Лев Троцкий.

«Новый курс» и культурно-политические схватки.

Троцкий понимал, что борьба за власть и за правильный, с его точки зрения, курс отнюдь не завершена. Он стремился закрепить занятую позицию новым циклом выступлений. В то же время он убеждался, что сделать это непросто, ибо одновременно с принятием компромиссной резолюции высшие аппаратчики продолжали нападки на его позицию и на него лично.

Именно в этих условиях Троцкий 8 декабря 1923 года написал статью «Новый курс. (Письмо к партийным совещаниям)», в которой развивал положения резолюции от 5 декабря. Делал он это хитро, акцентируя внимание на пунктах, проходивших в резолюции пунктиром. Главным было требование замены «оказёнившейся и обюрократившейся части партаппарата свежими силами, тесно связанными с жизнью коллектива или способными обеспечить такую связь». «Новый курс должен начаться с того, чтобы в аппарате все почувствовали, снизу доверху, что никто не смеет терроризировать партию». Кто мог «терроризировать партию»? Это было ясно, во всяком случае всем партийцам.

С задержкой на три дня, 11 декабря, главный редактор «Правды» Бухарин решил опубликовать статью, видимо, проконсультировавшись со Сталиным. Но уже 13 декабря в газете появилась передовица «Наша партия и оппортунизм», написанная самим Бухариным. Ее полемический запал был направлен на то, чтобы представить Троцкого «оппортунистом». Вспоминались и его антибольшевистское прошлое, и связь прошлого с настоящим, и то, что статья Троцкого будто бы противоречила резолюции Политбюро. Вслед за этим, 15 декабря, появилась и статья Сталина под длинным заголовком, сам характер которого содержал попытку связать выступления Троцкого с позицией других «диссидентов», причем Сталин пренебрежительно отодвигал его на последнее место.[831] Дискуссия разгорелась с новой силой. Последовали новые заявления Троцкого, Бухарина, «семерки», а затем диспуты на партсобраниях и всяких других совещаниях, в которых, однако, Троцкий не участвовал в связи с болезнью.

Семнадцатого декабря было принято постановление Политбюро, в очередной раз носившее лицемерный характер. В этом постановлении впервые в отношении сторонников Троцкого употреблялся термин «оппозиция», которая, мол, использовала его выступление для обострения внутрипартийной борьбы. Высказывалась убежденность, что несогласие с Троцким имеется «в тех или иных отдельных пунктах», однако злостным вымыслом явилось бы предположение, будто работа Политбюро ЦК и госучреждений возможна «без активнейшего участия тов. Троцкого». Выражалось стремление сделать все возможное для обеспечения дружной работы.

Такой характер документа еще раз свидетельствовал об опасении «тройки» и «семерки», что за Троцким может пойти значительная часть партии, а также армии. Опасение усиливалось тем, что вроде бы улучшилось состояние здоровья Ленина, который в конце 1923 года стал постепенно, хотя и очень медленно выходить из паралича и, по словам Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой, даже пытался следить за газетами и развернувшейся дискуссией.[832] Кажущееся изменение в состоянии здоровья Ленина не могло не ввергать партийную верхушку и ее лидера в панику.

Дело в том, что уже в конце октября — начале ноября 1923 года партийные боссы фактически похоронили Ленина. Бухарин рассказал несколько позже бывшему меньшевику Н. В. Валентинову, работавшему в ВСНХ, как Сталин встретился тогда с ним, Калининым, Каменевым, Рыковым и Троцким и сообщил, что дни Ленина сочтены. Сталин говорил, что смерть вождя не должна застать партию врасплох, надо подумать, как организовать похороны. Он заявил, что «товарищи из провинции» против сжигания тела Ленина, что это не согласуется с «русским пониманием любви и преклонения перед усопшим». Троцкий был возмущен: «Когда товарищ Сталин договорил до конца свою речь, только тогда мне стало понятным, куда клонят эти сначала непонятные рассуждения и указания, что Ленин — русский человек и его надо хоронить по-русски… Я очень хотел бы знать, кто эти товарищи в провинции, которые, по словам Сталина, предлагают с помощью современной науки бальзамировать останки Ленина и создать из них мощи. Я бы им сказал, что с наукой марксизма они не имеют ничего общего». Большинство присутствовавших высказались за предложение Сталина.[833].

В то время как партийные руководители заживо хоронили Ленина, неожиданно возникла, оказавшаяся иллюзорной, перспектива его возвращения к какой-то пусть неактивной, но все же умственной деятельности. Возможное вмешательство в дискуссию Ленина на стороне Троцкого оказалось бы наихудшим вариантом развития событий для сталинской группы. Этим и объяснялось стремление отделить Троцкого от тех, кого объявляли «оппозиционерами», хотя наделе никакой оппозиции пока еще не существовало.

В том же декабре 1923 года Троцкий опубликовал в «Правде» еще несколько статей, подвергавших критике бюрократическое перерождение партийных и государственных органов и содержавших предложения по хозяйственным вопросам, в отношении которых Двенадцатым съездом были приняты решения, но они не реализовывались. Эти статьи вместе с некоторыми новыми материалами Троцкий включил в брошюру «Новый курс», вышедшую в январе 1924 года, как раз накануне смерти Ленина.[834].

Ведя напряженную борьбу против сталинской группы, Троцкий использовал в ней не только чисто политические методы. Он стремился противопоставить себя большинству руководства своим более широким кругозором, обширностью знаний, свободным обращением к всевозможным темам, обсуждаемым образованными людьми. Он пытался совместить «пролетарскую революцию», воспевавшую «простых людей» как якобы носителей власти, и огрубление нравов с показным уважением к ценностям культуры и ее носителям.

Троцкий был единственным из высших большевистских деятелей, кто не только признавал совместимость «диктатуры пролетариата» с усвоением достижений культуры (на такой позиции стояли все руководители, начиная с Ленина), но и пытался перевести общие соображения в конкретную плоскость. Именно поэтому многочисленные выступления Троцкого по культурным вопросам были важной частью его политической деятельности, борьбы за самосохранение в высшем эшелоне власти и за расширение влияния путем противопоставления себя партийной иерархии.

Буквально все вопросы быта, охраны материнства, физической культуры, движения рабочих корреспондентов и т. д. освещались им в статьях с точки зрения превращения Советской России (СССР) в объект подражания со стороны низших слоев населения за рубежом. В то же время статьи показывали, что их автор при явной поверхностности был все же на голову выше по кругозору и интересам остальных членов Политбюро (исключая, пожалуй, Бухарина, начитанного, но несравненно более догматичного и боязливого, нежели Троцкий).

Особый интерес представляла группа материалов, которую позже Троцкий включил в 21-й том своего собрания сочинений под общим заголовком «Наука и революция». Сюда вошли, в частности, два важных документа — письмо академику И. П. Павлову[835] и статья «К Первому всероссийскому съезду научных работников».[836].

Письмо Павлову, написанное 27 сентября 1923 года, до 1927 года опубликовано не было. Троцкий обращался к академику не как политик, а как человек, интересующийся проблемами физиологии и психоанализа. Он вспоминал, что в Вене соприкасался с фрейдистами, читал их работы, посещал их заседания. По мнению Троцкого, физиологическое учение Павлова было шагом вперед, ибо оно «спускается на дно и экспериментально восходит вверх». Это были плодотворные рассуждения. Неизвестно, ответил ли Павлов (если ответ был, он не сохранился), но вполне вероятно, что письмо Троцкого ученый показывал своим ученикам и коллегам, перед которыми автор представал как несколько иной большевик, почтительно относившийся к современному естествознанию.

Организаторы Первого всероссийского съезда научных работников[837] пригласили Троцкого выступить с докладом. Это, однако, были как раз те дни, когда он простудился на охоте и появиться на съезде не смог. Статья же его, адресованная съезду, отличалась относительным либерализмом суждений. Он призывал ученых к объективности, предостерегал от «создания казенной науки нового, советского образца». Еще одна не такая уж тривиальная мысль проходила через статью — недопустимость «невежественной ограниченности или, еще откровеннее, самодовольного хамства».

Летом 1922 года, находясь в отпуске и готовясь к политическим боям, Троцкий задумал переиздать свои старые статьи по вопросам литературы и написать к ним предисловие. Но предисловие разрослось, и в один присест Лев Давидович написал довольно большую книгу «Литература и революция», которая вышла в следующем году, в 1924 году появилась вторым изданием,[838] а затем многократно переиздавалась.[839] Троцкий посвятил ее своему другу X. Г. Раковскому.

Хотя книга была выдержана в общепринятых среди большевиков тонах, в ней звучали осуждающие нотки по адресу «диктатуры в сфере культуры». В связи с этим Троцкий приветствовал появление «попутчиков», то есть писателей и деятелей искусства, которые шли на сотрудничество с советской властью, не будучи ее прямыми сторонниками. Термин «попутчики» был изобретен Троцким, а затем это понятие вошло в обиход советского литературоведения и искусствоведения, занимая в них видное место до тех пор, пока Сталин не провел «унификацию» литературы и искусства в 1930-е годы, заставив художников, если они хотели сохранить жизнь и свободу, следовать его предначертаниям. Впрочем, и это не спасло многих от расстрела или ГУЛАГа. Кроме разделов о попутчиках в книге выделялись главы о «внеокгябрьской литературе», футуризме и формальной школе.

В главе, специально посвященной творчеству Бориса Пильняка, к которому в высших кругах относились настороженно, Троцкий приветствовал произведения писателя и заключал: «Талантлив Пильняк, но и трудности велики. Надо ему пожелать успеха».[840].

Даже к тем писателям, чье творчество было ему чуждо либо в политическом, либо в личностном смысле, Троцкий относился не только терпимо, но при необходимости стремился им помочь. Характерно отношение к Федору Сологубу, гротескно-сатирический роман которого «Мелкий бес» Троцкому не нравился, тем не менее он несколько раз откликался на просьбы писателя: просил пересмотреть решение ВЧК о запрете ему на выезд за границу, содействовал предоставлению дачи, предпринимал меры по охране его квартиры в Петрограде.[841].

Позиция Троцкого по отношению к культуре в сравнении с другими большевистскими лидерами действительно была более позитивна, однако это не меняло его общей сугубо «классовой», а точнее, прагматической линии, направленной на подавление инакомыслия, когда оно принимало конфликтный характер или даже только грозило перерасти в таковой.

В истории с «философским пароходом» (то есть с высылкой из России на иностранном пароходе более тридцати виднейших представителей старой интеллигенции — философов, богословов, писателей, литературоведов, экономистов, правоведов, математиков) Троцкий полностью был на стороне Ленина.

Как раз тогда, когда в большевистских верхах вынашивалась идея высылки, появилась книга известного литературоведа Юлия Исаевича Айхенвальда «Поэты и поэтессы»,[842] в которой автор высказывал суждения о творчестве Блока, Гумилёва, Ахматовой и других мастеров слова, не совпадавшие с официальными. Возмущенный Троцкий ответил статьей «Диктатура, где твой хлыст?»,[843] где содержалось прямое подстрекательство: «И этим хлыстом пора бы заставить айхенвальдовцев убраться к черту, в тот лагерь содержанства, к которому они принадлежали по праву».

Троцкий, правда, не участвовал в комиссии по подготовке высылки, образованной Политбюро. Но после того как 16–18 августа 1922 года в тюрьме или под домашним арестом оказался цвет интеллигенции, в том числе Ю. И. Айхенвальд (с задержанных были взяты подписки об обязательстве немедленно выехать за границу и о том, что они будут расстреляны в случае самовольного возвращения), Троцкий дал интервью американской левой журналистке Анне-Луизе Стронг, поддерживавшей большевиков.[844] В интервью была предпринята смехотворная попытка представить высылку «гуманным» актом. Троцкий объявлял ученых и литераторов «непримиримыми и неисправимыми» врагами советского строя, поэтому в случае войны они будут подлежать расстрелу. «Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что Вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмете на себя ее защиту перед общественным мнением». Именно так и поступала американка, твердившая в западной прессе, что большевики лишь обороняются.

С некоторыми представителями «свободомыслящей» интеллигенции Троцкий поддерживал контакты, когда считал это целесообразным. Особенно это касалось художников, ибо Лев Давидович начинал все чаще задумываться, как запечатлеть себя в художественных образах. Клер Шеридан была далеко, созданный ею бюст оставался для Троцкого памятным, но ему необходимы были новые произведения, причем русских мастеров, которые могли бы стать украшением лучших художественных музеев.

Так возник заказ на портрет Троцкого для художественной выставки, посвященной пятилетию Красной армии. Решено было поручить эту работу известному портретисту Юрию Павловичу Анненкову. Он работал в «ставке» наркомвоенмора в начале 1923 года, набросал многочисленные эскизы, а затем написал большой модернистский портрет в полный рост. Анненков оставил обширные воспоминания о встречах с Троцким, к которому проникся теплыми чувствами: когда нарком считал это полезным, он умел производить на собеседников блестящее впечатление. Художник вспоминал, что в кабинете Троцкого висел портрет Льва Толстого, и, по его мнению, преклонение наркома перед писателем было нескрываемым. Во время сеансов говорили о литературе и изобразительном искусстве. Анненков свидетельствовал, что любимцем Троцкого был Пабло Пикассо, в искусстве которого, в постоянных поисках новых форм он видел воплощение перманентной революции.[845] Портрет Троцкого работы Анненкова был воспринят публикой настолько благожелательно, что стал важным экспонатом на биеннале в Венеции в 1924 году.[846].

Так политические и культурные выступления служили Л. Д. Троцкому для утверждения собственной личности в конфликте со сталинской группой.