился. Собирая слова и мысли, стал он говорить, хотя несколько несвязно, что слово ты было им сказано не в том смысле, что старику иной раз позволительно сказать молодому человеку ты (о чине своем он не упомянул ни слова). Разумеется, с этих пор знакомство между ними прекратилось. Любовь кончилась при самом начале. Потухнул свет, на минуту было перед ним блеснувший, и последовавшие за ним сумерки стали еще сумрачней. Байбак сызнова залез в халат свой. Всё поворотило сызнова на лежанье и бездействие. В доме завелись гадость и беспорядок. Половая щетка оставалась по целому дни посреди комнаты вместе с сором. Панталоны заходили даже в гостиную; на щеголеватом столе перед диваном лежали засаленные подтяжки, точно угощенье гостю. И до того стала ничтожной и сонной его жизнь, что не только перестали уважать его дворовые люди, но даже чуть не клевали куры. Бессильно чертил он на бумаге по целым часам рогульки, домики, избы, телеги, тройки или же выписывал Милостивый Государь с восклицательным знаком всеми почерками и характерами. А иногда же всё позабывши, перо чертило само собой, без ведома хозяина, маленькую головку с тонкими, острыми чертами, с приподнятой легкой прядью волос, упадавшей из-под гребня [Далее начато: тонки<ми>] длинными, тонкими кудрями, молодыми обнаженными руками, [Далее начато: как бы летевшую стрем<ительно>] — и в изумленьи видел хозяин, что выходил портрет той, с которой портрета не мог бы написать никакой живописец. И еще грустнее становилось ему потом, и, веря тому, что нет на земле счастья, оставался он на целый день скучным и безответным.

Таковы были обстоятельства Андрея Ивановича Тентетникова. Вдруг в один день, подходя к окну обычным порядком, с трубкой и чашкой в руках, заметил он во дворе движенье и некоторую суету. Поварченок и поломойка бежали отворять вороты, и в воротах показались кони, точь-в-точь, как лепят иль рисуют их на триумфальных воротах: морда направо, морда налево, морда по середине. Свыше их, на козлах кучер и лакей в широком сертуке, подвязанный носовым платком; за ними господин в картузе и шинели, закутанный в косынку радужных цветов. Когда экипаж изворотился перед крыльцом, оказалось, что был он не что другое, как рессорная легкая бричка. Господин необыкновенно приличной наружности [Господин приличной наружности и умеренной толщины корпуса] соскочил на крыльцо с быстротой и ловкостью почти военного человека.

Андрей Иванович струсил. Он принял его за чиновника от правительства. Надобно сказать, что в молодости своей он было замешался в одно неразумное дело. Какие-то философы из гусар, да недоучившийся студент, [Какие-то философы, да недоучившийся студент] да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряженьем старого плута, и масона, и карточного игрока, пьяницы и красноречивейшего человека. Общество было устроено с необыкновенно-обширной целью — доставить счастие всему человечеству. Касса денег потребовалась огромная, пожертвованья собирались с великодушных членов неимоверные. Куды это всё пошло, знал об этом только один верховный распорядитель. В общество это втянули его два приятеля, принадлежавшие к классу огорченных людей, [а. втянули его огорченные; б. втянули его два добрые человека, огорченные; в. втянули его два приятеля добрых; г. Как в тексте. ] добрые люди, но которые от частых тостов во имя науки, просвещенья и прогресса сделались потом горькими пьяницами. Тентетников скоро спохватился и выбыл из этого круга. Но общество успело уже запутаться в каких-то других [Далее начато: даже не совершен <но>] действиях, даже не совсем приличных дворянину, так что потом завязались дела и с полицией… А потому не мудрено, что хотя и вышедши, и разорвавши всякие сношения с благодетелем человечества, Тентетников не мог, однако же, оставаться покоен. На совести у него было не совсем ловко. И теперь не без страха глядел он на долженствовавшую раствориться дверь. [глядел он на дверь, долженствовавшую раствориться].

Страх его, однако же, прошел вдруг, когда гость раскланялся с ловкостью неимоверной, сохраняя почтительное положенье головы несколько нá бок. В коротких, но определительных словах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый и потребностями, и любознательностью; что государство наше преизобилует предметами замечательными, не говоря уже об красоте мест, обилии промыслов и разнообразии почв; что он увлекся картинностью местоположенья его деревни; что, несмотря, однако же, на картинность местоположенья, он не дерзнул бы никак обеспокоить его неуместным заездом своим, если б не случилось что-то в бричке его, [в его бричке] требующее искусной руки помощи со стороны кузнецов и мастеров. Что при всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему лично свое почтенье. Окончив речь, гость с обворожительной приятностью подшаркнул ножкой [Далее начато: отступивши несколько назад с легкостью ре<зинного мячика>] и, несмотря на полноту корпуса, отпрыгнул тут же несколько назад с легкостью резинного мячика.

Андрей Иванович подумал, что это должен быть какой-нибудь любознательный ученый профессор, который ездит по России затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или даже предметы ископаемые. Он изъявил ему всякую готовность споспешествовать; предложил ему своих мастеров, колесников и кузнецов для поправки брички; просил расположиться у него как в собственном доме; усадил обходительного гостя в большие вольтеровские <кресла> и приготовился слушать его рассказ, без сомнения, об ученых предметах и естественных. [В подлиннике: естественным].

Гость, однако же, коснулся больше событий внутреннего мира. Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практической человек. В заключенье всего, он высморкался в белый батистовый платок так громко, как Андрей Иванович еще и не слыхивал. Подчас попадается в оркестре такая пройдоха-труба, которая когда хватит, то кажется, что крякнуло не в оркестре, но в собственном ухе. Точно такой же звук раздался в пробужденных покоях дремавшего дома, и. немедленно вослед за ним воспоследовало благоуханье одеколона, невидимо распространенное ловким встряхнутьем носового батистового платка.

Читатель, может быть, уже догадался, что гость был не другой кто, как наш почтенный, давно нами оставленный Павел Иванович Чичиков. Он немножко постарел; как видно, не без бурь и тревог было для него это время. Казалось, как бы и самый фрак “на нем немножко поустарел, и бричка, и кучер, и слуга, и лошади, и упряжь [Далее начато: всё] как бы поистерлись и поизносились. Казалось, как бы и самые финансы не были в завидном состоянии. Но выраженье лица, приличье, обхожденье осталися те же. Даже, казалось, как бы еще приятнее стал он в поступках и оборотах, еще ловче подвертывал под ножку ножку, когда садился в кресла; еще более было мягкости в выговоре речей, осторожной умеренности в словах и выраженьях, более уменья держать себя и более такту во всем. Белей и чище снегов были на нем воротнички и манишка, и, несмотря на то, что был он с дороги, ни пушинки не село к нему на фрак, — хоть на именинный обед. Щеки и подбородок выбриты были так ровно и гладко, что один разве только слепой мог не полюбоваться приятной выпуклостью и круглотой их.

В доме произошло преобразованье. Половина его, дотоле пребывавшая в слепоте, с заколоченными ставнями, вдруг прозрела и озарилась. Из брички стали выносить поклажу; всё начало размещаться в осветившихся комнатах, и скоро всё приняло такой вид: комната, определенная быть спальней, вместила в себе вещи, необходимые для ночного туалета; комната, определенная быть кабинетом… Но прежде необходимо знать, что в этой комнате было три стола: один письменный — перед диваном, другой ломберный — между окнами у стены, третий угольный — в углу, между дверью в спальню и дверью в необитаемый зал с инвалидной мебелью. [и дверью в вестибульную комнату] На этом угольном столе поместилось вынутое из чемодана платье, а именно: панталоны под фрак, [панталоны старые и новые] панталоны под сертук, панталоны серенькие, два бархатных жилета и два атласных, сертук и два фрака. (Жилеты же белого пике и летние брюки отошли к белью в комод.) Всё это разместилось один на другом пирамидкой и прикрылось сверху носовым шелковым платком. В другом углу, между дверью и окном, выстроились рядком сапоги: сапоги не совсем новые, сапоги совсем новые, сапоги с новыми головками и лакированные полусапожки. Они также стыдливо занавесились шелковым носовым платком так, как бы их там вовсе не было. На столе перед двумя окнами поместилася шкатулка. На письменном столе перед диваном — портфель, банка с одеколоном, сургуч, зубные щетки, новый календарь и два какие-то романа, оба вторые тома. Чистое белье всё поместилось в комоде, [Далее начато: в том числе] уже находившемся в спальне; белье же, которое [то же белье, которое] следовало прачке, завязано было в узел и подсунуто под кровать. Чемодан, по опростаньи его, был тоже подсунут под кровать. Сабля поместилась также в спальне, повиснувши на гвозде, невдалеке от кровати. Та и другая комната приняли вид чистоты и опрятности необыкновенной; нигде ни бумажки, ни перышка, ни соринки. Самый воздух как-то облагородился: в нем утвердился приятный запах здорового, свежего мужчины, который белья не занашивает, в баню ходит и вытирает себя мокрой губкой по воскресным дням. В вестибульной комнате покушался было утвердиться на время запах служителя Петрушки. Но Петрушка скоро перемещен был на кухню, как оно и следовало.

В первые дни Андрей Иванович опасался за свою независимость, чтобы как-нибудь гость не связал его, не стеснил какими-нибудь измененьями в образе жизни, и не разрушился бы порядок дня его, так удачно заведенный, — но спасенья были напрасны. Гость показал необыкновенно гибкую способность приспособиться ко всему. Одобрил философическую неторопливость хозяина, сказавши, что она обещает столетнюю жизнь. Об уединеньи тоже выразился весьма счастливо, именно, что оно питает великие мысли в человеке. Взглянув на библиотеку и отозвавшись с похвалой [Далее начато: и похваля вообще] о книгах вообще, заметил, что они спасают от праздности человека. Словом, выронил слов не много, но значительных. В поступках же своих — поступал еще более кстати. Bóвремя являлся, вóвремя уходил; не затруднял хозяина запросами в часы неразговорчивости его; с удовольствием играл с ним в шахматы, с удовольствием молчал. В то время, когда первый пускал кудреватыми облаками трубочный дым, другой, не куря трубки, придумывал соответствовавшее тому занятие: вынимал, например, из кармана серебряную с чернью табакерку и, утвердив ее между двух пальцев левой руки, оборачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того, как земная сфера обращается около своей оси, или же просто барабанил по ней пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то, ни сё. Словом, он не мешал хозяину никак. “Я в первый раз вижу человека, с которым можно жить”, говорил про себя Тентетников. “Вообще этого искусства у нас мало. Между нами есть [Далее начато: мно<го>] довольно людей и умных, и образованных, и добрых, но постоянно приятных, людей постоянно ровного характера, людей, с которыми можно прожить век и не поссориться, — я не знаю, много ли у нас можно отыскать таких людей. Вот первый, единственный человек, которого я вижу”. Так отзывался Тентетников о своем госте.

Чичиков, с своей стороны, был очень рад, что поселился на время у такого мирного и смирного хозяина. Цыганская жизнь ему надоела. Приотдохнуть, [Далее начато: а. хотя на несколько; б. среди полей; в. в такой деревне] хотя на месяц, в прекрасной деревне, в виду полей и начинавшейся весны, полезно было даже и в геморроидальном отношеньи. Трудно было найти лучший уголок для отдохновения. Весна убрала его красотой несказанной. [Далее начато: Что зелени во всем, что птичьего крику в садах, что упоительной свежести в воздухе] Что яркости в зелени! Что свежести в воздухе! Что птичьего крику в садах! Рай, радость и ликованье всего! Деревня звучала и пела, как будто новорожденная. Чичиков ходил много. То [Далее начато: держал устре<мление>] направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, [Далее было: держась краев] в виду расстилавшихся внизу долин, [расстилавшихся вдали долин] по которым везде оставались еще большие озера от разлития воды, [от водных разлитии] или же вступал в овраги едва начинавших убираться листьями лесов; усеянные вороньими гнездами дерева и узкая просинь чернели густыми стаями [чернели от перекрестного летания густыми стаями] ворон, — оглушаемые карканьем ворон, разговорами галок и гра<я>ньями грачей, перекрестными летаньями помрачавшими небо; [Начата правка карандашом: перекрестными своими летаньями помрачавших небо] или же спускался вниз [Начата правка карандашом: Чичиков опускался] к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть, как с оглушительным шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течением воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в поля на первые весенние работы глядеть, как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышко не передавши на ту или другую сторону. Толковал и говорил с приказчиком и с мужиком, и мельником — и что и как, и каковых урожаев нужно ожидать, и на какой лад идет у них запашка, и по сколько хлеба продается, и что выбирают весной и осенью за умол муки, и как зовут каждого мужика, и кто с кем в родстве, и где купил корову, и чем кормит свинью, словом — всё. Узнал и то, сколько перемерло мужиков. Оказалось, немного. Как умный человек, заметил он вдруг, что незавидно идет хозяйство у Андрея Ивановича: [хозяйство у Тентетникова] повсюду упущенья, нераденье, воровство, немало и пьянства. И мысленно говорил он сам в себе: “Какая, однако же, скотина Тентетников: Запустить имение, которое могло бы приносить, по малой мере, пятьдесят тысяч годового доходу!” И, не будучи в силах удержать справедливого негодованья, повторял он: “Решительно скотина!” Не раз, посреди таких прогулок, приходило ему на мысль сделаться когда-нибудь самому, т. е., разумеется, не теперь, но после, когда обделается главное дело и будут средства в руках, сделаться самому мирным владельцем [мирным помещиком] подобного поместья. Тут обыкновенно представлялась ему молодая хозяйка, свежая, белолицая бабенка, может быть, даже из купеческого сословия, впрочем, однако же, образованная и воспитанная так, как и дворянка, чтобы понимала и музыку, хотя, конечно, музыка и не главное, но почему же, если уже так заведено, зачем же идти противу общего мнения? Представлялось ему и молодое поколение, долженствовавшее увековечить фамилью Чичиковых: резвунчик-мальчишка и красавица-дочка, или даже два мальчугана, две и даже три девчонки, чтобы было [чтобы оказалось] всем известно, что он действительно жил и существовал, а не то, что прошел по земле какой-нибудь тенью или призраком, — чтобы не было стыдно и перед отечеством. Представлялось ему даже и то, что недурно бы и к чину некоторое прибавление; статский советник, например, чин почтенный и уважительный… И много приходило ему в голову того, что так часто уносит человека от скучной настоящей минуты, теребит, дразнит, шевелит его и бывает ему любо даже и тогда, когда уверен он сам, что это никогда не сбудется.

Людям Павла Ивановича деревня тоже понравилась. Они так же, как и он, обжились в ней. Петрушка сошелся очень скоро с буфетчиком Григорием, хотя сначала они оба важничали и дулись друг перед другом нестерпимо. Петрушка пустил Григорию пыль в глаза тем, что он бывал в Костроме, Ярославле, Нижнем и даже в Москве; Григорий же осадил его сразу [осадил его разом] Петербургом, в котором Петрушка не был. Последний хотел было подняться и выехать на дальности расстояний тех мест, в которых он бывал, но Григорий назвал ему [но Григорий ему назвал] такое место, какого ни на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч слишком верст, так что Петрушка осовел, разинул рот и был поднят на смех тут же всею дворней. Впрочем, дело кончилось между ними самой тесной дружбой: дядя лысый Пимен держал в конце деревни знаменитый кабак, которому имя было “Акулька”; в этом заведеньи видели их все часы дня. Там стали они свои други, или то, что называют в народе: кабацкие завсегдатели.

У Селифана была другого рода приманка. На деревне, что ни вечер, пелись песни, заплетались и расплетались весенние хороводы. Породистые стройные девки, каких трудно было найти в другом месте, заставляли его по нескольким часам стоять вороной. Трудно было сказать, которая лучше: все белогрудые, белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с поволокой, походка павлином и коса до пояса. Когда, взявшись обеими руками за белые руки, медленно двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной, в ряду других парней, и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, — не знал он и сам тогда, что с ним делалось. Долго потом во сне и наяву, утром и в сумерки, всё мерещилось ему, что в обеих руках его белые руки и движется он с ними в хороводе. Махнув рукой, говорил он: “Проклятые лезли девки!”.

Коням Чичикова понравилось тоже новое жилище. И коренной, и пристяжной каурой масти, называемый Заседателем, и самый чубарый, о котором выражался Селифан: “подлец-лошадь”, нашли пребыванье у Тентетникова [Далее начато: очень] совсем нескучным, овес отличным, а расположенье конюшен необыкновенно удобным: у всякого стойло, хотя и отгороженное, но через перегородки можно было видеть и других лошадей; так что, если бы пришла [Далее начато: охота] кому-нибудь из них, даже самому дальнему, фантазия вдруг заржать, то можно было ему ответствовать тем же тот же час.

Словом, все обжились, как дома. Читатель, может быть, изумляется, что Чичиков доселе не заикнулся по части известных душ. Как бы не так. Павел Иванович стал очень осторожен насчет этого предмета. Если бы даже пришлось [пришлось об этом] вести дело с дураками круглыми, он бы и тут не вдруг его начал. [он бы и тут нескоро отважился] Тентетников же, как бы то ни было, читает книги, философствует, старается изъяснить себе всякие причины всего: и отчего, и почему? “Нет, чорт его возьми! разве начать с другого конца?” — так думал Чичиков. Разговаривая почасту с дворовыми людьми, он, между прочим, от них разведал, что барин ездил прежде довольно нередко к соседу генералу, что у генерала барышня, что барин было к барышне, да и барышня тоже к барину… но потом вдруг за что-то не поладили и разошлись. Он заметил и сам, что Андрей Иванович карандашом и пером всё рисовал какие-то головки, одна на другую похожие. Один раз скоро после обеда, оборачивая, по обыкновенью, пальцем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал он так: “У вас всё есть, Андрей Иванович, одного только недостает”. — “Чего?” спросил тот, выпуская кудреватый дым. “Подруги жизни”, сказал Чичиков. Ничего не сказал Андрей Иванович. Тем разговор и кончился. Чичиков не смутился, выбрал другое время, уже перед ужином, и, разговаривая о том и о сем, сказал вдруг: “А право, Андрей Иванович, вам бы очень не мешало жениться”. Хоть бы слово сказал на это Тентетников, точно как бы и самая речь об этом была ему неприятна. Чичиков не смутился. В третий раз выбрал он время уже после ужина, и сказал так: “А все-таки, как ни переворочу обстоятельства ваши, вижу, что нужно вам жениться: впадете в ипохондрию”. Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположенье духа у Андрея Ивановича было как-то особенно настроено к откровенности, он вздохнул и сказал, пустивши кверху трубочный дым: “На всё нужно родиться счастливцем, Павел Иванович”, и рассказал всё, как было, всю историю знакомства с генералом и разрыва.

Когда услышал Чичиков, от слова до слова, всё дело и увидел, что из-за одного слова ты произошла такая история, он оторопел. Несколько минут смотрел пристально [Далее начато: а. ему; б. Андр<ею Ивановичу>] в глаза Тентетникова и заключил: “Да он, просто, круглый дурак”.

“Андрей Иванович! помилуйте”, сказал он, взявши его за обе руки: “какое ж оскорбленье? что ж тут оскорбительного в слове ты?”.

“В самом слове нет ничего оскорбительного”, сказал Тентетников: “не в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты! — это значит: “помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога”. Вот что это значит”. Говоря это, смирный и кроткий Андрей Иванович засверкал глазами, в голосе его послышалось раздраженье оскорбленного чувства.

“Да хоть бы даже и в этом смысле, [Далее начато: так] что ж тут такого?” сказал Чичиков.

“Как?” сказал Тентетников, смотря пристально в глаза Чичикову: “вы хотите, чтобы <я> продолжал бывать у него после такого поступка!”.

“Да какой же это поступок! это даже не поступок!” сказал Чичиков.

“Какой странный человек этот Чичиков!” подумал про себя Тентетников.

“Какой странный человек этот Тентетников!” подумал про себя Чичиков.

“Это не поступок, Андрей Иванович. Это просто генеральская привычка: они всем говорят ты. Да, впрочем, почему этого и не позволить заслуженному, почтенному человеку?”.

“Это другое дело”, сказал Тентетников. “Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда позволил ему говорить мне ты и принял бы даже почтительно”.

“Он совсем дурак”, подумал про себя Чичиков: “Оборвышу позволить, а генералу не позволить!” И, вслед за таким размышленьем, так возразил ему вслух: “Хорошо! положим, он вас оскорбил, за то [Далее начато: и вы ему отве<тили>] вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте, на что же это похоже? Как же оставлять дело, которое только что началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что тут глядеть на то, что человек плюется. Человек всегда плюется; да вы не отыщете теперь ни одного человека в свете, который бы не плевался”.

Тентетников совершенно озадачился этими словами, оторопел, глядел в глаза Павлу Ивановичу и думал про себя: “Престранный, однако ж, человек этот Чичиков!”.

“Какой, однако же, чудак этот Тентетников!” думал между тем Чичиков. “Позвольте мне как-нибудь обделать это дело”, сказал он вслух. “Я могу съездить к его превосходительству и объясню, что случилось это с вашей стороны по недоразумению, по молодости и незнанью людей и света”.

“Подличать перед ним я не намерен”, сказал сильно Тентетников.

“Сохрани бог подличать!” сказал Чичиков и перекрестился. “Подействовать словом увещанья, как благоразумный посредник, но подличать [а. Как в тексте; б. но подличать… Чичиков обиделся] … Извините, Андрей Иванович, за мое доброе желанье и преданность, я даже не ожидал, чтобы слова принимали вы в таком обидном смысле”.

“Простите, Павел Иванович, я виноват”, сказал тронутый Тентетников, схвативши признательно обе его руки. “Ваше доброе участие мне дорого, клянусь. Но оставим этот разговор, не будем больше никогда об этом говорить”.

“В таком случае я поеду просто к генералу без причины”, сказал Чичиков.

“Зачем?” спросил Тентетников, в недоумении смотря на Чичикова. [а. Как в тексте; б. смотря на него].

“Засвидетельствовать почтенье”, сказал Чичиков.

“Какой странный человек этот Чичиков!” подумал Тентетников.

“Какой странный человек этот Тентетников!” подумал Чичиков.

“Так как моя бричка”, сказал Чичиков: “не пришла еще в надлежащее состояние, то позвольте мне взять у вас коляску. Я бы завтра же, эдак около 10 часов, к нему съездил”. [около 10 часов утра к нему бы и съездил].

“Помилуйте, что за просьба. Вы — полный господин, выбирайте какой хотите экипаж: всё в вашем расположении”.

Они простились и разошлись [Далее начато: не без рассу<ждения>] спать, не без рассуждения о странностях друг друга.

Чудная, однако же, вещь: на другой день, когда подали Чичикову лошади и вскочил он в коляску, с легкостью почти военного человека, одетый в новый фрак, белый галстук и жилет, и покатился свидетельствовать почтенье генералу, Тентетников пришел в такое волненье духа, какого давно не испытывал. Весь этот ржавый и дремлющий ход его мыслей превратился в деятельно-беспокойный. Возмущенье нервическое обуяло вдруг всеми чувствами доселе погруженного в беспечную лень байбака. То садился он ни диван, то подходил к окну, то принимался за книгу, то хотел мыслить. Безуспешное хотенье! Мысль не лезла к нему в голову. То старался ни о чем не мыслить. Безуспешное старание! Отрывки чего-то похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову. “Странное состоянье!” сказал он и придвинулся к окну глядеть на дорогу, прорезавшую дуброву, в конце которой еще [Далее начато: не успело. ] курилась не успевшая улечься пыль, поднятая уехавшей коляской. Но оставим Тентетникова и последуем за Чичиковым.