Лев Троцкий.

Троцкий в Бресте.

Сохранилось множество свидетельств о том, с каким энтузиазмом демонстрировал Троцкий в Бресте свои ораторские и полемические способности, производя немалое впечатление на всех участников. По утверждению Троцкого, Ленин был удовлетворен его поведением. В набросках для ленинской биографии Троцкий писал: «Он был очень доволен ведением переговоров — агитационным и «затягиванием» их — и обнаруживал это в свойственной ему скупой, я бы сказал застенчивой, но тем более выразительной форме».[520] Со своей стороны, генерал А. А. Самойло вспоминал, что «на заседаниях Троцкий выступал всегда с большой горячностью, Гофман не оставался в долгу, и полемика между ними часто принимала острый характер», переговоры «выливались, главным образом, в ораторские поединки между Троцким и Гофманом».[521].

Со своей стороны австро-венгерский министр иностранных дел О. Чернин сделал запись в дневнике 25 декабря (7 января) о следовании русских во главе с Троцким на переговоры, о том, что на станциях русскую делегацию ожидали депутаты от солдат, требуя мира. «Троцкий отвечал всем в высшей степени искусно и дружественно, но это на него производило все более подавляющее впечатление».[522] Через два дня Отгокар Чернин смог уже судить о Троцком как о дипломате, сопроводив, впрочем, свою оценку антисемитским намеком: «Троцкий, несомненно, интересный и ловкий человек и очень опасный противник. У него совершенно исключительный ораторский талант, быстрота и находчивость реплик, которые мне редко приходилось наблюдать, и при этом редкая наглость, соответствующая его расе».[523].

Троцкий заявил, что он не принимает протеста генерала Гофмана по поводу большевистской агитации среди германских солдат, так как условия переговоров «не ограничивают свободы печати и свободы слова ни одной из договаривающихся сторон», и он не видит повода для протеста против того, что власти Четверного союза распространяют среди русских солдат и военнопленных германские издания.

Возглавив делегацию в Бресте, Троцкий почти отстранил от переговоров остальных делегатов. Это не ускользнуло от внимания Чернина, который записал: «Они (члены советской делегации. — Г. Ч.) все трепещут перед Троцким и на заседаниях в присутствии Троцкого никто не смеет рта открыть».[524].

Если раньше члены советской делегации часто проводили свободное время с делегатами других стран, обедали с ними в офицерской столовой, то после прибытия наркома положение изменилось. Делегаты стали вести замкнутый образ жизни, не общались с представителями стран Четверного союза. Еду им подавали отдельно.[525] Советские делегаты были лишены и небольшого удовольствия, которым пользовались до приезда Троцкого, — прогулок на немецком автомобиле по окрестностям. Воспользовавшись тем, что К. Радек сделал выговор немецкому шоферу, опоздавшему подать машину, Троцкий запретил прогулки.[526].

Впрочем, на себя эти ограничения Троцкий не распространял. Он встречался с руководителями делегаций в неофициальной обстановке. Чернин вспоминал, что как-то он рассказал о своей беседе с В. Адлером об оставшейся в Вене библиотеке нынешнего советского наркома. Чернин предложил организовать доставку этой библиотеки Троцкому, и тот дал согласие.[527] Троцкий действительно получил венскую библиотеку и передал ее «одному из научных учреждений Москвы».[528].

В то же время нарком искусно исполнял роль «затягивателя переговоров». Между ним и фон Кюльманом происходили длительные споры по поводу полномочий делегации УНР. Продолжались утомительные дискуссии о статусе российских территорий, находившихся под германской оккупацией при формальном признании их суверенитета. Троцкий заявлял, что российское правительство не может считать выражением воли населения заявления, сделанные «привилегированными группами» в условиях оккупации.

Фокке так запомнил Троцкого во время его выступлений, которые звучали искренне и отнюдь не производили впечатления затягивания переговоров: «Этот опасный энтузиаст, с горящими злым блеском темными глазами и профилем Мефистофеля,[529] говорил как бы перед открытым окошком, бросая даже из обложенного германскими штыками и осадными строгостями Бреста опасный посев доноса народам на преступную и своекорыстную опеку их правительств».[530].

Троцкий брал слово по каждому вопросу, произносил длинные речи, останавливался на мелочах, вступал в ожесточенный спор по любому поводу, часто ставя партнеров в тупик. Например, когда Кюльман неосторожно пообещал, что в том случае, если англичане уйдут из Персии, там не останется ни один турецкий солдат, Троцкий тотчас ухватился за эти слова. «Если возникает вопрос в такой широкой постановке, — воскликнул он, — то пришлось бы возбудить вопрос о некоторых других нейтральных странах, например, о Бельгии».[531].

Открыто издеваясь над партнерами по переговорам, Троцкий призывал их ускорить работу, требуя все новых ответов на поставленные вопросы, превращая дискуссию в заколдованный круг. Мирная конференция превращалась в затяжные, бесплодные споры, на которые и рассчитывал Троцкий. Он все глубже погружался в псевдотеоретические рассуждения и сомнительные аналогии вплоть до случаев из истории борьбы населения Аннама (части Индокитая) против французских колонизаторов.

Долго эта трагикомическая ситуация продолжаться не могла, и Троцкий это отлично понимал. Составители 17-го тома сочинений Троцкого обнаружили в архиве записи разговоров «по прямому проводу». Троцкий информировал Ленина о том, что переговоры в Бресте подходят к критическому моменту, грозящему разрывом, на что поступили два ответа: «Сейчас приехал Сталин; обсудим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ», а вскоре после этого: «Передайте Троцкому: просьба назначить перерыв и выехать в Питер. Ленин, Сталин».[532] Эти документы свидетельствуют о том, что Сталин постепенно выходил из тени, где пребывал на протяжении 1917 года, и начинал оказывать определенное влияние на решения Ленина. Во всяком случае, Ленин стремился продемонстрировать близость к нему наркома по делам национальностей. Эти записки являлись первым симптомом той опасной игры, которую затеял Ленин, — использования конфликтов между Троцким и Сталиным, чтобы держать обоих не просто в узде, а равноудаленными от себя. Подходило к концу то непродолжительное время, когда Ленин считал Троцкого наиболее приближенным к себе деятелем.

Одна из причин такого поворота — тот факт, что Троцкий слишком уж рьяно выполнял ленинское требование о затягивании переговоров, ставя их на грань провала. Именно для того, чтобы определить грань, за которую не следовало переходить, Ленин — совместно со Сталиным — приглашал Троцкого приехать в Петроград. Записки «по прямому проводу», недатированные, скорее всего, относились к 3 или 4 (16 или 17) января 1918 года.

Однако 18 января произошло неожиданное событие, и без того вызвавшее перерыв в переговорах и отъезд Троцкого в Питер. Германская делегация предъявила ультиматум, потребовав проведения демаркационной линии, по сути дела границы, отрезавшей от России ее территории. Частью ультиматума была карта, которую выложил на стол Гофман, сопроводив это заявлением, что проведенная на ней линия обеспечивает самоопределение территорий, находящихся к западу от нее. «Линия Гофмана» отрезала от бывшей Российской империи Польшу, Литву, острова Балтийского моря, части Украины и Белоруссии.

По требованию Троцкого был объявлен перерыв, и советская делегация выехала в Петроград. Впрочем, по дороге Троцкий на день заехал в Варшаву, чтобы «собственной кожей» ощутить ситуацию в Польше, на революционное движение в которой возлагались почти такие же надежды, как на революцию в центральных державах. В его честь был устроен митинг социалистов и националистически настроенных центристов, а левые социалисты, которые вскоре провозгласят себя коммунистами, преподносили букеты цветов со спрятанными в них записками, содержавшими просьбы о помощи.

Не забывая о своей семье, Лев Давидович попросил у представителей немецких властей комплект германских оккупационных марок (то есть знаков почтовой оплаты с надпечатками, к какой оккупированной области они относятся) для сына, который стал филателистом. Соответствующий презент был сделан любезными хозяевами, отлично знавшими о конфликтах в Бресте, но не распространявшими их на отношения с оказавшимся на подведомственной им территории иностранным государственным деятелем.[533].