Лев Троцкий.

Глава 1. ОТХОД ОТ «ГЕНЕРАЛЬНОЙ ЛИНИИ».

Фиктивная оппозиция.

Все столкновения между Троцким и все более сплачивавшейся вокруг Сталина группой старых лидеров (виднейшими среди них были Каменев и Зиновьев), а также молодой порослью догматиков и карьеристов (из кого наиболее известен был щеголявший своей образованностью Н. И. Бухарин) являлись пока только внутренними стычками, не выходившими за пределы узкого круга высшей элиты. Но слухи о них в результате пересказов, порой мало достоверных, распространялись из Кремля в московские круги, затем в губернские города и, наконец, в совершенно искаженном виде доходили до глухой деревни.

По форме это была борьба за идейное наследие Ленина, который доживал последние месяцы в Горках. Борьба превращалась в драку за то, кто станет «великим» продолжателем дела Ленина. Шансы на успех определить было нелегко. Сталин и его помощники Каменев и Зиновьев обладали тем преимуществом, что оказывали решающее влияние на партийные кадры на местах — Зиновьев как руководитель ленинградской парторганизации, Каменев как лидер московских коммунистов и, главное, Сталин, в руках которого сосредоточилось к этому времени назначение и перемещение кадров по всей стране. «Тройка» не была монолитной, между ее членами возникали дрязги, причем каждый вначале считал себя главной фигурой, хотя постепенно Зиновьев и Каменев приходили к выводу, что они отодвигаются в сторону от «вождистских» позиций.

В арсенале Троцкого были другие важнейшие средства борьбы — поддержка Красной армии, авторитет организатора Октябрьского переворота и победы в Гражданской войне, а также мощный личный интеллектуальный и агитационно-публицистический потенциал.

Новый этап внутренней борьбы, не превращавшейся еще в открытую оппозицию сталинской группе, относился к концу лета — осени 1923 года, когда хозяйственный кризис, в основе которого лежали «ножницы цен», достиг апогея. Низкие цены на сельхозпродукты вели ко все более сокращавшемуся снабжению городов продуктами питания, которые крестьяне просто перестали продавать. В начале октября индексы розничных цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию составляли по сравнению с 1913 годом соответственно 187 и 58. Города оказались на грани голода. В связи с тем, что прирученные партией профсоюзы отказывались становиться во главе рабочих выступлений, получили распространение «неофициальные» забастовки.

На заседаниях Политбюро и пленумах ЦК Троцкий начал атаки на курс «тройки». О характере его аргументов можно судить по публикации журналиста, который упоминался в начале этой книги как автор небольшой публицистической работы о юности Троцкого. Это был Макс Истмен, некоторое время сочувствовавший коммунистической партии США и в 1922–1924 годах находившийся в России. Истмен симпатизировал Троцкому и его идеям, общался с ним, записывал его аргументацию.

Встречи с Истменом происходили регулярно. Хотя идейного сближения не произошло — американец сочувствовал коммунизму, но не был страстным приверженцем этой доктрины, — Троцкий был интересен журналисту как личность. Вместе со своей женой Еленой (урожденной Крыленко) Макс бывал в доме Троцкого, где их всегда радушно принимали. На гостей особое впечатление производили ярко-голубые глаза Троцкого, которые почти во всех репортажах журналистов и прочих очевидцев назывались жгуче-черными, чтобы они соответствовали образу Мефистофеля. Сам Лев Давидович жаловался: «Было в этом что-то фатальное. Эти черные глаза фигурировали в каждом описании, хотя природа дала мне голубые глаза».[813].

Во время бесед Троцкий не сосредоточивался на себе, тем более на семейных делах, а посвящал все время обоснованию своих взглядов. Истмен изложил эту аргументацию в книге, опубликованной вскоре после отъезда из СССР.

Согласно Истмену, на заседаниях Политбюро Троцкий говорил, что все происходившее в СССР было результатом состояния умов членов партии, их чувства разочарования. Он считал, что утвержденные партсъездом меры преодоления «ножниц» не проводятся в жизнь в силу назначенчества сверху, недоверия к партийным низам. «Дисциплина периода гражданской войны» должна уступить место сознательной дисциплине и «широкой партийной ответственности». Вместо этого бюрократизация партийного механизма получила невиданные размеры, а зажим критики ведет к тому, что критические настроения уходят в подполье.[814].

Некоторые соображения и предложения Троцкий излагал в документах, направляемых в ЦК и в Политбюро. Они касались ошибочности «разделения труда» между членами Политбюро (Троцкий мотивировал это примером Зиновьева, на которого были возложены вопросы Наркоминдела — это неизбежно приведет к слухам о слиянии Наркоминдела с Коминтерном), необходимости перестройки Центральной контрольной комиссии, недопущения свободной продажи крепких спиртных напитков «в фискальных целях» («Попытка перевести бюджет на алкогольную основу есть попытка обмануть историю», — писал он) и, наконец, общих вопросов экономического и финансового кризиса, их причин и вероятных последствий.[815].

На заседаниях Политбюро Троцкий, опасавшийся все большего усиления сталинской группы, стал чаще и острее отстаивать «внутрипартийную демократию», атаковать бюрократов, в том числе высокого ранга. Б. Бажанов вспоминал, что в качестве воплощения этого слоя он избрал недалекого Молотова, на которого яростно обрушивался. «Хорошо помню сцену, как глядя в упор на Молотова, сидевшего против него по другую сторону стола, Троцкий пустился в острую филиппику против «бездушных партийных бюрократов, которые каменными задами душат всякое проявление свободной инициативы и творчества трудящихся масс». Молотову, имя которого Троцкий не называл, надо было смолчать и сделать вид, что речь идет совсем не о нем, и еще лучше одобрительно кивать головой. Вместо этого он, поправляя пенсне и заикаясь, сказал: «Не всем же быть гениями, товарищ Троцкий»».[816] Видимо, именно после этого примечательного выступления в высших кругах Молотова стали тайком именовать «каменной задницей», и эта кличка закрепилась за ним на всю жизнь.

Полагая, что его усилия саботируют, Троцкий стремился выйти за пределы Политбюро и даже ЦК. Он понимал, что донкихотскими методами не добьется результата. На протяжении августа — сентября 1923 года он беседовал с отдельными партийными деятелями, которых считал своими соратниками. Скорее всего, именно в ходе этих бесед вырабатывался текст документа, который затем был дан на подпись ряду партийных деятелей.

Масла в огонь подлило решение сентябрьского пленума ЦК об изменении состава Реввоенсовета — в этот орган, считавшийся главной опорой Троцкого, были введены пять членов ЦК, а также Н. И. Муралов (командующий Московским военным округом), членом ЦК не являвшийся. В решении пленума пятерку называли «военными цекистами». Ими были И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов (командующий Северо-Кавказским военным округом), Г. К. Орджоникидзе (первый секретарь Закавказского крайкома партии), Г. Л. Пятаков (заместитель председателя ВСНХ), М. М. Лашевич (командующий Сибирским военным округом).

Решение было хорошо продуманным и, по сути дела, провокационным, ибо, во-первых, из числа «военных цекистов» трое военными не были, а во-вторых, двое из дополнительно введенных в Реввоенсовет — Пятаков и Муралов — в следующем месяце подпишут документ, поддерживавший Троцкого, причем Пятаков уже был известен сталинской группе как сторонник Троцкого, а Лашевич присоединится к антисталинской группировке позднее. Генсек, таким образом, вел игру хитро, действуя поэтапно, не забегая вперед, возможно, даже замедленно, с точки зрения его ретивых помощников, сохранял внешнюю видимость баланса.

Картину поведенческой возни живописно передал Борис Бажанов. Вот как он рассказал о начале одного из заседаний: «Без одной минуты десять с военной точностью входит Троцкий и садится на свое место. Члены тройки входят через три-четыре минуты один за другим — они, видимо, перед входом о чем-то совещались. Первым входит Зиновьев, он не смотрит в сторону Троцкого, и Троцкий тоже делает вид, что его не видит, и рассматривает бумаги. Третьим входит Сталин. Он направляется прямо к Троцкому и размашистым широким жестом дружелюбно пожимает ему руку».[817].

Троцкий понимал характер игры. Он негодовал, что в состав руководимого им органа включены его заклятые враги — троица Сталин, Ворошилов и Орджоникидзе. На заседании ЦК наркомвоенмор возражал против включения в Реввоенсовет новых членов, а затем, заявив, что «не намерен выслушивать заранее заготовленные речи», демонстративно покинул пленум. Тот же Бажанов передал сцену, как он покидал зал, видимо, не далекую от реальности, которой он, правда, придал карикатурные черты: «Дверь зала огромная, железная и массивная. Чтобы ее открыть, Троцкий потянул ее изо всех сил. Дверь поплыла медленно и торжественно. В этот момент следовало сообразить, что есть двери, которыми хлопнуть нельзя. Но Троцкий в своем возбуждении этого не заметил и старался изо всех сил ею хлопнуть. Чтобы закрыться, дверь поплыла так же медленно и торжественно… Получилось так: крайне раздраженный человек с козлиной бородкой барахтается на дверной ручке в непосильной борьбе с тяжелой и тупой дверью».[818].

Скорее всего, предполагалось, что Троцкий выступит с подробным обоснованием своей позиции после поступления в Политбюро коллективного документа. Но реорганизация Реввоенсовета заставила его извлечь меч из ножен раньше времени. Видимо, на это рассчитывала сталинская группа, в каковую все больше превращалась тройка, хотя Зиновьев и Каменев еще надеялись, что им удастся приручить генсека. В результате последовало личное обращение самого Троцкого. Выступив за несколько дней до появления коллективного документа с «совершенно секретным» письмом членам ЦК и ЦКК РКП(б)[819] от 8 октября 1923 года, Троцкий стал инициатором внутрипартийной дискуссии.

В письме Троцкий затрагивал многие вопросы, но общий смысл состоял в том, что ситуация значительно ухудшилась по сравнению со временем Двенадцатого съезда. Причинами этого он считал нездоровый внутрипартийный режим, недовольство рабочих и крестьян тяжелым экономическим положением в результате объективных трудностей и «коренных ошибок хозяйственной политики».

Важным положением письма было утверждение о порочном способе подбора кадров со стороны «генерального секретариата». Таковой орган не существовал. Троцкий употребил выдуманный термин, чтобы так обозвать пост Сталина, не называя его по фамилии, но явно указывая на него и выражая к нему пренебрежение, даже презрение. Кадры подбираются с точки зрения того, содействуют ли они существующему партийному режиму, утверждал автор письма.

Троцкий возмущался формированием «секретарской психологии», проявлявшейся в желании произвольно командовать людьми, в подмене «рабочей демократии» отъявленным бюрократизмом. Осознавал ли он, что бюрократизация партии и государства, основным носителем которой все более становился Сталин, была внутренним порождением режима, который сам он вместе с Лениным и другими большевистскими деятелями установил в 1917 году и всячески укреплял в следующие годы? Не исключено, что такие мысли приходили ему в голову, может быть, мучили как кошмарное наваждение. Но если это было так, внешне он этого не выдавал. Возникновение «секретарской психологии» Троцкий относил только ко времени, когда Сталин стал генсеком. 11 октября на заседании Политбюро Троцкий заявил о передаче содержания своего письма «небольшому кругу ответственных товарищей», не входивших в ЦК и ЦКК, что члены Политбюро вынуждены были принять к сведению.

На деле, однако, письмо от 8 октября 1923 года стало распространяться в более широкой аудитории. Об этом свидетельствует, в частности, обсуждение его на заседании бюро Московского комитета партии 14 октября, где с тревогой сообщалось, что документ распространяется в партийных организациях, под ним собирают подписи, выдвигают требования созыва внеочередного партийного съезда и т. д. Все это рассматривалось как попытка создания фракции,[820] хотя Троцкий в то время не помышлял даже об оппозиции.

Так что посланное в середине октября в Политбюро письмо, традиционно называемое «Заявлением 46-ти»[821] (на самом деле под ним стоят подписи 47 человек), можно считать прямым отголоском заявления Троцкого от 8 октября. Вряд ли его рука касалась этого текста, но то, что Лев Давидович давал авторам рекомендации, весьма вероятно. И уж во всяком случае «подписанты» были знакомы с письмом Троцкого.

В новом письме констатировалось разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», профессиональных функционеров, подбираемых сверху, и массу, не участвующую в общественной жизни. Авторы шли даже дальше утверждений Троцкого, что легко объяснимо: он был членом Политбюро и вынужден был себя сдерживать. В «Заявлении 46-ти» утверждалось, что в РКП(б) сложился «режим фракционной диктатуры», предопределенный резолюцией о единстве партии.

В числе подписантов не было ни одного из высших руководителей РКП(б), но их список впечатлял. Среди них можно было встретить известные имена: А. О. Альский — заместитель наркома финансов СССР, В. А. Антонов-Овсеенко — один из организаторов Октябрьского переворота в Петрограде, а теперь начальник Политуправления Красной армии, А. С. Бубнов — заведующий агитпропотделом ЦК РКП(б), Н. И. Муралов — командующий войсками Московского военного округа, Е. А. Преображенский — председатель финансового комитета ЦК и Совнаркома, Г. Л. Пятаков — заместитель председателя Госплана, Т. В. Сапронов — секретарь Президиума ВЦИКа, Л. П. Серебряков — заместитель наркома путей сообщения, И. Н. Смирнов — нарком почт и телеграфов СССР. Заявление подписали известные журналисты: А. К. Воронский — редактор журналов «Красная новь» и «Прожектор» и Л. С. Сосновский — редактор газет «Беднота» и «Коммунар», острые статьи которого появлялись чуть ли не в каждом номере «Правды».

Девятнадцатого октября последовал новый документ Троцкого — письмо в Президиум ЦКК и в Политбюро.[822] Троцкий решительно осуждал то, что он не был приглашен на заседание Президиума ЦКК 15 октября, где обсуждалось его предыдущее письмо, а также против оценки этого его документа как платформы фракции. Он переходил к активной обороне, заверяя, что никоим образом не собирался создавать ни фракцию, ни платформу, и настаивал на сохранении содержания письма в узком кругу членов ЦК и ЦКК, а в том, что оно получило широкую циркуляцию, обвинял самих партбоссов.

В тот же день, 19 октября, последовал обширный ответ членов Политбюро на письмо Троцкого от 8 октября.[823] Можно предположить, что ответ был написан Зиновьевым (в тексте имеются исправления и дополнения Сталина). Документ выдавал озабоченность группы Сталина выступлением Троцкого и последовавшим за ним обращением его сторонников. Демагогическим обоснованием опасения было заявление, будто Троцкий выступает зачинщиком борьбы против ЦК, причем «в трудный момент», а далее следовало голословное опровержение в основном справедливых суждений возмутителя спокойствия по вопросам экономической политики, политического положения в стране, положения в партии. И все же заключение ответа выглядело куда более миролюбивым, нежели основная часть. Явно чувствовалась рука Сталина, который набрасывал на себя маску умиротворителя и сдерживал распалявшегося Зиновьева. Троцкого призывали признать ошибку и продолжать оставаться «искренним революционером».

Но Троцкий пока этому призыву не внял. Накануне пленума ЦК, назначенного на 24 октября, он «ответил на ответ».[824] Смысл его был сформулирован в первых же строках указанием на то, что «авторы письма считали исключенной необходимость и возможность серьезных изменений в проводимой ныне партийной и хозяйственной политике». За этим следовало обоснование прежних тезисов, лейтмотивом которых являлось утверждение о решениях, доведенных до «бюрократического абсурда». Троцкий ссылался на авторитет Ленина, приводил адресованные ему ленинские записки, действительно свидетельствовавшие о попытке опереться на Троцкого в кампании против Сталина.

Эти записки будут вновь и вновь фигурировать в полемике Троцкого многие годы. Отрешиться от ленинского авторитета, утвердившегося в его сознании в 1917 году, он не мог никак. Это была своего рода «тигровая шкура», некий амулет, который давал ему право, как он полагал, претендовать на ленинское наследие, демонстрируя, что он был в последние месяцы сознательной жизни Ленина наиболее близок к нему.

На пленуме 26 октября 1923 года основной спор разгорелся между Троцким и Сталиным. Троцкому изменила обычная выдержанность. Он говорил нервно, сбивчиво, отвлекался на смежные или даже посторонние вопросы. Он отвергал термин «троцкизм», который в предыдущие недели стал навязываться верхушкой, особенно Зиновьевым и Куйбышевым. В выступлении Троцкого содержалось предостережение, что намеченное решение с осуждением его поведения, как и его сторонников, уничтожает «почву для дальнейшей совместной коллективной работы».[825] Сталин вновь попытался набросить на себя маску примирителя. Основной смысл его выступления состоял в том, что новую дискуссию допускать не следует, но необходимо осудить ошибочные поступки Троцкого и «обеспечить такой порядок, чтобы все разногласия в будущем решались внутри коллегии и не выносились во вне ее».[826].

Троцкий вновь оказался в безвыходном положении. С ним вроде бы согласились, но это было согласие, подобное тому, которое выражают с суждением человека, страдающего умственным расстройством: его заверяют, что он прав и все будет идти так, как он полагает, но в то же время неподалеку находятся санитары, готовые в случае необходимости набросить на несчастного смирительную рубашку.

После всех этих событий Троцкий заболел. Чтобы отвлечься от нервного напряжения, он, как обычно делал и ранее, отправился охотиться на реке Дубне. Н. И. Седова вспоминала, что утиная охота «приносила ему душевное успокоение благодаря тесному общению с землей, деревьями, водой, со снегом и ветром. Это было одновременно состязанием с природой и временем размышлений».[827].

После охоты, в последнее воскресенье октября, Троцкий провалился в болото. Все вроде бы обошлось. Он выбрался, добежал до автомобиля, но промок и промерз. На следующий день он слег с сильной простудой. Вслед за простудой последовали осложнения. Температура прыгала, и это невероятно мучило. Длительное время — остаток осени и зиму — он провел в постели.[828].

Сохраняя видимость примирения и частичного признания правильности его суждений, Сталин и другие члены Политбюро предложили Троцкому подготовить резолюцию о внутрипартийной демократии. Троцкий согласился, не предусмотрев, в какую ловушку попадает. «Можно предвидеть революцию и войну, но нельзя предвидеть последствия осенней охоты на уток», — саркастически, кажется, впервые по собственному адресу, писал он в мемуарах.

Соблюдая видимость толерантности, Сталин и Каменев предложили провести несколько неофициальных встреч в его домашнем кабинете, чтобы выработать таковую резолюцию. Седова вспоминала: «Это были тяжелые дни, дни напряженной борьбы… Я сидела в спальне рядом и слышала его выступления. Он говорил всем своим существом, казалось, что с каждой такой речью он теряет часть своих сил, с такой «кровью» он говорил им. И я слышала в ответ холодные безразличные ответы… Каждый раз после такого заседания у Л[ьва] Д[авидовича] подскакивала температура, он выходил из кабинета мокрый до костей и ложился в постель. Белье и платье приходилось сушить, будто он промок под дождем. Заседания происходили в то время часто, в комнате Л[ьва] Д[авидовича], с тусклым старым ковром, который мне из ночи в ночь снился в виде живой пантеры: дневные заседания ночью превращались в кошмар».[829].

В результате была выработана резолюция «О партстроительстве», утвержденная 5 декабря 1923 года Политбюро и Президиумом ЦКК и затем опубликованная в усеченном виде.[830] Резолюция состояла из общих фраз, которые рассматривались сталинской группой как средство закрепить свою власть, продемонстрировать добрую волю по отношению к «сверхдемократическим» претензиям Троцкого и в то же время успокоить недовольных, чьи голоса все громче слышались на партсобраниях. Так Троцкий, полагая, что одержал победу, сам очутился в капкане, из которого, как впоследствии оказалось, он мог бы вырваться, только пойдя на открытую оппозицию, к чему пока не был готов.

В самом деле, его выступления 1923 года отнюдь еще не были оппозицией, как стали вскоре утверждать сталинисты. Вслед за партаппаратчиками легенду об оппозиции 1923 года десятилетиями повторяли партийные историки. Легенда сохраняется и поныне. На самом деле пока речь шла о критических выступлениях на узких конклавах высшей элиты, о критике «недостатков», но не о противопоставлении официальному курсу принципиально иной линии. Действительно оппозиционные бои еще предстояли.

«Новый курс» и культурно-политические схватки.

Троцкий понимал, что борьба за власть и за правильный, с его точки зрения, курс отнюдь не завершена. Он стремился закрепить занятую позицию новым циклом выступлений. В то же время он убеждался, что сделать это непросто, ибо одновременно с принятием компромиссной резолюции высшие аппаратчики продолжали нападки на его позицию и на него лично.

Именно в этих условиях Троцкий 8 декабря 1923 года написал статью «Новый курс. (Письмо к партийным совещаниям)», в которой развивал положения резолюции от 5 декабря. Делал он это хитро, акцентируя внимание на пунктах, проходивших в резолюции пунктиром. Главным было требование замены «оказёнившейся и обюрократившейся части партаппарата свежими силами, тесно связанными с жизнью коллектива или способными обеспечить такую связь». «Новый курс должен начаться с того, чтобы в аппарате все почувствовали, снизу доверху, что никто не смеет терроризировать партию». Кто мог «терроризировать партию»? Это было ясно, во всяком случае всем партийцам.

С задержкой на три дня, 11 декабря, главный редактор «Правды» Бухарин решил опубликовать статью, видимо, проконсультировавшись со Сталиным. Но уже 13 декабря в газете появилась передовица «Наша партия и оппортунизм», написанная самим Бухариным. Ее полемический запал был направлен на то, чтобы представить Троцкого «оппортунистом». Вспоминались и его антибольшевистское прошлое, и связь прошлого с настоящим, и то, что статья Троцкого будто бы противоречила резолюции Политбюро. Вслед за этим, 15 декабря, появилась и статья Сталина под длинным заголовком, сам характер которого содержал попытку связать выступления Троцкого с позицией других «диссидентов», причем Сталин пренебрежительно отодвигал его на последнее место.[831] Дискуссия разгорелась с новой силой. Последовали новые заявления Троцкого, Бухарина, «семерки», а затем диспуты на партсобраниях и всяких других совещаниях, в которых, однако, Троцкий не участвовал в связи с болезнью.

Семнадцатого декабря было принято постановление Политбюро, в очередной раз носившее лицемерный характер. В этом постановлении впервые в отношении сторонников Троцкого употреблялся термин «оппозиция», которая, мол, использовала его выступление для обострения внутрипартийной борьбы. Высказывалась убежденность, что несогласие с Троцким имеется «в тех или иных отдельных пунктах», однако злостным вымыслом явилось бы предположение, будто работа Политбюро ЦК и госучреждений возможна «без активнейшего участия тов. Троцкого». Выражалось стремление сделать все возможное для обеспечения дружной работы.

Такой характер документа еще раз свидетельствовал об опасении «тройки» и «семерки», что за Троцким может пойти значительная часть партии, а также армии. Опасение усиливалось тем, что вроде бы улучшилось состояние здоровья Ленина, который в конце 1923 года стал постепенно, хотя и очень медленно выходить из паралича и, по словам Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой, даже пытался следить за газетами и развернувшейся дискуссией.[832] Кажущееся изменение в состоянии здоровья Ленина не могло не ввергать партийную верхушку и ее лидера в панику.

Дело в том, что уже в конце октября — начале ноября 1923 года партийные боссы фактически похоронили Ленина. Бухарин рассказал несколько позже бывшему меньшевику Н. В. Валентинову, работавшему в ВСНХ, как Сталин встретился тогда с ним, Калининым, Каменевым, Рыковым и Троцким и сообщил, что дни Ленина сочтены. Сталин говорил, что смерть вождя не должна застать партию врасплох, надо подумать, как организовать похороны. Он заявил, что «товарищи из провинции» против сжигания тела Ленина, что это не согласуется с «русским пониманием любви и преклонения перед усопшим». Троцкий был возмущен: «Когда товарищ Сталин договорил до конца свою речь, только тогда мне стало понятным, куда клонят эти сначала непонятные рассуждения и указания, что Ленин — русский человек и его надо хоронить по-русски… Я очень хотел бы знать, кто эти товарищи в провинции, которые, по словам Сталина, предлагают с помощью современной науки бальзамировать останки Ленина и создать из них мощи. Я бы им сказал, что с наукой марксизма они не имеют ничего общего». Большинство присутствовавших высказались за предложение Сталина.[833].

В то время как партийные руководители заживо хоронили Ленина, неожиданно возникла, оказавшаяся иллюзорной, перспектива его возвращения к какой-то пусть неактивной, но все же умственной деятельности. Возможное вмешательство в дискуссию Ленина на стороне Троцкого оказалось бы наихудшим вариантом развития событий для сталинской группы. Этим и объяснялось стремление отделить Троцкого от тех, кого объявляли «оппозиционерами», хотя наделе никакой оппозиции пока еще не существовало.

В том же декабре 1923 года Троцкий опубликовал в «Правде» еще несколько статей, подвергавших критике бюрократическое перерождение партийных и государственных органов и содержавших предложения по хозяйственным вопросам, в отношении которых Двенадцатым съездом были приняты решения, но они не реализовывались. Эти статьи вместе с некоторыми новыми материалами Троцкий включил в брошюру «Новый курс», вышедшую в январе 1924 года, как раз накануне смерти Ленина.[834].

Ведя напряженную борьбу против сталинской группы, Троцкий использовал в ней не только чисто политические методы. Он стремился противопоставить себя большинству руководства своим более широким кругозором, обширностью знаний, свободным обращением к всевозможным темам, обсуждаемым образованными людьми. Он пытался совместить «пролетарскую революцию», воспевавшую «простых людей» как якобы носителей власти, и огрубление нравов с показным уважением к ценностям культуры и ее носителям.

Троцкий был единственным из высших большевистских деятелей, кто не только признавал совместимость «диктатуры пролетариата» с усвоением достижений культуры (на такой позиции стояли все руководители, начиная с Ленина), но и пытался перевести общие соображения в конкретную плоскость. Именно поэтому многочисленные выступления Троцкого по культурным вопросам были важной частью его политической деятельности, борьбы за самосохранение в высшем эшелоне власти и за расширение влияния путем противопоставления себя партийной иерархии.

Буквально все вопросы быта, охраны материнства, физической культуры, движения рабочих корреспондентов и т. д. освещались им в статьях с точки зрения превращения Советской России (СССР) в объект подражания со стороны низших слоев населения за рубежом. В то же время статьи показывали, что их автор при явной поверхностности был все же на голову выше по кругозору и интересам остальных членов Политбюро (исключая, пожалуй, Бухарина, начитанного, но несравненно более догматичного и боязливого, нежели Троцкий).

Особый интерес представляла группа материалов, которую позже Троцкий включил в 21-й том своего собрания сочинений под общим заголовком «Наука и революция». Сюда вошли, в частности, два важных документа — письмо академику И. П. Павлову[835] и статья «К Первому всероссийскому съезду научных работников».[836].

Письмо Павлову, написанное 27 сентября 1923 года, до 1927 года опубликовано не было. Троцкий обращался к академику не как политик, а как человек, интересующийся проблемами физиологии и психоанализа. Он вспоминал, что в Вене соприкасался с фрейдистами, читал их работы, посещал их заседания. По мнению Троцкого, физиологическое учение Павлова было шагом вперед, ибо оно «спускается на дно и экспериментально восходит вверх». Это были плодотворные рассуждения. Неизвестно, ответил ли Павлов (если ответ был, он не сохранился), но вполне вероятно, что письмо Троцкого ученый показывал своим ученикам и коллегам, перед которыми автор представал как несколько иной большевик, почтительно относившийся к современному естествознанию.

Организаторы Первого всероссийского съезда научных работников[837] пригласили Троцкого выступить с докладом. Это, однако, были как раз те дни, когда он простудился на охоте и появиться на съезде не смог. Статья же его, адресованная съезду, отличалась относительным либерализмом суждений. Он призывал ученых к объективности, предостерегал от «создания казенной науки нового, советского образца». Еще одна не такая уж тривиальная мысль проходила через статью — недопустимость «невежественной ограниченности или, еще откровеннее, самодовольного хамства».

Летом 1922 года, находясь в отпуске и готовясь к политическим боям, Троцкий задумал переиздать свои старые статьи по вопросам литературы и написать к ним предисловие. Но предисловие разрослось, и в один присест Лев Давидович написал довольно большую книгу «Литература и революция», которая вышла в следующем году, в 1924 году появилась вторым изданием,[838] а затем многократно переиздавалась.[839] Троцкий посвятил ее своему другу X. Г. Раковскому.

Хотя книга была выдержана в общепринятых среди большевиков тонах, в ней звучали осуждающие нотки по адресу «диктатуры в сфере культуры». В связи с этим Троцкий приветствовал появление «попутчиков», то есть писателей и деятелей искусства, которые шли на сотрудничество с советской властью, не будучи ее прямыми сторонниками. Термин «попутчики» был изобретен Троцким, а затем это понятие вошло в обиход советского литературоведения и искусствоведения, занимая в них видное место до тех пор, пока Сталин не провел «унификацию» литературы и искусства в 1930-е годы, заставив художников, если они хотели сохранить жизнь и свободу, следовать его предначертаниям. Впрочем, и это не спасло многих от расстрела или ГУЛАГа. Кроме разделов о попутчиках в книге выделялись главы о «внеокгябрьской литературе», футуризме и формальной школе.

В главе, специально посвященной творчеству Бориса Пильняка, к которому в высших кругах относились настороженно, Троцкий приветствовал произведения писателя и заключал: «Талантлив Пильняк, но и трудности велики. Надо ему пожелать успеха».[840].

Даже к тем писателям, чье творчество было ему чуждо либо в политическом, либо в личностном смысле, Троцкий относился не только терпимо, но при необходимости стремился им помочь. Характерно отношение к Федору Сологубу, гротескно-сатирический роман которого «Мелкий бес» Троцкому не нравился, тем не менее он несколько раз откликался на просьбы писателя: просил пересмотреть решение ВЧК о запрете ему на выезд за границу, содействовал предоставлению дачи, предпринимал меры по охране его квартиры в Петрограде.[841].

Позиция Троцкого по отношению к культуре в сравнении с другими большевистскими лидерами действительно была более позитивна, однако это не меняло его общей сугубо «классовой», а точнее, прагматической линии, направленной на подавление инакомыслия, когда оно принимало конфликтный характер или даже только грозило перерасти в таковой.

В истории с «философским пароходом» (то есть с высылкой из России на иностранном пароходе более тридцати виднейших представителей старой интеллигенции — философов, богословов, писателей, литературоведов, экономистов, правоведов, математиков) Троцкий полностью был на стороне Ленина.

Как раз тогда, когда в большевистских верхах вынашивалась идея высылки, появилась книга известного литературоведа Юлия Исаевича Айхенвальда «Поэты и поэтессы»,[842] в которой автор высказывал суждения о творчестве Блока, Гумилёва, Ахматовой и других мастеров слова, не совпадавшие с официальными. Возмущенный Троцкий ответил статьей «Диктатура, где твой хлыст?»,[843] где содержалось прямое подстрекательство: «И этим хлыстом пора бы заставить айхенвальдовцев убраться к черту, в тот лагерь содержанства, к которому они принадлежали по праву».

Троцкий, правда, не участвовал в комиссии по подготовке высылки, образованной Политбюро. Но после того как 16–18 августа 1922 года в тюрьме или под домашним арестом оказался цвет интеллигенции, в том числе Ю. И. Айхенвальд (с задержанных были взяты подписки об обязательстве немедленно выехать за границу и о том, что они будут расстреляны в случае самовольного возвращения), Троцкий дал интервью американской левой журналистке Анне-Луизе Стронг, поддерживавшей большевиков.[844] В интервью была предпринята смехотворная попытка представить высылку «гуманным» актом. Троцкий объявлял ученых и литераторов «непримиримыми и неисправимыми» врагами советского строя, поэтому в случае войны они будут подлежать расстрелу. «Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что Вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмете на себя ее защиту перед общественным мнением». Именно так и поступала американка, твердившая в западной прессе, что большевики лишь обороняются.

С некоторыми представителями «свободомыслящей» интеллигенции Троцкий поддерживал контакты, когда считал это целесообразным. Особенно это касалось художников, ибо Лев Давидович начинал все чаще задумываться, как запечатлеть себя в художественных образах. Клер Шеридан была далеко, созданный ею бюст оставался для Троцкого памятным, но ему необходимы были новые произведения, причем русских мастеров, которые могли бы стать украшением лучших художественных музеев.

Так возник заказ на портрет Троцкого для художественной выставки, посвященной пятилетию Красной армии. Решено было поручить эту работу известному портретисту Юрию Павловичу Анненкову. Он работал в «ставке» наркомвоенмора в начале 1923 года, набросал многочисленные эскизы, а затем написал большой модернистский портрет в полный рост. Анненков оставил обширные воспоминания о встречах с Троцким, к которому проникся теплыми чувствами: когда нарком считал это полезным, он умел производить на собеседников блестящее впечатление. Художник вспоминал, что в кабинете Троцкого висел портрет Льва Толстого, и, по его мнению, преклонение наркома перед писателем было нескрываемым. Во время сеансов говорили о литературе и изобразительном искусстве. Анненков свидетельствовал, что любимцем Троцкого был Пабло Пикассо, в искусстве которого, в постоянных поисках новых форм он видел воплощение перманентной революции.[845] Портрет Троцкого работы Анненкова был воспринят публикой настолько благожелательно, что стал важным экспонатом на биеннале в Венеции в 1924 году.[846].

Так политические и культурные выступления служили Л. Д. Троцкому для утверждения собственной личности в конфликте со сталинской группой.

Зарождение международной оппозиции и неудавшаяся германская революция.

В первые годы нэпа, когда перспективы международной революции отодвинулись, Троцкий уделял Коминтерну меньше внимания, чем внутренним делам. Но полностью он не отходил от интернациональных проблем и ситуаций в отдельных странах. Не без основания именно Троцкого в начале 1920-х годов считали главным экспертом в международной области, и он не без самодовольства брал на себя эту роль.

В то время как Россия переходила к нэпу, в Западной Европе намечались неблагоприятные для коммунистов изменения. Штурм капиталистической крепости не удался. В компартиях возникали различные течения, от правых, считавших возможным сотрудничество с социал-демократами, до крайне левых, призывавших к «тактике наступления» во что бы то ни стало. Важное отличие ситуации в компартиях Европы от положения российских коммунистов крылось в том, что при европейской более демократичной ментальности репрессивные постановления вроде резолюции Десятого съезда «О единстве партии» в западных компартиях провести было бы нелегко.

В обстановке внутренней борьбы в компартиях проходила подготовка к III конгрессу Коминтерна (июнь — июль 1921 года). Троцкий, согласившийся выступить с докладом «Мировой хозяйственный кризис и новые задачи Коммунистического Интернационала», тщательно к нему готовился. Он составил анкету для делегатов, которые съезжались в Москву (а некоторые почти постоянно пребывали в советской столице как сотрудники руководящих органов Коминтерна). Для подготовки доклада он просил делегатов ответить на вопросы, произошло ли в последнее время укрепление буржуазных государств, упрочиваются ли позиции и самочувствие буржуазии (были также вопросы о выступлениях рабочих, условиях труда и др.).[847] На анкету поступили десятки ответов, которые Троцкий использовал в докладе, а затем послал их в Секретариат Исполкома Коминтерна для обработки,[848] которая так и не была проведена.

Троцкий встречался с некоторыми делегатами, а с двумя из них — супругами Альфредом и Маргаритой Росмер, прибывшими из Франции, — у него возобновились дружеские отношения, установленные еще в Париже во время мировой войны, которые будут продолжаться в следующие два десятилетия, вплоть до гибели Троцкого, несмотря на то, что политически они встанут на разные позиции.

Именно с подачи Росмеров Лев Давидович послал 5 июня 1921 года возмущенное письмо Ленину о том, как отвратительно идет подготовка конгресса, в каком неблагоприятном положении оказываются делегаты, которые «лишены самых минимальных жизненных удобств». В письме говорилось: «Приезжающие делегаты получают сразу же ужасающее представление о наших порядках. Самое возмутительное — это грубое невнимание к приезжающим товарищам. На постелях нет матрацев, подушек, нет умывальников».[849].

Доклад и заключительное слово Троцкого[850] делегаты встретили бурей восторга, хотя в нем было сказано немало нелицеприятного по адресу некоторых компартий и их деятелей, в частности по адресу группировок в германской партии, как правой во главе с Паулем Леви, так и левой во главе с Августом Тальгеймером. Подчеркивалось, что в соотношении сил на мировой арене произошли изменения, темпы революции замедлились, а буржуазия начала наступление на рабочий класс.

Иначе говоря, Троцкий занимал осторожную позицию. Его главная задача состояла в том, чтобы не оттолкнуть от компартии ни правых, ни левых, а действия напоминали объединительную тактику, которой он придерживался после революции 1905–1907 годов. По мнению Троцкого, важно было сохранить единство, а уж затем добиваться курса, соответствующего его позициям. Сохраняя веру в европейскую революцию в недалеком будущем, Троцкий приближался к мысли, что главная задача компартий должна состоять в выполнении воли советских руководителей, в защите их интересов за рубежом, включая использование самых неприглядных методов. Но в отличие от некоторых лидеров РКП(б), в частности Сталина, Троцкий балансировал между внутренними и международными задачами, тогда как Сталин и близкие к нему деятели рассматривали Коминтерн исключительно как подсобный инструмент власти.

Не отказываясь от идеи перманентной революции, Троцкий отодвигал ее на задний план. Скорее всего, именно по этой причине он не был активен в программной комиссии Коминтерна, куда был включен вместе с Лениным, Зиновьевым, Бухариным и рядом зарубежных коммунистов.[851] Троцкий не выступал и, видимо, не участвовал в первом заседании этой комиссии 28 июня.[852].

На IV конгрессе Интернационала (ноябрь — декабрь 1922 года) Троцкий произнес доклад о новой экономической политике и перспективах мировой революции.[853] Каких-либо новых соображений в докладе не было; главное его содержание — плодотворность нэпа и смешанной экономики, а также умеренно оптимистическая оценка революционных перспектив в Европе.

На этом конгрессе дискуссии и разногласия между фракциями и группами в компартиях усилились. Дело доходило до прямых расколов и исключений. Особенно трудная ситуация сложилась во французской партии, раздираемой противоречиями по вопросам об отношении к социалистам, о профсоюзах, о курсе представителя партии в Исполкоме Коминтерна Бориса Суварина. Съезд партии, состоявшийся в октябре, оставил все противоречия в «подвешенном состоянии» и передал их на решение Интернационала.

Для выработки позиции по вопросу о положении во французской партии конгресс образовал комиссию, в которую вошел Троцкий. Не будучи формально ее главой (председателя не выбирали), он фактически ее возглавил.[854]22 ноября Троцкий поделился своими соображениями с Зиновьевым.[855] Письмо откровенно свидетельствовало, какими методами руководил Интернационал отдельными партиями, которые со времени II конгресса именовались его секциями. «Создавать ли на конгрессе официально новый центральный комитет французской коммунистической партии?» — ставил вопрос Лев Давидович, озабоченный не существом дела — вмешательством в дела одной из партий, в то время самой крупной в Коминтерне, а только тем, к каким последствиям это приведет. Троцкий опасался, как бы столь кардинальное решение не имело своим результатом разрыв французских коммунистов с Коминтерном. Он предлагал, чтобы конгресс принял рекомендательное решение, означавшее, что «нынешний центристский ЦК просуществует еще некоторое время в качестве руководящего органа партии». В результате по докладу Троцкого 1 декабря[856] конгресс решил, что в ЦК ФКП и в его Политбюро должны быть пропорционально представлены все фракции.[857].

Казалось, ничто не предвещало новой революционной бури. Но с самого начала 1923 года развернулись события, которые многие деятели Коминтерна оценили как начало европейской революции.

События происходили в центре Европы — в Германии, правительства которой, особенно правительство во главе с Вильгельмом Куно, образованное в ноябре 1922 года, саботировали выплату репараций, установленных на основе Версальского мира. Французские власти угрожали Германии оккупацией. В этих условиях правительство Куно попыталось прощупать, возможна ли поддержка России в случае, если вторжение произойдет. 22 декабря 1922 года посол Германии в Москве Ульрих Брокдорф-Рантцау встретился с Троцким и поставил вопрос, как правительство СССР относится к военному шантажу Франции. Посол так записал его ответ: «В момент, когда Франция предпримет военные действия, все будет зависеть от того, как поведет себя германское правительство… Если Польша по зову Франции вторгнется в Силезию, то мы ни в коем случае не останемся безучастными, мы не можем этого потерпеть и вступимся!»[858] Троцкий, таким образом, провоцировал германских правителей, хотя это еще отнюдь не означало, что СССР непосредственно вмешается в случае военного конфликта.

События; однако, развертывались непредсказуемым образом.

Одиннадцатого января 1923 года Рурская область — промышленное сердце Германии — была оккупирована войсками Франции и Бельгии. Таким путем французское правительство (Бельгия играла вспомогательную роль) стремилось добиться исправной уплаты репараций. Правительство Куно решило противодействовать, объявив «пассивное сопротивление». Предприятия оккупированной области прекратили работу. Вслед за этим в стране начался тяжелейший кризис. Развернулись массовые забастовки, полиция стреляла по уличным шествиям. В августе Куно ушел в отставку. Новое правительство во главе с Густавом Штреземаном взяло курс на мирное разрешение конфликта.

Ситуация в Германии находилась в центре внимания большевистского руководства. Особенно бдительно за ней следил Троцкий. Он полагал, что появляется неповторимый шанс для возникновения германской, а за ней европейской социальной смуты. Это подтвердило бы его концепцию перманентной революции, о которой не только оппоненты, но, видимо, и он сам начинали забывать.

В августе 1923 года Троцкий, а также Зиновьев и Бухарин отдыхали в Кисловодске. Они, однако, внимательно следили за событиями в Германии. На состоявшемся 9 августа заседании Политбюро решено было вызвать их в Москву для обсуждения международного положения. Троцкий телеграфировал 11 августа Сталину: «Считаю необходимым совещание в Москве особенно ввиду того, что [с] нашей стороны своевременно принят ряд подготовительных мер». Имелось в виду, что по его приказу части Красной армии были выдвинуты к западным границам. Нарком продолжал: «Могу выехать в среду 15 августа, предпочел бы выехать по ходу лечения в субботу 18 августа. Перерыв должен длиться не более недели».[859] Как видим, при всем внимании к «германской революции» Троцкий не пренебрегал своим здоровьем. В Москву выехали также Зиновьев и Бухарин.

Решено было пригласить «немцев», то есть представителей компартии. Зиновьев предложил, чтобы в делегацию вошли Генрих Брандлер, являвшийся вторым лицом в партии, которого считали представителем умеренного крыла, и Эрнст Тельман, выражавший наиболее революционистские настроения.[860] Немцы приехали в Москву за указаниями 20 августа.

Троцкий и Зиновьев, несмотря на принадлежность к противоположным группировкам, оказались единодушны в оценке обстановки в Германии как революционного кризиса. После недолгих уговоров к этой позиции присоединился Сталин. «Если мы хотим действительно помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — заявил Сталин, — нужно нам готовиться к войне».[861] Так на очень краткое время по вопросу о «революции в Европе» между Сталиным и Троцким произошло перемирие.

На заседании Политбюро 22 августа после встречи с немцами при активном участии Троцкого было принято постановление, констатировавшее, что германский пролетариат стоит перед решительными боями за власть. «Точка зрения Сталина правильна, — говорил Троцкий, — нельзя, чтобы было видно, что мы руководим; не только РКП, но и Коминтерн».[862] Тем не менее он был главным инициатором открытого выступления. Германская компартия должна была, по его мнению, назначить срок, к которому следовало готовиться. Его надо было установить в пределах ближайших месяцев или даже недель, и строить подготовку по календарному плану. Хотя Сталин возражал против календарной подготовки, он в основном согласился с доводами Троцкого.

Очевидно, Троцкий вспоминал октябрьские дни 1917 года в Петрограде, свой курс на организацию вооруженного выступления, приуроченного к определенной дате — открытию Второго съезда Советов, свое сопротивление ленинскому плану немедленного восстания. Теперь советский нарком пытался применить опыт шестилетней давности к событиям в Германии, что отдавало схематизмом. На следующих заседаниях Политбюро рассматривались конкретные вопросы помощи «германской революции». 21 сентября решено было создать комиссию под руководством Троцкого для разработки вопроса «о численности армии»,[863] то есть о мобилизации в случае возникновения военного конфликта. Троцкий, правда, скептически относился к качествам руководящих германских коммунистов, считал их ротозеями, опасался, что в силу этого германская революция обречена на гибель.[864].

Решающее заседание Политбюро по германскому вопросу состоялось 4 октября 1923 года.[865]«Согласиться с комиссией в вопросе о назначении срока — 9 ноября с. г.» — таков был главный пункт резолюции. Германским коммунистам было, таким образом, дано указание начать выступление фактически в шестую годовщину Октябрьского переворота в Петрограде. В связи с тем, что в высших кругах возникали предложения о направлении в Германию Троцкого и Зиновьева, Политбюро отклонило такого рода инициативу. «Возможный арест названных товарищей в Германии принес бы неисчислимый вред международной политике СССР и самой германской революции».

Перед отъездом германских делегатов Троцкий несколько раз встречался с Брандлером, давал советы. Лев Давидович возлагал на Брандлера большие надежды, считая его способным руководителем. Прощание было очень теплым. По словам Р. Фишер, Троцкий «был действительно тронут; он желал успеха руководителю германской революции накануне великих событий».[866].

Временное перемирие по вопросу о германской революции не означало прекращения борьбы в высшем большевистском руководстве. Более того, оно происходило в разгар выступлений Троцкого и его сторонников против «секретарской психологии», о которых уже шла речь. Хотя по германскому вопросу разногласий между Троцким и другими членами Политбюро не было, он включал «кардинальные вопросы, связанные с германской революцией», в число «больших вопросов», по которым существовали противоположные точки зрения (об этом он писал, в частности, членам ЦК и ЦКК 10 октября 1923 года).[867].

Можно высказать только осторожные предположения, как развивались бы события в большевистских верхах в случае удачи «германского ноября». Скорее всего, она укрепила бы позицию Троцкого. Но таковой успех вряд ли мог произойти. Руководители КПГ давали противоречивые указания местным организациям. Не выдержав установленного в Москве срока, ЦК КПГ разослал директиву начать восстание 23 октября, а вслед за этим — новое указание об отмене предыдущего. 23 октября вооруженное выступление произошло только в портовом Гамбурге. Три дня здесь шли уличные бои под руководством Эрнста Тельмана. Восстание не было поддержано в других районах и потерпело поражение. Точно также неудачей завершился «пивной путч» А. Гитлера в Мюнхене 8–9 ноября, представлявший собой первую попытку национал-социалистической партии прощупать возможности прихода к власти.

Поражением окончилось и другое выступление, спровоцированное Коминтерном и советским руководством, — плохо подготовленное восстание в Болгарии в сентябре 1923 года. Троцкий резко критиковал деятелей болгарской компартии, а вместе с ними и Политбюро РКП(б), за то, что они «не отнеслись своевременно к восстанию как к искусству», и опасался развития германских событий по болгарскому образцу,[868] что и произошло.

Все это свидетельствовало, что планы международной революции на обозримый период оказывались несбыточными, а это, в свою очередь, снижало престиж и влияние Л. Д. Троцкого как главного носителя идеи всемирного революционного пожара.

Начинался новый этап деятельности Троцкого, когда он сформируется как признанный руководитель оппозиционного коммунистического движения в СССР, а затем и в международном масштабе.