Мертвые души.

ГЛАВА XI.

Ничего, однако ж, не случилось так, как располагалось. Чичиков проснулся гораздо позже, нежели думал — это была первая неприятность. Вставши, он ту же минуту послал узнать, заложена ли бричка и всё ли готово; но донесли, что бричка была не заложена и не всё готово — это была вторая неприятность. Он приготовился принять не очень ласково нашего друга Селифана и, полный нетерпения, ожидал только, какую тот представит с своей стороны причину и оправдание. Скоро Селифан показался в дверях, и господин имел удовольствие услышать те же самые речи, какие обыкновенно слышатся всегда от прислуги, в таком случае, когда нужно скоро ехать.

“Да ведь, Павел Иванович, нужно будет лошадей ковать”.

“Ах, ты!..” Здесь было вставлено выражение, в важных случаях необходимое, без которого у нас на Руси делается дело как-то лениво. “Зачем же ты прежде об этом не вздумал сказать? Не было времени, что ли?”.

“Да время-то было… Да и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно будет совсем переменить, потому что оно теперь по милости вашей подгрязнило… А уж перед у брички совсем, Павел Иванович, расшатался, так что и двух станций не сделает”.

“Ах ты, подлец эдакой! Какой урод тебя, дурака эдакого, на свет пустил. Да где у тебя-то глаза были до этих пор. Ведь три недели сидели на месте — хоть бы заикнулся. А вот к последнему часу и пригнал, чушка ты проклятая; именно к последнему часу: тут бы вот садиться да ехать, а он вот тут-то именно и нагадил. Ведь ты ж знал это всё? Отвечай. (Здесь герой наш назвал его кажется, рылом.) Знал? А?”.

“Знал”, отвечал Селифан, потупивши голову.

“Ну, так зачем же ты мне тогда не сказал?”.

На этот вопрос Селифан ничего не отвечал, но, потупивши голову, казалось, как будто бы безмолвно говорил сам себе: “Вишь ты, как оно мудрено случилось: и знал ведь, да и не сказал”.[Вместо “Вишь ты ~ не сказал”: Вишь как оно случилось. ].

“А вот теперь ступай, приведи кузнеца, да чтобы в два часа всё было сделано! Слышишь?”.

Селифан уже оборотился было к дверям, с тем, чтобы итти выполнять данное приказание, но остановился, и Чичиков услышал еще кое-какие извещения в прибавку к прежним. [Вместо “но остановился ~ прежним”: как вдруг остановился неожиданно, и Чичиков имел удовольствие еще услышать кое-какие речи. ].

“Да еще, Павел Иванович, серого-то коня, право, хоть бы продать, потому что он, Павел Иванович, подлец; право, только, можно сказать, помеха другим”.

“Да, как раз вот теперь его, небось, стану продавать”.[Да вот как раз я пойду теперь продавать его. ].

“Ей-богу, Павел Иванович, т. е. он только что на вид, а на деле-то он самый лукавый конь. Такого коня т. е. нигде не найдешь”.

“Об этом будет время в другом месте подумать; ступай за кузнецами”.

Герой наш сделался совершенно не в духе. Швырнул на пол саблю, которая ездила с ним в дороге для [страху] внушения надлежащего страху кому следует. [которая неизвестно для какой причины ездила с ним в дороге и лежала около него в бричке. ] Около четверти часа[Четверть часа] слишком провозился он с кузнецами, покамест сладил, потому что кузнецы, как водится, были[потому что кузнецы были, как водится] отъявленные подлецы и, смекнув, что работа нужна к спеху, заломили ровно вшестеро. Чичиков, как ни горячился, называл их и мошенниками, и разбойниками, грабящими проезжих, намекнул даже на страшный по смерти суд, [называл их и подлецами, и разбойниками, которые грабят проезжающих, намекнул даже им и на будущую жизнь и на страшный суд] но кузнецов ничем не пронял: они[и они] совершенно выдержали характер и не только не отступились от цены, но даже провозились около брички, вместо двух часов, целых пять. [провозились, вместо двух часов, с небольшим пять. ] В продолжении этого времени[в продолжении которого времени] Чичиков испытал приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане всё уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки, [веревочки да бумажки] да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге, ни к сидению на месте, видит из окна плетущиеся фигуры, толкующие об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством изредка подымающие глаза, чтобы, взглянувши на него, опять продолжать свою дорогу, и это равнодушие всякий раз[опять пойти своею дорогою, что всякий раз] как будто растравляет сильнее нерасположение духа. Всё, что ни есть, что ни видит он: и лавчонка[Всё: и лавчонка] против его окон, и вывеска, и голова старухи, живущей в супротивном доме, и подходящей в это время к окну с коротенькими занавесками, — всё ему гадко, однако ж он не отходит от окна. Стоит то позабываясь, то обращая вновь какое-то противовольное внимание на движущееся и недвижущееся в улице и не думая и не не думая, а между тем с досады душит какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется о стекло. Но желанная минута наконец настала. [“Но желанная ~ настала” вписано. ] Наконец всё было готово: и перед был как следует налажен, и колесо было обтянуто новою шиною, и кони приведены с кузницы, и разбойники-кузнецы отправились, считая полученные целковые и пожелавши всякого благополучия, и бричка, наконец, была заложена, и два горячие калачи, только что купленные, были внесены в бричку, и Селифан уже засунул кое-что для себя в карман, бывший у кучерских козел, и сам герой наш при взмахивании картузом, производимым беспрестанно половым в том же демикотонном сертуке и при желании его счастливой дороги, при трактирных и чужих кучерах и лакеях, собравшихся позевать на то, как выезжает чужой барин, и при других прочих, всегда сопровождающих выезд обстоятельствах, сел в экипаж, — и бричка, в которой ездят холостяки и помещики, имеющие около сотни душ крестьян, которая так долго[В подлиннике описка: дорого] застоялась в городе и может быть так даже надоела читателю, наконец, выехала из ворот гостиницы. “Слава тебе, господи”, подумал Чичиков и перекрестился. [“Слава ~ перекрестился” вписано. ] Селифан хлыснул кнутом, к нему подсел сначала повисевший несколько времени на ступеньке Петрушка, и господин средних лет и благоприятной наружности, герой наш Чичиков, усевшись на грузинском коврике, покрывавшем поклажу, находившуюся в бричке, заложивши за спину себе кожаную подушку, притиснув совершенно два горячие калача, пошел опять подплясывать и покачиваться, потому что мостовая имела уже известную читателям подкидывающую силу. [потому что мостовая, как уже читатель знает, имела подкидывающую силу. ] С каким-то неопределенным. чувством глядел он на домы, стены, заборы и улицы, которые тоже, с своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад, и которых, бог знает, сулит ли ему участь увидеть еще когда-нибудь в продолжении своей жизни. При повороте в одну из улиц, бричка должна была остановиться, потому что во всю длину улицы проходила бесконечная погребальная процессия. Чичиков высунулся, [Герой наш высунулся было из брички] чтобы рассмотреть, кого хоронят. Гроб был открыт и несен на траурном катафалке. С каким-то неизъяснимым, странным чувством и вместе с некоторого рода испугом узнал он прокурора, с теми же неподвижными чертами, какие всегда видны были на нем и при жизни; один нос только казался больше и острее; густые брови были также приподняты, хотя глаза уже давно смежились. Исполненный неприятных ощущений, он тот же час спрятался в угол, закрыл себя кожею и задернул занавески. В это время, когда экипаж был таким образом арестован, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпы, рассматривали, кто как, в чем и на чем ехал, и может быть внутренне считали, сколько числом шло пешком, а сколько ехало в карете. Он сам отчасти занялся рассматриванием в стеклышко, находившееся в кожаных занавесках. За гробом шли, снявши шляпы, все чиновники. Заметивши их, он начал побаиваться, чтобы не узнали его как-нибудь по экипажу. Но им было не до того: они даже не занялись разными житейскими разговорами, которые обыкновенно в это время занимают провожающих покойника. Все мысли их были в это время сосредоточены в самих себе. Они думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как он возьмется за дело, как примет всё. За чиновниками, шедшими пешком, следовали кареты, из которых выглядывали дамы в траурных чепцах. По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты кое-каким живым разговором. Может быть они тоже говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, которые он без сомнения даст, и говорили о вечных своих фестончиках и нашивочках. Наконец, за каретами следовали пустые дрожки, вытянувшиеся гуськом. Наконец, и ничего уже не осталось, и герой наш мог уже ехать. Открывши кожаные занавески, он вздохнул и от души произнес: “Вот прокурор жил, жил, а потом и умер! И вот, я думаю, напечатают в газетах, что скончался к всеобщему прискорбию подчиненных и всего человечества почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг… Много напишут всякой всячины; прибавят еще, что сопровождаем был плачем и рыданием вдов и сирот, а ведь если разобрать хорошенько дело, так у тебя, может быть, на поверку всего и было только, что густые брови”. Тут он закричал Селифану: “ехать поскорее” и подумал тем временем про себя: “Это однако ж хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника”.

Бричка между тем поворачивала в более пустынные улицы; наконец потянулись уже одни длинные деревянные заборы, предвещавшие приближавшийся конец города. Вот уже и мостовая кончилась; вот и шлахбаум; вот уже город назади, и вот уже ничего нет — и опять в дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути вновь пошли писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами, горшками, ребятишками. Мужик пешком в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем с деревянными лавчонками, мучными бочками, калачами, лаптями и прочею мелюзгой, рябые шлахбаумы, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, рыдваны помещичьи, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и надписью: “такого-то артиллерийского полку”, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, лентами мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий вдали колокольный звон, вороны, как мухи, и горизонт без конца… Русь! Моя пустынно [необъятно] раздольная родная Русь. Святым крестом своим осени тебя святой, [забубенная] звенящая [Русь] моя Русь… Что слышится мне в тоскливой твоей песне, несущейся по тебе от моря до моря. Что слышится в ней и зовет и хватает меня за сердце [Почему всё поет в тебе] какие лобзающие звуки несутся мне в душу и вьются около моего сердца… чего ты хочешь от меня, какая непостижимая связь, что глядишь ты мне в очи, и всё, что ни есть в тебе, вперило на меня очи… Еще недоуменно смотрят чуткие очи и уже главу мою осенило грозное облако движущееся и благотворно освежит и онемела мысль пред пространством, потерявшим конец и как <1 нрзб.> много дождя. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли в тебе не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца! Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему. Как грозно и мощно объемлет меня величавое пространство! и какой страшной силой отразилось в глубине моей, вмиг осветились[Далее текст (2 строки) не поддается прочтению; читаются лишь отдельные слова. ] какую сверкающую чудную незнакомую земле даль. Русь![Вместо “Русь! Моя пустынно ~ Русь!”: Эх ты Русь моя! Моя забубенная, разгульная, распривольная, расчудесная, расцелуй тебя бог святой, земля. Как не родиться в тебе беспредельной мысли, когда ты сама без конца! На твоем ли да на широком просторе не развернуться! Уж здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где пройтись ему. Где же развернулось столько божьего свету? Бездонная моя, глубина и ширина ты моя! Что же движет, что говорит во мне неслыханными речами, когда вонзаю очи в эти недвижимые, непоколебимые моря, в эти потерявшие конец степи? У! как грозно и мощно объемлет меня величавое пространство! Какая широкая сила и замашка заключилась во мне! Как несут меня могучие мысли. Силы святые, в какую даль, в какую сверкающую, чудную незнакомую земле даль! Что же я?

Эх, Русь!..

На отдельном листе, вклеенном между лл. 124 и 126 рукописи ПБЛЗ, набросок: Русь! Русь! вижу, вижу тебя из моего [дальнего] чудного прекрасного [заключенья] далека тебя вижу. Бедно [однообразно], разбросанно и неприютно в тебе. Не повеселят, не испугают взора дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства города с многооконными высокими дворцами, выпирающие <?> [среди водных пропастей и гор, уходящих [улетающих] в небо, ущельев и громадных] вросшие в утесы. Картинные дерева и плющи, вросшие [среди] [орошаемые] покрываемые шумом и пылью водопадов. Не <1 нрзб.> и далеко уходящие над головой вверху каменной глыбой устремленных вдаль вечные линии гор, сияющих, несущихся [ясно и легко] в серебряные ясные небеса.

[Дорога среди стремнин в] Открыто-пустынно и ровно всё, как точки, как значки [поставленные для чего-то] неприметно торчат в равнинах невысокие твои города [и кажись куда отстали <2 нрзб.> от западных разнообразных <1 нрзб.>] Но что влечет меня, [какая тайная] непостижимая тайная сила. Почему мне слышится и слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая несущаяся по всей ширине [твоей] и длине твоей от моря до моря песня. Что в ней, в этой песне. Что <1 нрзб.> и зовет, и рыдает, и хватает за сердце. Какие звуки болезненно лобзают и стремятся мне в душу и вьются около моего Фраза не закончена. Русь, чего же ты хочешь от меня? Какая [непостижимая тайная] необъятная непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня [очи] полные ожидания очи?].

“Держи, держи, дурак”, кричал Чичиков Селифану. “Вот я тебя палашом”, кричал скакавший навстречу фельдъегерь, с усами в аршин: “Не видишь, леший дери твою душу, [не видишь, дери чорт твою душу] казенный экипаж”.[Далее начато: С громом и пылью пронес<лись> оба экипажа, один мимо другого, в разные стороны. Облако пыли осталось после исчезнувшей как призрак вдали тройки].

Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога, и как она чудна сама эта дорога. Чистый ясный день, осенние листья, холодный воздух… Покрепче в дорожную шинель, [Покрепче в шинель и в шубу] шапку на уши! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила тело, и уже сменила ее приятная теплота. [и сменила ее скоро приятная теплота; а. и скоро сменила ее приятная теплота. ] Кони мчатся. Как соблазнительно крадется дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся “Не белы снеги”, и сап лошадей, и быстрый шум колес, и уже храпишь, прижавши[прижавшись] совсем к углу соседа. Проснулся: пять[восемь] станций убежало назад; луна, неведомый город, ночь, церкви с старинными деревянными куполами и тонкими чернеющими остроконечьями;[и тонкими остроконечьями] темные и белокаменные домы. Сиянье месяца там и там: как белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам;[как белые полотняные платки разбросалось по ним] косяками пересекают их черные, как уголь, тени, как сверкающий металл блестят озаренные деревянные крыши, [блестят деревянные крыши] и нигде ни души: всё спит. Один одинешенек разве где-нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке — что до них! А ночь! Небесные силы, какая ночь совершается в вышине![А ночь! Какая ночь деется в вышине!] А воздух! А небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей раскинувшееся так необъятно, звучно-ясное… Но дышит свежо в самые очи холодное дыхание ночи и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь[Вместо “раскинувшееся ~ дремлешь”: так необъятно раскинувшееся, так почти звучно-ясное!.. Свежо дышит в лицо тебе дыхание ночи и убаюкивает тебя, и дремлешь ты] и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный прижавшийся в углу сосед. Проснулся — и уже опять[Проснулся — уже опять] перед тобою поля и степи; нигде ничего, везде пустырь, всё открыто. Верста с цыфрой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне[на побледневшем небосклоне] золотая полоса. Свежйе и хлеще становится ветер, [Свежее и хлеще ветер] покрепче в теплую шинель… Какой славный холод! Какой чудный обнимающий вновь тебя сон! Толчек — и опять проснулся: на вершине неба солнце. “Полегче, легче”, слышишь голос; телега спускается с кручи; внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем, деревня, избы рассыпались на косогорье, как звезда блестит крест[Вместо “как ~ крест”: блестящей звездою крест] сельской церкви в стороне, болтовня мужиков и желанный аппетит[и чертовский аппетит] в желудке. Боже, как ты хороша подчас далекая-далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала. А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений… Но и друг наш Чичиков чувствовал в это время не вовсе прозаические грезы. А посмотрим, чту он чувствовал. Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал[ничего; он поглядывал] только изредка назад, желая увериться, точно ли выехал[назад, как бы желая увериться, действительно ли он выехал] из города; но, когда[но после, когда] увидел, что город уже давно скрылся, что ни шлахбаума, ни кузниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не было видно, и даже белые[и белые] верхушки каменных церквей давно спрятались, он занялся только своей ездою, посматривал покойнее направо и налево, и город N как будто бы не был вовсе или он проезжал его бог знает в какое давнее время. [как будто бы не был, как будто бы бог знает в какое давнее время он проезжал его и видел. ] Иногда только[Иногда только в самых беглых чертах] в необъемной картине, в сжатых рамках и в уменьшенном виде представлялись ему городское общество, губернатор, бал, висты до петухов, осетрина, белуга, гостиница, странное смущение и конфузное свидание с чиновниками, но всё это становилось [всё] бледнее, бледнее, [губернатор и бал, остряк почтмейстер, медведь Собакевич, сахар Манилов [подлец], гостиница, вечные висты до петухов, осетрина, белуга, шампанское, Ноздрев, объятия и слова: почтеннейший Павел Иванович, но всё это отражалось в памяти его бледнее и бледнее] подобно последним оттискам какой-нибудь яркой гравюры. Или тем ярким пятнам, которые [долго беспрестанно носятся перед нашими глазами] мерещатся в глазах наших после того, как мы глядели пристально [и долго] на понизившееся и утонувшее в [великолепном блеске] невыносимом блистании солнце. Долго еще отпечатываются горячо и ярко эти пятна[Над строкой начато: Эти пятна носятся перед нами] на всем, что ни видит глаз наш: на полях, озарённых вечерним блеском, с проснувшимся шумом насекомых, с приподнявшимися тоненькими стебельками, увенчанными яркими искрами полевых тонких цветов, на красноватой пыльной дороге, на старенькой крыше сельской лачуги, обросшей дикой полынью, на складывающейся скирде свежего сена, [издающего благоуханный запах на всё поле] и на мужиках, подымающих его на вилы, словом, на всем круглятся и носятся эти пятна, сначала раскаленные и яркие, потом бледнее и бледнее и, наконец, уже потухнувшие они всё еще носятся перед глазами нашими, темнея, как свинцовые пули. Но и их уже нет и стоит один <2 нрзб.> только свежеющий воздух да тонкий чудесный запах [свежего сена] скошенной [высохшей] травы, несущийся по всему полю. Наконец Чичиков перестал вовсе думать, стал слегка закрывать глаза и склонять голову к подушке. Автор признается, что этому даже отчасти рад, находя таким образом случай поговорить о своем герое, ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то Ноздрев, то дамы, то чиновники, то балы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех мелочей, которые кажутся только мелочами, когда <1 нрзб.> [А в свете] покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела. Итак, теперь всё, совершенно всё отложим в сторону и займемся исключительно нашим героем.

Прежде всего автор должен сказать, что он весьма сомневается, чтобы избранный герой его понравился читателю. Дамам он не понравится, [а. Дамам не понравится наш герой] это можно сказать наверное, ибо дамы требуют, чтобы герой был совершенен во всех частях, чтоб это было такое совершенство, чтобы ни пятнышка, если только безделица какая-нибудь — как-нибудь нос не так[а. совершенен во всех частях, как только можно, что если только безделица какая-нибудь, как-нибудь нос не так, так уж беда] или что-нибудь не так хорошее к душевным качествам, так беда. Никакой цены не дастся автору, хоть как глубоко ни загляни он в душу, [а. хоть загляни глубоко, как только возможно] хоть отрази чище зеркала образ человека. Самая полнота и средние лета героя тоже очень не понравятся; герою полноты ни в каком случае не простят, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: “фи, такой гадкой”. Увы, всё это известно автору, [а. Увы, всё это известно ему вперед] но что же делать. До сих пор как-то автору еще ничего не случилось произвести по внушению дамскому и даже он чувствовал какую-то странную робость и смущение, когда дама облокотится на письменное бюро его. Теперь, конечно, всё прошло, даже и смущения не чувствует он. Воспитанный уединением, суровой, внутренней жизнию, не имеет он обычая смотреть по сторонам, когда пишет, и только разве невольно сами собой остановятся изредка глаза только на висящие перед ним на стене портреты Шекспира, Ариоста, Фильдинга, Сервантеса, Пушкина, отразивших природу таковою, как она была, а не таковою, как угодно было кому-нибудь, чтобы она была. [Итак, в герое своем один автор господин]. И если не найдут причины в самом творении, почему избран [герой] такой-то герой, а не другой, [то автор не обязан пояснять <2 нрзб.>] ибо автор ничего не пояснит и не прибавит [и не даст ответа]. Но почему не избрал он в герои совершенного и добродетельного человека, это другое дело, это и можно сказать. А по весьма законной причине не выбран добродетельный человек. Потому что хоть на время нужно дать какой-нибудь роздых бедному добродетельному человеку, потому что бедного добродетельного человека обратили в какую-то почтовую или ломовую, и нет писателя, который бы не ездил на нем, потому что, обративши его в лошадь, то и дело хлещут его кнутом, понукают да пришпоривают, не имея < 1 нрзб.> никакого и до того изморили, что теперь вышел он бог знает что, а не добродетельный человек. Одни только ребра да кожа видны на нем, а уж и тени нет никакой добродетели. [Вместо “Или тем ярким ~ добродетели”: или, лучше, было похоже на те пятна, которые мы видим, поглядевши пристально на солнце и потом зажмурив глаза. Сначала они круглятся горячо и ярко, потом понемногу темнеют и, наконец, становятся темными, как пули. Наконец, герой наш перестал думать и об этом, начал слегка закрывать глаза, наконец, склонил голову к подушке. Автор признается, что этому очень рад, ибо наконец может поговорить о своем герое, не опасаясь, чтобы ему помешали, как было доселе.

Прежде всего должно сказать, что он сомневается сильно, чтобы избранный им герой понравился читателям, а особенно дамам, ибо дамы требуют непременно, чтобы герой был совершенен во всех частях и во всех отношениях, и физически и нравственно, как говорится, без пятнышка. Автор предвидит уже заранее, что и самая наружность его героя, полнота и средние лета будут им очень не по вкусу и они даже скажут, отворотившись: “Фи, какой гадкой!” Но как бы ни хотелось быть вежливым, но никаким образом не может он на этот раз взять в герои дородетельного человека. Что ж делать — он должен признаться, что он невежа, и до сих пор ничего еще, где только входит чернила и бумага, не произвел по внушению дамскому. Он признается даже, что если дама облокотится на письменное бюро его, он уже чувствует маленькую неловкость; а впрочем, сказать правду, он не имеет обыкновения смотреть по сторонам, когда пишет; если же и подымет глаза, то разве только на висящие перед ним на стене портреты: Шекспира, Ариоста, Фильдинга, Сервантеса, Пушкина, отразивших природу таковою, как она была, а не таковою, как угодно было кому-нибудь, чтобы она была. Взять же в герои добродетельного человека нельзя, по весьма законной причине: в самом деле, нужно же ему, бедняжке, дать, наконец, отдых. Что ни говори, а ведь мы его запрягли, как какого-нибудь коня: “пошел да и пошел”, только помахиваем кнутом, да и похлестываем. Не мудрено, что наконец изморили его до того, что он похож теперь бог знает на что — ребра да кожа, а уж нет и тени в нем добродетельного человека. ] Нет, пора, наконец, припречь и подлеца.

Ни об отдаленном происхождении героя, ни о прародителях, ни о чем не упомянем; родословная его темна. [Вместо “Ни об ~ темна”: Следовало бы с самого начала упомянуть об отдаленном происхождении нашего героя, его прародителях и, наконец, родителях, но родословная его немного темна] Говорят, родители были дворяне, но столбовые или личные — наверно неизвестно. [наверно никак нельзя сказать] Лицом на них он, кажется, не походил: по крайней мере, какая-то родственница, находившаяся в их доме по случаю его рождения, выразилась пословицею: родился-де[не походил, что подало повод какой-то родственнице его, находившейся в их ~ рождения выразиться известною пословицею, что родился-де] ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Никаких тоже подробностей детства не осталось в его воспоминании. [подробностей его детства и почти никакого воспоминания о нем не сохранилось] Он помнил только неясно, [только очень неясно] что отец его был какой-то высокой, худощавый и несколько чахоточный человек, который ходил по комнате в весьма длинном сертуке, плевал в песочницу, стоявшую в углу, глубоко вздыхал[“глубоко вздыхал” вписано. ] и бил очень больно линейкою по рукам нашего героя за всякую ошибку, которую он делал, упражняясь в писании вечно находившейся перед ним прописи: добродетель есть сама себе награда, всю пожелтевшую. [всю пожелтевшую и испачканную немилосердо пятнами] Как он учился в училище, об этом ничего неизвестно;[Вместо “Как он ~ неизвестно”: Потом находился он в уездном училище. Как он там себя вел и как учился неизвестно] замечательно только то, что он[что между товарищами он] был один из тех, которых несколько трудно было надуть, и вел себя в отношении к товарищам таким образом, что они его угощали, а не он их [и замечательно еще то, что] Особенно нужно заметить, что он был поведения очень хорошего. [Вместо “и вел себя ~ хорошего”: и вел себя таким образом, что другие его угощали, а не он других. Потом был он и в губернской гимназии и тут оказалась очень заметно приятная сторона его характера. Ничего не было в нем буйного или непокорного начальству; [всё было в нем тихо и скромно] всё отзывалось какой-то особенною похвальною тихостью и скромностью. Не замечено было в нем никаких] Вместо “всё отзывалось ~ никаких”: но все движения довольно кротки, ни в каких шалостях он не был никогда замешан, никаких] беспорядочных или неуместных движений, как-то: перелезть на диво всем через забор, прочитать в скамейке роман во время скучной лекции, [во время лекции несколько скучноватой] издержать без толку[издержать неумеренно] деньги в театр, словом, ничего такого, к чему влекутся молодые, слишком живые[слишком необузданные] души; никогда не являлся он неряхой[не являлся неряхой] или растрепой, и баллы в поведении получал отличные. Но при всех этих похвальных качествах, он всё бы мог остаться не более как то, что называют в обширном смысле хороший человек, или весьма гладенько выточенный обыкновенный, опрятный человек, без всяких резких выпуклостей, если бы рано не обнаружилось в нем одно качество, выступавшее совершенно вперед из ряду других качеств и таким образом уничтожавшее видимую ровность его характера: это чувство мы назовем стремлением приобресть копейку, что, как известно, означает благоразумного и основательного человека. Еще в те годы, когда человек почти ребенок и думает только как <нрзб.> да устроить себе поуже талию в мундире или фраке, он уже питал влечение ко всякого рода движимым и недвижимым имениям; владение имуществом значительным доставляло просто какую-то негу его чувствам. [Вместо “Но при всех ~ чувствам”: Но при всех этих качествах, конечно, в своем роде похвальных, ничего не было в нем заметно особенного и необыкновенного и он бы мог остаться на всю жизнь свою тем, что в обширном всеобщем смысле называется хороший человек. Но так как автору позволяется иногда заглянуть несколько поглубже в душу, чем глядят другие люди, то он не может утаить, что в характере его, по-видимому совершенно ровном, было одно такое стремление, которое пересиливало всё прочее, — это было стремление приобретать копейку. Еще съизмала непонятно каким образом образовалось и существовало в нем это чувство. Он уже питал нежное влечение ко всякого рода движимым и особенно недвижимым имениям; владение имуществом обширным, великим доставляло ему такие радости, каких нельзя описать. ] Изо всего, что когда-либо случалось ему читать на веку своем, нравилась ему более всего читанная еще в детстве известная[случалось читать ему в жизни, нравилась ему более всего известная] историйка молочницы, несшей кувшин и замечтавшейся о том, как она распорядится с деньгами, вырученными за молоко, как сначала заведет она маленькую свинку, как эта свинка, сделавшись свиньей, наведет поросенков, как эти поросенки, сделавшись каждый с своей стороны опять свиньей, доставит столько денег, что можно будет купить корову, а потом кобылу, а потом пойдет целый завод лошадей и коров, а потом и дом с огородами, а там сады, деревни и прочее, [а потом целый дом с огородами и прочее, а там и пошло] что далее, то лучше, как говаривал один помещик, начинавший есть спаржу с другого конца, и потом уже доходивший до верхушки. В этом постепенном возрастании было для него что-то необыкновенно радостное. [Вместо “и потом ~ радостное”: Эта постепенная прогрессия имела для него что-то такое утешительное в самых еще ребяческих летах. ] Зато он никак не мог слышать равнодушно окончания этой истории, то есть когда[истории, когда] молочница от радости прыгнула и разбила кувшин. Он бывал растроган до слез и никогда, как он [потом] сам сознавался, не трогала его так даже сама Герцогиня Лавальер, сочинение Жанлис. С такими чувствами, конечно, оставалось только вступить в гражданскую службу. Он вступил в казенную палату какого-то губернского города. Надобно заметить, что до его вступления палата особенно не отличалась взрачностью своих чиновников. Отчего и по каким причинам они <1 нрзб.> сюда все <далее нрзб.>.[а. Вместо “С такими чувствами, конечно ~ сюда все”: Конечно, с такими качествами ~ своих чиновников. Как-то неизвестно по каким причинам и т. д. как в тексте. ] Тот глядел на всех волком и грубил и начальнику и подчиненному; другой и не грубил, но какое-нибудь лицо имел такой странной фигуры, как бывает точно один <?> дурно выпеченный хлеб: щеку раздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую, губа треснула, словом, совсем не так, как хлеб, который удался, а скорее тот, который раздулся в сторону каким-то пузырем и в прибавку треснул. [а. который сам вылез из печи, вздувшийся, наконец, в нарост и потом еще треснул в прибавку. ] Всё служащее сословие к тому же весьма плохо брилось, и подбородки в субботний день походили более на крупные железные напильники такого же самого железно-серого цвета. [а. и подбородки их походили на крупные железные напильники, сохраняя даже [тот самый цвет] такой же серо-железный цвет. ] Итак, среди таких товарищей немудрено, что новый чиновник много выиграл благообразием своей наружности и тою добродетелью, которую всякий отец рекомендует своему сыну и которая известна под именем искательности. Посредством этой благосклонной искательности. [Вместо “Он бывал ~ искательности”: Это его тронуло до слез, и никогда, как он сам потом сознавался, ни одна чувствительная драма не трогала его, ни даже самая Герцогиня Лавальер, сочинение Жанлис, которое он прочитывал в скучное время. Такие сердечные увлечения, означавшие, впрочем, весьма основательного и благоразумного человека, побудили его, не отлагая времени, определить себе карьер или дорогу. Карьер, известное дело, один: государственная служба. Он вступил в казенную палату. Здесь скоро обратил он на себя внимание старанием, большою внимательностию к делу и благообразною наружностию, что, впрочем, было не мудрено, ибо в казенной палате все чиновники были как-то чересчур тяжелы и невзрачны. Тот глядел на всех волком и грубил и начальнику и подчиненному; у другого лицо было похоже на дурно выпеченный хлеб: щеку раздуло вдвое больше другой, подбородок покосило на сторону, нос в другую; тот издавал во всё время какой-то лошадиный сап или потчивал всех дыханием, проникнутым спиртом. Всё служащее сословие не всегда было опрятно и плохо брилось, так что подбородки их были почти всегда похожи на крупные железные напильники такого же серо-железного цвета. Итак, весьма естественно, что такой человек, как Чичиков, с некоторыми тогда уже начинавшими оказываться приятными поступками, приличием во всем и, наконец, тою добродетелью, которую всякий отец рекомендует своему сыну и которая известна под именем искательности, он мог пробить себе дорогу. ] Он очень скоро пробился к непосредственному начальнику своему, какому-то повытчику, человеку весьма суровому, неразговорчивому и вовсе нерасположенному оказывать кому-либо благосклонность; но и повытчик не устоял, подался — и не успели оглянуться невзрачные чиновники, как взрачный уже переехал к нему на квартиру, стал жить с ним, совершенно как в семействе, даже[Вместо “но и повытчик ~ в семействе, даже”: но, наконец, он так около него увивался, что повытчик не устоял, подался, и наконец, как уж это случилось, только герой наш переехал к нему на квартиру жить с ним и даже] исправлял иногда должность домоводки, разливал[и разливал] чай, принимал просителей и даже сек кухаркина сына, словом, совершенно, как у себя. [“принимал ~ у себя” вписано. ] Хозяин сам был вдовец, но имел[вдовец, впрочем имел] зрелую дочь, наследницу благоприобретенного имения. Повидимому, казалось, он прочил ее в невесты Чичикову, и Чичиков, казалось тоже был не прочь, обращался с ней как с невестой, [имения, собиравшегося по целковым. Повытчик готовил ее в невесты Чичикову, так была сильна его привязанность, и сам Чичиков был, как казалось, не прочь, обращался с ней как с будущей невестой] а повытчика называл папенькой и целовал в руку. Но как скоро получил место и сделался сам повытчиком, то переехал на другую квартиру, повытчика перестал звать папенькой и не целовал больше в руку, а дело о невесте так и прошло, как будто не бывало вовсе. [не целовал больше в руку и о невесте не заикался вовсе. ] При всем том, однако же, весьма приветливо с ним раскланивался, когда встречался, просил к себе[просил даже к себе] на чай, так что престарелый чиновник, хотя очень сильно[чиновник сначала очень сильно] потом почесывался в затылке, но не мог[но однако же не мог] не убедиться, что Чичиков, точно, приятный человек. С этих пор герой наш стал думать сурьезно, как подобно всякому благоразумному человеку извлечь, как говорят, выгоду из службы. С помощию ли увлекательных преимуществ наружности и обхождения или чего иного, о котором знает[наружности своей и обхождения, или чего другого, наверное сказать не умею, но это знает] лучше всякий находящийся на службе, только ему удалось, наконец, получить то, что называют наживное местечко. Целые две недели [после] вследствие этого получения видно было в лице нашего героя самое праздничное выражение в лице. Он переменял даже беспрестанно чистые рубашки, и в глазах его было что<-то> такое веселое, как у жениха. Радость эта была несколько уменьшена принятыми строгими мерами со стороны правительства противу всяких взятков. Но Чичиков и здесь нашелся и доказал старую истину: русской человек сметлив, и тогда-то именно и выкажет изобретательность, когда его хорошенько прижмут. Вскоре он из самого преследования извлек выгоды и возблагодарил даже бога за всякие меры, предпринимаемые противу взяток. [Вместо “только ему ~ взяток”: дело только в том, что, наконец, удалось ему получить то, что называют наживное местечко. Нельзя скрыть, что оно принесло ему радость, даже едва не вышедшую из границ. Но радость эта значительно уменьшилась, когда правительство приняло строгие меры противу всяких взятков. Но так как русской человек сметлив и показывает именно тогда изобретательность, когда его хорошенько прижмут, то в скором времени и герой наш так умел найтись, что извлек даже выгоду и внутренне возблагодарил бога за преследование взяток. ] Если являлся к нему проситель, он принимал его очень вежливо, с самым приятным[принимал его так вежливо, с таким приятным] и обворожительным обхождением, уверял, что всё будет сделано, что он не должен беспокоиться ни о чем, и если тот заикался как-нибудь о благодарности, то он обеими руками изъявлял совершенное отрицание. Следовали многие приятные слова и выражения: “помилуйте, как можно, неужели вы думаете, чтоб я имел в виду какую корысть; нет, сделайте милость, ничего, ничего не хочу; это наш долг, наша обязанность, будьте покойны совершенно, всё будет сделано самым скорейшим образом и завтра же поутру вы получите известие. Позвольте узнать вашу квартиру, вам беспокоиться нечего самим, всё будет принесено к вам на дом”. Так что проситель, очарованный приятными поступками и учтивым обхождением, возвращался домой чуть не в восторге, приговаривая: “вот наконец, человек, каких бы надо побольше на подобных местах! Как приятно встретить такого благородного и бескорыстного человека!” Только ожидает проситель день — не приносят ничего к нему на дом. “Ну, сегодня, верно, он занят, что-нибудь помешало”. Но на другой день нет никакого известия, на третий — тоже. Проситель решается итти сам в канцелярию, расспрашивает писарей и разную мелюзгу и узнает, что дело и не начиналось. Он к начальнику: “Ах, извините”, говаривал Чичиков, весьма приятно и дружественно схватив за руки просителя: “у нас было столько дел, но будьте покойны совершенно, завтра же будет сделано всё и принесено к вам прежде обеда”. И всё это выражалось с самыми обворожительными движениями. Если при этом распахивалась как-нибудь пола халата, то рука в ту же минуту придерживала эту полу, словом, всё было в самом пристойнейшем виде. А между тем проситель у себя на дому ждал день, другой — известие не приносится на дом; он берется, наконец, за ум: “да полно, нет ли здесь чего?” Расспрашивать того, другого — говорят, нужно дать писарям. “Помилуйте, помилуйте, почему ж не дать: я готов, [Помилуйте, я готов] из пустяков да стал бы я длить дело, почему ж не дать секретарям четвертак, другой”. — “Нет, не четвертак, а беленькую”, отвечают. “Как беленькую писарям! Да ведь тут всего писанных три строки”. — “Да писарям-то”, отвечают, “четвертак и придется, а остальное пойдет начальнику”. — “Так вот что”, говорит проситель, скребя рукой у себя в голове и давши себе от души название дурака: “так зачем же, чорт возьми, я даром сидел две недели”. И ворчит он, полный нехорошего расположения духа, браня[бранит] на чем стоит свет изменившийся порядок вещей. Что прежде было, по крайней мере, известно, что принес-де правителю[Вместо “Что прежде ~ правителю”: Прежде ~ принес правителю] красную — да и дело в шляпе; а теперь беленькую, да еще провозишься две недели, чорт бы побрал все облагороженные[чорт бы побрал все эти благородные и облагороженные] обхождения и обращения чиновников. Впрочем, в этом нечего винить Чичикова, он поступал сообразно с веком; не один он выиграл[сообразно с веком; очень многие кроме <н>его не только не потерпели, но значительно выиграли] чрез преследование взятков, ибо выгод все-таки предстоит ничуть не меньше, может быть даже и больше, а взяточником никто не назовет, напротив, всякой скажет: “О! он честнейший, благороднейший человек, но секретари мошенники”, почти то же, что Мироны. Мироны в стороне, как сказал Крылов. Скоро представилось герою нашему новое поле для извлечения выгод: [Вместо “ибо выгод ~ извлечения выгод”: ибо выгод-то настоящих не потеряли, а взяточниками их никто не назовет, напротив, они известны за честнейших и благороднейших людей, только что разве секретари мошенники, и выйдет: Мироны в стороне, как сказано Крыловым. Скоро судьба или, как говорится, счастие представила герою нашему новое гораздо обширнейшее поле и выгоднее и наживнее вместе. Именно] составилась комиссия постройки храма божия. В эту комиссию пристроился и герой наш и оказался весьма скоро одним из самых деятельных членов. Комиссия, как водится, подвизаясь с ревностию и усердием, приступила к делу. Но климат что ли мешал или огромность храма была причиною, [была тому причиною] только целые четыре года они ровняли всё еще одно только место[четыре года ровняли они место] для фундамента, а всё еще ни один кирпич не был выведен, но зато явление случилось другого рода: фундамента не вывели, а в других частях города очутилось у каждого члена комиссии по каменному дому в три этажа, весьма недурной гражданской архитектуры. Чиновники уже начинали благоденствовать и многие заводиться семейством, как вдруг внезапно прежний начальник был сменен, а на место его прислан другой, человек военный, прямой и в душе, точно, [в душе своей действительно] враг всякого интереса, взяток и всего, что называется в обширном смысле неправдой. Новый начальник принялся за всё, как водится, со всею надлежащею строгостию, потребовал отчеты, увидел запутанность, на каждом шагу недочеты, везде недостающие суммы, и не мог при этом не остановить внимания на новые здания приятной гражданской архитектуры, украшавшие город. Тут же произведено следствие по всей строгости законов, члены попали под суд, красивые дома поступили в казну на разные богоугодные заведения и школы для кантонистов, всё прочее чиновничество было напугано, распугано, перепугано и распечено, выражаясь служебным слогом, на пропало. Многие, и в том числе наш герой, были отставлены с самыми запачканными аттестатами и предписаниями не принимать ни в какую службу. Но так как начальник был военный и, стало быть, не знал всех гражданских проделок, то мало-помалу посредством благовидной наружности, умения угождать и приобретенной наружной правдивости начали входить осторожно к нему в милость секретари и прочие чиновники. И генерал очутился скоро в руках мошенников еще хуже прежних, которых впрочем он[которых он однако же] не подозревал никак мошенниками, напротив, даже радовался, [а напротив, внутренне еще радовался] что выбрал[выбрал, наконец, ] людей, как следует, и подчас[и даже подчас] хвастался не на шутку прозорливостию, умением[прозорливостию и умением] различать людей и совершенным истреблением[и истреблением] всяких злоупотреблений. И на мысли его не входила тень подозрения, что может быть он невинно и без всякого намерения несравненно более наделал злоупотреблений, чем все его предшественники. Чиновники, присмотревшись несколько к новому начальнику и [рассмотревши] узнавши дух и мнения его, начали несколько оправляться. В это время и Чичиков, несколько встряхнувшись после сильного удара, стал помышлять сильно сколько-нибудь поправить дело. Он[Вместо “И на мысли ~ Он”: не подозревая, что невинно и без всякого намерения несравненно более наделал злоупотреблений, чем его предшественники. Чичиков] употребил все старания войти в близкие сношения с одним из ближайших секретарей к его превосходительству. Может быть сей последний имел чин другой и назывался иначе, но мы лучше будем называть всех подчиненных чиновников секретарями. Итак Чичиков, с помощью кое-какой тысяченки, обратился к секретарю, чтобы обделать и поправить свое дело; но однако же как ни велика была привязанность генерала к своему секретарю, но он отказал наотрез. [отказал решительно и наотрез. ] Всё, что мог сделать секретарь, это было уничтожение[было только уничтожение] замаранного послужного списка, и на это умный секретарь подвинул начальника состраданием, изобразив ему трогательную картину несчастного положения семейства Чичикова, которого у него[которого однако же у него] не было.

И так, герой наш возвратил только право подвизаться вновь на службе государственной, но уже не мог возвратить ни дома красивой гражданской архитектуры, ни прочих благоприобретенностей. За всеми надлежащими задабриваниями и подмасливаниями кого следует остался у него какой-то самый вздор. В продолжении сего печального времени он перестал совершенно заниматься своею наружностию, что случалося с ним всегда в обстоятельствах критических. [В продолжении сего печального времени, как случалося с ним всегда в обстоятельствах критических, он перестал вовсе заниматься своей физиономией и похудел необыкновенно] То уже было он совершенно начинал входить в те степенные, приличные формы, [формы тела] в каких читатель нашел его при заключении с ним знакомства в первой главе. И уже не раз, заглядывая в зеркало, подумывал он о многом весьма приятном: [Вместо “И уже ~ и приятном”: Он чувствовал это сам и, взглядывая в зеркало, подумывал о многом очень приятном] о бабенке, о детской, о кое-каких изменениях в доме, после чего долго сохранялась в лице его приятная усмешка. [Вместо “после чего ~ усмешка”: и в ожидании дальнейших более существенных ласк награждал себя слегка легким потрепливанием по щеке и всегда уходил от зеркала с небольшою усмешкой; а. и всегда небольшая приятная усмешка долго сохранялась после того в лице его. ] Но после нами описанного печального события из него вышел совсем[из него сделался совершенно] другой человек: заботливое и грустное выражение означилось сильно на лице его, [и грустное выражение стало заметно вызначаться в чертах лица его] и когда нечаянно случилося ему взглянуть в зеркало, он не утерпел, чтобы не сказать: “Какой[чтобы не вскрикнуть: “Мать ты моя пресвятая, какой; а. чтобы не вскрикнуть: “Чорт знает что такое, какой] же я стал гадкий!” Нужно же однако ж было скрепиться духом и начать вновь поприще жизни. Не без затруднений он пристроился при каких-то питейных[Вместо “Нужно ~ питейных”: Скрепившись духом и ободривши себя как мог, он решился вновь начать поприще жизни. Он определился не без затруднений при питейных] сборах, но скоро бросил по причине крайнего неблагородства службы. “Грязная должность, чорт побери”, выразился[так выразился] он, “ничего, для души нет”. Надобно заметить, что Чичиков любил службы благородные и был строгий блюститель всякого рода благопристойностей, чтобы не только были вежливы чиновники, но даже чтобы столы были непременно из[были из] красного дерева. Всякий хотя немного дурной запах уже оскорблял его. С этой стороны нервы[чувства и нервы] его были так же чувствительны, как у девушки: когда Петрушка одевал или раздевал его, он почти всякий раз клал к себе в нос гвоздичку. Читателям без сомнения приятно будет узнать, что герой наш всякие два дни переменял чистую рубашку, а в летнее жаркое время даже два раза на день. Итак, служба по питейным сборам ему совершенно не понравилась, тем более что и выгод [ему] представлялось в ней весьма немного. В откупщики, конечно, он бы пошел, да для этого именно нужно было то, что у него было в плохом состоянии, то есть деньги. [Вместо “Итак служба ~ деньги”: Впрочем, может быть, и самая преобладавшая в нем страсть к приращениям быстрым, образующимся в непродолжительное время, была также одною из причин к увольнению от службы по питейным сборам. В откупщики, другое дело, он бы пошел, но другие не принимали его в собратья без предъявления по крайней мере пятидесяти тысяч наличных. Таким образом питейная часть, имеющая такое всеобщее у нас и важное значение, была оставлена; а. Итак служба по питейным сборам ему совершенно не понравилась. Впрочем и самая может быть страсть к приобретениям быстрым, а не тем, которых ожидают целые годы, была причиной, что он оставил ее. ] Герой наш решился попытаться еще служить по таможне. Надобно знать, что сей род службы был издавна предметом тайных его желаний. Он видел, [Он видел не без особенного участия] какие редкие вещицы, фарфор, бронзы, материи и батисты получали родственницы и кумушки служивших по таможне чиновников. И весьма часто, служа еще в палате и в комиссии построения храма, устав от дел и забот, а иной раз, может быть, и от виста или другой вседневной суеты, произносил он почти со вздохом: “Вот бы куда определиться! Вот где настоящее местечко, и граница близка, и просвещенные люди”.[и граница близка; с просвещенными людьми можешь провести время. ] Но что-нибудь всегда мешало удовлетворить тогда же такому побуждению: или представлявшиеся разные текущие тоже не вовсе ничтожные приращения, или благоразумная мысль, что таможня все-таки не более как журавль в небе, а комиссия уже синица в руках. Теперь же, когда ни палата, ни комиссия уже не останавливали, он предался совершенно одной мысли. С редкою аккуратностию и неслыханною отчетливостию он тут же расчислил, во сколько времени можно совершить процесс значительного приращения, и нашел, что, допустивши одни так называемые законные или позволенные доходы, можно в десять лет с небольшим получить порядочное значение в свете, не говоря уже [о том, что] о тончайших голландских рубашках, которыми можно было запастись на всю жизнь и об[Далее текст остался несогласованным. ] и один сорт французского мыла, которое сообщало свежесть щекам и нежность коже, которого имени автор, право, не припомнит. [Вместо “не говоря ~ не припомнит”: Надобно заметить, что при сем обстоятельстве представились даже ему тонкие голландские рубашки, которые он уже давно хотел иметь, так же как и один сорт мыла, название которого мне, право, неизвестно, но которое будто бы очень полезно было для щек, сообщая им свежесть и самую тонкую нежность коже; а. Голландские рубашки самые тончайшие начали тоже представляться [в уме] в голове и один сорт французского мыла, которое он давно знал и которое сообщало свежесть щекам и нежность коже. ] Новый чиновник едва успел определиться в должность, как уже был замечен с хорошей стороны начальством. Скоро увидели необыкновенные его способности. В самом деле, казалось, сама судьба определила быть ему таможенным чиновником. Подобной расторопности, проницательности и прозорливости было не только не видано, но даже не слыхано. В три недели не более он так набил руку в таможенном деле, что знал решительно всё, даже не весил, не мерил, а по фактуре узнавал, сколько в какой штуке аршин материи или сукна; взявши в руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько в нем фунтов. Что же касается до обысков, то здесь, как выражались сами даже товарищи, было у него просто собачье чутье. Нельзя было не изумиться, видя, как у него доставало столько терпения и деятельности, чтобы ощупать всякую пуговицу, и всё это производилось с самым убийственным хладнокровием, вежливым до невероятности. И в то время, когда обыскиваемые бесились, выходили из себя и чувствовали злобное побуждение избить щелчками приятную его физиономию, он, не изменяясь ни мало ни в лице, ни в вежливых своих поступках, приговаривал только: “Не угодно ли вам немножко побеспокоиться и привстать” или: “Не угодно ли вам будет, сударыня, пожаловать в другую комнату; там супруга одного из наших чиновников осмотрит вас” или: “Позвольте, вот я ножичком немножко пораспорю подкладку вашей шинели”. И, говоря это, он вытаскивал оттуда шали, платки так же хладнокровно, как будто бы из собственного сундука. Даже начальники изъяснялись, что это был чорт, а не человек, и что решительно ничего не могло от него укрыться. Он отыскивал в колесах, дышлах, в лошадиных ушах и нивесть в каких местах, куды бы никакому автору не пришла мысль забраться, а куда позволено забираться только таможенным чиновникам, так что бедный, переехавший через таможню, всё еще в продолжении нескольких минут не мог опомниться и, отирая пот, выступивший мелкою сыпью по всему телу после таковой проделки, только крестился да приговаривал с изумлением: “Ну, ну, ну!”, и его положение очень похоже было на положение школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его с тем, чтобы дать кое-какое наставление, но вместо того высек совершенно неожиданным образом. В непродолжительное[Словом, в непродолжительное] время не было никакого житья[не было житья] контрабандистам. Это была решительная гроза и отчаяние всего польского жидовства. Распоряжаясь и служа таким образом, с помощию расторопности, разных конфискованных товаров и просто отобранных кое-каких вещей, не поступивших в казну во избежание излишней переписки прочего, и пр<очего>, словом, с помощью того и другого удалось ему составить опять капиталец, который мог доставить ему опять значение в обществе, если бы не попутал чорт, по выражению русского человека. [значение в обществе, и, вероятно, значение это увеличивалось бы потом и более, если бы не подвернулся старый друг человеческого рода, известный под именем чорта. ] Приращение вышесказанным порядком показалось неизвестно почему несколько медленным. Говорят, что кто только начал немного входить во вкус в приобретениях, тому трудно остановиться, пока не съеден будет весь кусок. По этой самой причине герой наш решился войти[Говорят, кто отведал хотя немного истинного вкуса в приобретениях, тому трудно остановиться, пока не съеден будет весь кусок. По этой самой причине герой наш решился войти] в секретные сношения с образовавшимся вновь обществом контрабандистов. Против соблазнов не устоял также и другой чиновник, его товарищ, несмотря на то, что волосом был сед. В самом деле, здесь представились такие выгоды в один год, каких в иной службе не представляются и в десять. Жиды прыгали от радости, что, наконец, перетащили на свою сторону самого неутомимейшего из своих гонителей. Читатель, без всякого сомнения, слышал так часто у нас повторяемую историю об остроумно придуманном путешествии испанских баранов, которые, совершив переход через границу в двойных тулупчиках, провезли под тулупчиками на несколько миллионов брабантских кружев. Это происшествие случилось именно тогда, когда Чичиков служил при таможне. Если бы он не участвовал в сем деле, жидам никогда бы не удалось привести в исполнение подобное предприятие. После трех или четырех разов бараньего похода через границу у обоих чиновников очутилось едва ли не по сту тысяч капитальцу. У Чичикова, говорят, даже немного и более, потому что был молодцеватее. Бог знает, до какой бы еще благословенной цифры возрос этот капиталец, если бы тот же друг человеческого рода не подвернулся весьма некстати и не сбил с толку обоих чиновников. Чиновники, как говорится, просто перебесились, поссорились ни за что. Как-то в жарком разговоре, а может быть отчасти и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника поповичем, а тот, хотя, действительно, был попович, но, неизвестно почему, обиделся чрезвычайно и ответил ему очень резко и сильно, именно вот как: “Нет, врешь, я статский советник, а не попович; а вот ты так попович”. И потом еще прибавил: “Вот, мол, что!” Хотя он срезал и уничтожил его совершенно, обративши таким образом на него самого приданное название и хотя выражение “Вот, мол, что” могло иметь сильное значение, но, не удовольствуясь этим, он послал тот же час на него тайный донос. Впрочем, говорят, что и без того произошла у них сильная ссора за какую-то крепостную душу женского пола, крепкую бабенку с свежими щеками, как выражались таможенные чиновники, что будто даже были подкуплены люди несколько поизбить нашего героя под вечер в темном переулке, но что будто бы крепкою бабенкой не воспользовался ни Чичиков, ни другой чиновник, а воспользовалось лицо совершенно постороннее, какой-то штабс-капитан Пономарев. Автор признается, что не охотник вмешиваться в семейные дела, ниже в те, которые имеют вид семейных, и потому не может сказать наверно, как было дело. Впрочем, во всяком случае настоящего толку было бы весьма трудно добраться и потому он оставляет досочинить тем из читателей или читательниц, которые чувствуют уже к этому особенное влечение. Таким образом тайные сношения с контрабандистами сделались открытыми. Статский советник, хотя и сам пропал, но рад был, что упек хоть своего товарища. Обоих, как водится, взяли под суд и отставили от службы. Статский советник по русскому обычаю с горя запил, но надворный устоял; он пустил опять в ход оборотливость своего ума, ловкость и кое-какие запасные тысяченки, и так как люди слабы, а деньги хоть и мелкая вещица, но весу довольно, то ему удалось, по крайней мере, обработать так, что его не отставили с таким бесчестием, как товарища. Но уж ни капиталу, ни разных заграничных вещиц, словом, ничего не осталось нашему герою. На всё это нашлись другие охотники. Удержалось у него тысяченок десять кровных, которые он прятал на черный день в таком месте, куда не могли докопаться, да дюжины две голландских рубашек, да небольшая бричка, в какой ездят холостяки, да два крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные чиновники, движимые сердечною добротою, оставили ему четыре или пять кусков мыла для сбережения свежести и белизны щек — вот и всё. Итак, вот какого рода было положение нашего героя. Это называл он “потерпеть по службе за правду”. Читатель мог бы, конечно, подумать, что, после таких испытаний и превратностей судьбы, тревог и жизненного горя, он удалится в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишки и кое-как своими кровными десятью тысяченками будет наслаждаться небольшими удовольствиями жизни: напиться чаю с каким-нибудь капитан-исправником да выглянуть в ситцевом халате подчас из окна низенького деревянного домика на какого проезжающего, которого нашлет бог раз в год для доставления разнообразия уездному жителю, и проведет таким образом век не шумный, но, в своем роде, может быть тоже не бесполезный. Но так не случилось. Надобно отдать справедливость, Чичиков был, точно, человек с характером. После всех этих неудач и неприятностей, которые достаточны охладить всякого, страсть к приобретению в нем не угасла ни мало. Он был в досаде, в горе, роптал на весь свет, сердился на несправедливость судьбы, негодовал на несправедливость людей, а всё, однако же, не мог никак оставить цели, к которой неслись его помышления. В этом отношении он был сущий немец и одарен щедро той добродетелью, которой недостает у русского человека, именно, терпением. Он рассуждал, и, в самом деле, в рассуждениях его видна была некоторая сторона справедливости: “Почему же”, говорил он: “мне одному такое несчастие? Почему же другие, которые приобретают и наживаются тоже пополам с грехом, а иногда и совсем с грехом, почему же другие приобретают и вес и зна<чительность>,[На этом слове обрывается текст рукописи, написанной переписчиком. Далее вшиты десять листов (автограф), заменившие несохранившиеся листы. ] уважение, проводят остаток дней честно в кругу семейства, в совершенном изобилии и благополучии. Чем я хуже других, зачем же я несчастнее других, ведь я приобретал так же, как и другие, [конечно] может быть, разве только другими [средствами] способами. Но, однако ж, никому не причинил я вреда. Никого не сделал я несчастным, никто не пострадал от меня: я не ограбил вдову, я не пустил кого-либо по миру в одной рубашке, как делают весьма многие”. (Герой наш пропустил кое-какие уроны, которые претерпела казна, но у нас, впрочем, составилось мнение, что казна богата.) “За что же я один должен пить горькую чашу, тогда как другие благоденствуют и наслаждаются всеми благами мира? И что же я теперь? Куда я гожусь теперь? На что может послужить жизнь моя, лишенная значения, приличного чину и летам и званию. Какими глазами я могу смотреть теперь в глаза всякому почтенному, пользующемуся уважением человеку? Как не чувствовать мне угрызения совести, чувствуя, что, так сказать, даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец скотина, не оставил нам никакого состояния”. Читатели, я думаю, и прежде имели случай заметить, [а. Вместо “Читатели ~ заметить”: Нужно заметить] что герой наш чрезвычайно заботился о потомках. Так уж заведено на этом грешном свете. Это уже такая чувствительная струна. Иной бы может быть и не так глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который, нивесть почему, приходит сам собою: “А что скажут дети?” И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом, не глядит ли откуда-нибудь хозяин, хватает поспешно всё, что к нему поближе: масло, свечи, кенарейка ли попалась под лапу — словом, не пропускает ничего. Так плакал герой наш, такими жалобами и стенаньями оглашалось всё внутри его, а деятельность не умирала и в голове всё что-то хотело строиться и, казалось, ожидало только как-нибудь смелого плана. В ожидании [будущих] дальнейших видов, он решился покамест заняться званием поверенного по частным, звание еще не приобретшее у нас права гражданства, которого пихают и толкают со всех сторон, смотрят свысока на него и мелкая приказная тварь и сами поверившие дела, звание определенное на [жизнь] совершенное пресмыкание в передних, на грубые слова из уст их и развитие всех достойных пройдох, на которых бывает так же способен всё тот же чудный русский человек. Среди разных поручений досталось ему, между прочим, похлопотать о заложении в Опекунский совет нескольких сот крестьян. Имение было расстроено: разные скотские падежи, повальная болезнь, истребившая лучших работников, прикащики и, наконец, плохое управление самого хозяина побудили владельца для поправления как самого[а. как собственного] имения, так и для удовлетворения кое-каких своих надобностей, в которых, натурально, не бывает никогда недостатка у русского человека, прибегнуть к залогу, который тогда был делом еще совершенно новым и на который решались не без страху. Чичиков, в качестве поверенного, прежде расположивши всех, кого следует, потому что без надлежащего расположения не только не может итти никакое дело, [не может итти даже] но даже не может быть взята простая справка или выправка, все-таки хоть[а. потому что расположить нужно непременно: всё равно дело правое или неправое, важное или бездельное. По крайней мере хоть; б. Начато: потому что расположить нужно непременно: без этого ни одно] по бутылке мадеры влить во всякую глотку нужно непременно. Итак, расположивши всех, спросил не без боязни, что вот-де какая история случилась, что больше половины крестьян вымерло, так [нельзя ли так загладить, они де могут умереть и после] пожалуйста [дескать] чтобы какой-нибудь прид<ирки?>. “Да ведь они же в ревизской сказке числятся?” сказал секретарь. — “Числятся”, отвечал Чичиков. “Ну так что же вы?” сказал секретарь: “хоть бы и все вымерли. Один умер, другой родится, и всё в дело годится”. Секретарь, как видно, умел говорить и в рифму. А между тем, героя нашего осенила самая вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в человеческую голову. “Эх я, Аким Плошина”, сказал он сам себе: “ищу рукавиц, а обе за поясом. Да накупи я всех этих душ, которые вымерли, покамест не подавали еще новых ревизских сказок, да приобрети хоть, например, их тысячу, да, положим, Опекунский совет даст по 250 на душу, вот уж у меня будет 250 капиталу. Теперь, же время как нарочно удобное. Не так давно еще была эпидемия, народу вымерло, слава богу, не мало, помещики попроигрывались, закутились и прокутились, всё полезло в Петербург служить, имения брошены и управляются кем как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью всякой уступит уже потому только, чтобы не платить за них даром, а может быть и так случится, что с иного я еще зашибу копейку. [Далее начато: Копотливо, чорт возьми, да при этом] Вот беда, разве что без земли, но это не остановит: время теперь именно такое, какое в другой раз не случится. Теперь продаются земли от казны в Херсонской и Таврической губернии, говорят, по рублю десятину, туда их всех и переселю. А переселение можно сделать законным порядком, как следует по судам, это уж мое дело, я это сделаю. Если захотят освидетельствовать крестьян, пожалуй, я и тут не прочь, почему же нет. Я представлю и свидетельство за собственноручным подписанием капитана-исправника. Деревне, пожалуй, можно дать имя, или пусть будет просто Чичикова слободка, или можно даже назвать ее по имени, данному мне при крещении, то есть какое-нибудь село Павловское”.

И вот каким образом образовался в голове нашего героя сей странный сюжет, отныне занявший исключитель<но> все помышления его, за который, не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж автор так благодарен, что и сказать нельзя. Как бы то ни было, но, не приди в голову Чичикову эта мысль, не явилась бы на свет сия поэма.

Перекрестясь и благословясь по русскому обычаю, герой наш принялся очень ревностно за исполнение задуманного плана. Под видом избрания места для жительства, а иногда и для собственного удовольствия и под разными другими предлогами он предпринял заглянуть в те и другие углы нашего обширного государства, и преимущественно в такие углы, которые особенно более других пострадали от каких-нибудь несчастных случаев: неурожаев, смертностей и прочего, прочего. Словом, где бы можно было и поудобнее и подешевле накупить потребного народу. Он никак не адресовался наобум ко всякому помещику, а, напротив, избирал людей более по своему вкусу, таких, с которыми бы можно было делать подобные сделки, которых уже он сколько-нибудь узнал. Итак, читатели [никак] не должны негодовать на автора, если лица, доселе являвшиеся, не пришлись по их вкусу: автор совершенно в стороне, виноват Чичиков; автору[а. Вместо “автору”: а ему бы] очень хотелось бы избрать других, и он даже отчасти знает, какие характеры понравились[а. какие бы понравились] бы читателю, ну, да поди между прочим, сладь с Чичиковым: у него совершенно другие потребности. Здесь он[а. к тому же он] полный хозяин, куды ему вздумается[а. куды он захочет] поехать, туда и мы должны тащиться. Автор, с своей стороны, если уж точно падет на него[а. точно будет у него] сильное обвинение за невзрачность лиц и характеров, может привести одну причину. Никогда вначале не видно всего мужества развития и широкого течения. Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен, всё как-то сначала серо и однообразно: тянутся какие-нибудь бесконечные стены и заборы, да заводы, закопченные дымом, и потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц с городским блеском, шумом и громом и всё, что на диво произвела рука и мысль человека. По крайней мере, читатель уже видел, как произвел первые покупки Чичиков, как пойдет дело далее и какие пойдут удачи потом и что произведет всё это, увидят потом. Еще много пути предстоит совершить всему походному экипажу, состоящему из господина средних лет, брички, в которой ездят холостяки, лакея Петрушки и кучера Селифана, с подведомственной ему, где красуется фаворит гнедой, подлец серый и обыкновенный пристяжной конь. Итак, вот, наконец, весь на лицо герой наш, таков, как есть. Может быть еще потребуют заключительного определения одной чертою: кто же он относительно качеств нравственных? Это видно, что он не герой, исполненный всех совершенств и добродетелей, — разве подлец? Почему же подлец. Зачем же быть так строгу? Теперь у нас подлецов не бывает; есть люди приятные, благонамеренные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили свою физиогномию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два-три человека, да и те уж говорят теперь о добродетели. Справедливее, полагаю, назвать героя нашего прожектером. У всякого есть свой прожект. Может быть, покажется только неприятным читателю, что этот прожект составил почти главное в характере. У кого же нет какого-нибудь одного стремления, оставляющего неотразимое свое выражение в характере и подобно холодному рассудительному деспоту, [и как холодный рассудительный деспот, ] истребляющему мало-помалу все другие потребности души. И не только одна сильная или смелая страсть, но не раз[но даже] не значущая страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в человеке и заставляла позабывать его высокие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть высокое и святое. Безумно слепо мы все влечемся к какой-нибудь одной страсти и слепо жертвуем для нее всем; и есть что-то упоительное, восторженное, вечно зовущее[упоительное, чудное] в сем влечении. И у автора, пишущего сии строки, есть страсть, — страсть заключать в ясные образы приходящие к нему мечты и явления в те чудные минуты, когда, вперивши очи в свой иной мир, несется он мимо земли и в оных чудесных минутах, нисходящих к нему в его бедный чердак, заключена вся жизнь его и, полный благодарных слез за свой небесный удел, не ищет он ничего в сем мире, но любит свою бедность сильно, пламенно, как любовник любит свою любовницу. Но читатель [и] сему не поверит, и в том он прав: всякой есть господин и властен верить и не верить. Разнообразны, бесчисленны возникают и образуются стремления в человеческих сердцах и чем они слепее, тем необходимо своеобразней и тем невероятней людям. Но почему не допустить Чичикову одной преобладающей страсти. Правда, в этом нельзя спорить, что в страсти к приобретениям есть что-то [такое] отталкивающее, то есть, конечно, если оно будет сообщено герою поэмы. В натуре — другое дело, в натуре ничего — и множество читателей оттолкнутся, и уже невольная грусть овладела душою автора. Не потому грустно, не потому тяжело, что будут недовольны Чичиковым, что не понравится герой поэмы нашей, но потому грустно и тяжело, что живет в душе такая верная, неизменяющаяся уверенность, что тем самым героем, тем же самым Чичиковым были бы довольны читатели. Не загляни автор поглубже в его душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает невидимо и прячется от света [а что прячется под маску], не обнаружь сокровеннейших его мыслей, которых никакому другу не поверяет человек, а покажи его таким, каким он показался всему городу NN, Манилову и многим другим помещикам, — и все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека. Нет нужды, что ни лицо ни фигура не остались отточенными в головах их, что он не мечется перед глазами, как живущий человек, зато по окончании чтения они не растревожены ничем, душа их была покойна и они могут обратиться вновь к мирным занятиям, то есть сесть за вист, побежать с неразвлеченным вниманием выбрать из принесенных магазинной девушкой коробов именно что гармонирует более всего с головным убором и цветом волос, и знает он вас много, мои почтенные читатели, вам бы хотелось чтоб вас убаюкивали <как> ребенка, вам бы не желалось, чтоб обнаруживали пред вами бедность жизни, ничтожные страстишки и много много того, чего так много на свете. Зачем, говорите вы, изображать всё это и обращать в неизгладимые строки, к чему это, разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни. И без того случается нам часто видеть то, что[а. видеть то, что бы не хотелось видеть] вовсе не утешительно видеть. Лучше нам представлять что-нибудь хорошее, [а. что-нибудь утешительное] пусть лучше мы позабудемся и вы похожи с вашим[а. похожи с рассуждениями вашими] стремлением позабыться на помещика, которому пришел докладывать прикащик, что та и другая часть в хозяйстве идут совершенно плохо и что если он сам не обратит на это внимания и пожертвует на поправление хотя половину из принесенного оброка, так скоро и поправить нельзя будет. Да зачем, брат, ты говоришь мне это? — отвечает помещик, — ведь я и без тебя знаю, что всё идет дурно. Да дай мне по крайней мере позабыться, я по крайней мере тогда счастлив, я не слышу ничего этого. И вот те деньги, которые хоть сколько-нибудь поправили бы дело, идут на разные средства для приведения себя в забвение. А там вдруг неожиданным образом продают его именье с аукциона, и пошел помещик в одном леггом сертучке забываться по миру с душою, готовой от крайности на все низости. Еще будет на автора одно обвинение[а. Далее начато: и это обвинение бу<дет>] и найдутся так называемые патриоты, которые скажут: да ведь это всё наше, ведь это всё грехи русские, хорошо ли выставлять их, а что скажут и подумают о нас иностранцы. Ну, против подобного мудрого обвинения автор признается, что даже не находится и отвечать. Видно придется ему вместо ответа привести двух обитателей одного незаметного уголка России Писта Пистовича и сына его Феописта Пистовича. Пист Пистович был характера самого кроткого, какой когда-либо был видыван в человеке. [Всю] жизнь свою он провел то, что называется халатным образом, состоявшую в беспрерывном хождении по комнате, в курении трубки и в постоянном размышлении об одном предмете, хотя, конечно, несколько странном. Именно почему зверь родится нагишем, а не так, как птица, т. е. не вылупливается так, как птица из яйца. Феопист Пистович был, напротив, то, что по-русски называется богатырь, и двадцатилетняя плечистая натура его поминутно оказывала расположение разгуляться. Как-то ничего не мог он сделать слегка, но всё или спина у кого-нибудь трещит или кто-нибудь появится с болдырем в лице. В доме всё, начиная от ключницы до дворовой собаки, бежало[а. бежали от него] прочь, еще издали его завидев, даже собственную кровать изломал он в куски. — “Да”, говаривал всегда Пист Пистович, когда доходили до[В подлиннике: на] него жалобы на его сына. — “Нужно бы, нужно пожурить Феописта Пистовича, да ведь сделать-то как это? Наедине ведь его не пристыдишь, уж я пробовал, а человек он честолюбивый; если бы укорить его при другом, а при другом-третьем скажем — весь город узнает. Пусть уж так его остается собакой, ведь не он же один: у Степана Прохорыча похуже сынишка”. И довольный таким умным решением отец отправлялся вновь по комнате рассуждать о странности рождения зверя, разнообразя свои рассуждения разными приходящими на ум сметливыми замечаниями и запросами, например: а любопытно бы знать, как бы толста была скорлупа яйца, если бы, положим, слон родился в яйце; ведь должна быть очень толста, пушкой не прошибешь; а лучше, я полагаю, выдумать какое-нибудь новое огнестрельное орудие. Так протекала жизнь сих двух[а. жизнь этих двух] обитателей одного скромного уголка России, жизнь, конечно, не бесконечная, потому что прислужилась теперь автору ответом на мудрое обвинение, которое, вероятно, будет со стороны так называемых патриотов. Но нет, не патриотизм и не первое чувство[а. Далее начато: подвинуть] причиною ваших обвинений; знаю я вас, мои некоторые почтенные читатели. Другое скрывается под тем и другим. Всё скажу я вам, ибо кто же скажет вам правду, как не автор. Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор. Вы любите по всему скользнуть недумающими глазами, вы посмеетесь может быть от души над Чичиковым, может быть даже, чего доброго, похвалите автора, скажете: а однако же плут кое-что верно схватил. И каждый из вас после этого с удвоившейся гордостью обратится к себе, самодовольная усмешка сохранится в лице его, и усмехнувшись он прибавит: а ведь в самом деле престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом не малые. А кто из вас святого христианского смиренья углубит во внутрь собственной души сей тяжелый допрос: “А нет ли во мне какой-нибудь части Чичикова?” Как бы не так, а вот попробуй, пройди только в это время мимо вас какой-нибудь ваш же знакомый среднего росту, имеющий чин ни очень большой, ни очень малый, вы в ту же минуту толкнете под руку соседа, сказав ему, чуть не фыркнувши от смеха: “Смотри, вон Чичиков, Чичиков пошел”, и потом как ребенок, позабыв всякое приличие, [а. Далее начато: свойств<енное>] должное вашим летам и званию, побежите за ним следом, поддразнивая его сзади как ребенок и произнося в полголоса: Чичиков, Чичиков, Чичиков.

Но мы стали, кажется, говорить довольно громко и позабыли, что герой наш, который спал во всё то время, как рассказывалась его повесть, уже давно проснулся и, стало быть легко статься, может услышать так часто повторяемую его фамилию. Автор должен предуведомить читателя, что герой наш человек очень обидчивый и всегда бывает недоволен, если о нем изъяснятся как-нибудь неуважительно или просто скажут что-нибудь такое, которое может уронить вес и значение его в свете. Читателю, конечно, с полугоря, рассердится ли он на него или нет, но что до автора, то он никак не должен ссориться с своим героем. Как бы то ни было, еще не мало пути и дороги нужно им пройти вместе рука об руку. Две части впереди, это не безделица.

“Эххе хе! Что ж ты?” сказал Чичиков Селифану. “Ты!”.

“Что?” сказал Селифан медленным голосом.

“Как, что? гусь ты! как ты едешь? Ну же, потрогивай!”.

И в самом деле Селифан давно уже ехал, зажмурив[а. зажмуривая] глаза, изредка только потряхивал он с просонков вожжами по бокам тоже, казалось, дремавших лошадей, а с Петрушки уже давно нивесть в каком месте слетел с головы картуз, и он со своих козел опустился весь совершенно назад, уткнувши свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей щелчка. Селифан приободрился и, несколько отшлепавши по спине серого коня, после чего тот пустился рысцей, да помахнувши сверху кнутом на всех, примолвил тонким певучим голоском: “Не бойся”. Лошадки расшевелились и понесли, как пух легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал: “Эх, эх, эх!”, плавно подскакивая на козлах, по мере того как тройка то взлетала на пригорок, то неслася духом с пригорка, которыми была усеяна вся столбовая дорога, стремившаяся мягким чуть заметным накатом вниз. Чичиков только улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду, и какой же русской не любит быстрой езды. Его ли душе, стремящейся закрутиться, загуляться и позабыться, не любить. Что восторженно-чудное[а. Что чудное] в ней слышится? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь и всё летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога нивесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мелькании всего, когда видишь, как не успевает означиться пропадающий предмет. Только над головой небо, далекие тучи да продирающийся месяц кажутся недвижимы. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем гладнем разметнулась на полсвета да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрой, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем отработал тебя с одного топора ярославский мужик не в немецких ботфортах. Ямщик только всего борода да тулуп да рукавицы и сидит чорт знает на чем, а привстал да замахнул рукой, да затянул песню — кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкой круг; только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход, и вот она понеслась, понеслась, понеслась. И вот уже вдали видно только, что пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, всё отстает и остается назади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение и что за неведомая сила [заключена] в сих невиданных светом. Эх, кони, кони, что за кони, вихри ли сидят в ваших гривах, чуткое ухо горит в каждой мышце вашей и теле. Заслышали с вышины знакомую песню. Дружно напрягли разом медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и[а. и Русь] мчится вся вдохновенная богом… Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ! Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух. Летит мимо всё, что есть на земле и полях, постораниваются и дают тебе дорогу другие народы[а. чужие народы] и государства.