Лев Троцкий.

Фиктивная оппозиция.

Все столкновения между Троцким и все более сплачивавшейся вокруг Сталина группой старых лидеров (виднейшими среди них были Каменев и Зиновьев), а также молодой порослью догматиков и карьеристов (из кого наиболее известен был щеголявший своей образованностью Н. И. Бухарин) являлись пока только внутренними стычками, не выходившими за пределы узкого круга высшей элиты. Но слухи о них в результате пересказов, порой мало достоверных, распространялись из Кремля в московские круги, затем в губернские города и, наконец, в совершенно искаженном виде доходили до глухой деревни.

По форме это была борьба за идейное наследие Ленина, который доживал последние месяцы в Горках. Борьба превращалась в драку за то, кто станет «великим» продолжателем дела Ленина. Шансы на успех определить было нелегко. Сталин и его помощники Каменев и Зиновьев обладали тем преимуществом, что оказывали решающее влияние на партийные кадры на местах — Зиновьев как руководитель ленинградской парторганизации, Каменев как лидер московских коммунистов и, главное, Сталин, в руках которого сосредоточилось к этому времени назначение и перемещение кадров по всей стране. «Тройка» не была монолитной, между ее членами возникали дрязги, причем каждый вначале считал себя главной фигурой, хотя постепенно Зиновьев и Каменев приходили к выводу, что они отодвигаются в сторону от «вождистских» позиций.

В арсенале Троцкого были другие важнейшие средства борьбы — поддержка Красной армии, авторитет организатора Октябрьского переворота и победы в Гражданской войне, а также мощный личный интеллектуальный и агитационно-публицистический потенциал.

Новый этап внутренней борьбы, не превращавшейся еще в открытую оппозицию сталинской группе, относился к концу лета — осени 1923 года, когда хозяйственный кризис, в основе которого лежали «ножницы цен», достиг апогея. Низкие цены на сельхозпродукты вели ко все более сокращавшемуся снабжению городов продуктами питания, которые крестьяне просто перестали продавать. В начале октября индексы розничных цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию составляли по сравнению с 1913 годом соответственно 187 и 58. Города оказались на грани голода. В связи с тем, что прирученные партией профсоюзы отказывались становиться во главе рабочих выступлений, получили распространение «неофициальные» забастовки.

На заседаниях Политбюро и пленумах ЦК Троцкий начал атаки на курс «тройки». О характере его аргументов можно судить по публикации журналиста, который упоминался в начале этой книги как автор небольшой публицистической работы о юности Троцкого. Это был Макс Истмен, некоторое время сочувствовавший коммунистической партии США и в 1922–1924 годах находившийся в России. Истмен симпатизировал Троцкому и его идеям, общался с ним, записывал его аргументацию.

Встречи с Истменом происходили регулярно. Хотя идейного сближения не произошло — американец сочувствовал коммунизму, но не был страстным приверженцем этой доктрины, — Троцкий был интересен журналисту как личность. Вместе со своей женой Еленой (урожденной Крыленко) Макс бывал в доме Троцкого, где их всегда радушно принимали. На гостей особое впечатление производили ярко-голубые глаза Троцкого, которые почти во всех репортажах журналистов и прочих очевидцев назывались жгуче-черными, чтобы они соответствовали образу Мефистофеля. Сам Лев Давидович жаловался: «Было в этом что-то фатальное. Эти черные глаза фигурировали в каждом описании, хотя природа дала мне голубые глаза».[813].

Во время бесед Троцкий не сосредоточивался на себе, тем более на семейных делах, а посвящал все время обоснованию своих взглядов. Истмен изложил эту аргументацию в книге, опубликованной вскоре после отъезда из СССР.

Согласно Истмену, на заседаниях Политбюро Троцкий говорил, что все происходившее в СССР было результатом состояния умов членов партии, их чувства разочарования. Он считал, что утвержденные партсъездом меры преодоления «ножниц» не проводятся в жизнь в силу назначенчества сверху, недоверия к партийным низам. «Дисциплина периода гражданской войны» должна уступить место сознательной дисциплине и «широкой партийной ответственности». Вместо этого бюрократизация партийного механизма получила невиданные размеры, а зажим критики ведет к тому, что критические настроения уходят в подполье.[814].

Некоторые соображения и предложения Троцкий излагал в документах, направляемых в ЦК и в Политбюро. Они касались ошибочности «разделения труда» между членами Политбюро (Троцкий мотивировал это примером Зиновьева, на которого были возложены вопросы Наркоминдела — это неизбежно приведет к слухам о слиянии Наркоминдела с Коминтерном), необходимости перестройки Центральной контрольной комиссии, недопущения свободной продажи крепких спиртных напитков «в фискальных целях» («Попытка перевести бюджет на алкогольную основу есть попытка обмануть историю», — писал он) и, наконец, общих вопросов экономического и финансового кризиса, их причин и вероятных последствий.[815].

На заседаниях Политбюро Троцкий, опасавшийся все большего усиления сталинской группы, стал чаще и острее отстаивать «внутрипартийную демократию», атаковать бюрократов, в том числе высокого ранга. Б. Бажанов вспоминал, что в качестве воплощения этого слоя он избрал недалекого Молотова, на которого яростно обрушивался. «Хорошо помню сцену, как глядя в упор на Молотова, сидевшего против него по другую сторону стола, Троцкий пустился в острую филиппику против «бездушных партийных бюрократов, которые каменными задами душат всякое проявление свободной инициативы и творчества трудящихся масс». Молотову, имя которого Троцкий не называл, надо было смолчать и сделать вид, что речь идет совсем не о нем, и еще лучше одобрительно кивать головой. Вместо этого он, поправляя пенсне и заикаясь, сказал: «Не всем же быть гениями, товарищ Троцкий»».[816] Видимо, именно после этого примечательного выступления в высших кругах Молотова стали тайком именовать «каменной задницей», и эта кличка закрепилась за ним на всю жизнь.

Полагая, что его усилия саботируют, Троцкий стремился выйти за пределы Политбюро и даже ЦК. Он понимал, что донкихотскими методами не добьется результата. На протяжении августа — сентября 1923 года он беседовал с отдельными партийными деятелями, которых считал своими соратниками. Скорее всего, именно в ходе этих бесед вырабатывался текст документа, который затем был дан на подпись ряду партийных деятелей.

Масла в огонь подлило решение сентябрьского пленума ЦК об изменении состава Реввоенсовета — в этот орган, считавшийся главной опорой Троцкого, были введены пять членов ЦК, а также Н. И. Муралов (командующий Московским военным округом), членом ЦК не являвшийся. В решении пленума пятерку называли «военными цекистами». Ими были И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов (командующий Северо-Кавказским военным округом), Г. К. Орджоникидзе (первый секретарь Закавказского крайкома партии), Г. Л. Пятаков (заместитель председателя ВСНХ), М. М. Лашевич (командующий Сибирским военным округом).

Решение было хорошо продуманным и, по сути дела, провокационным, ибо, во-первых, из числа «военных цекистов» трое военными не были, а во-вторых, двое из дополнительно введенных в Реввоенсовет — Пятаков и Муралов — в следующем месяце подпишут документ, поддерживавший Троцкого, причем Пятаков уже был известен сталинской группе как сторонник Троцкого, а Лашевич присоединится к антисталинской группировке позднее. Генсек, таким образом, вел игру хитро, действуя поэтапно, не забегая вперед, возможно, даже замедленно, с точки зрения его ретивых помощников, сохранял внешнюю видимость баланса.

Картину поведенческой возни живописно передал Борис Бажанов. Вот как он рассказал о начале одного из заседаний: «Без одной минуты десять с военной точностью входит Троцкий и садится на свое место. Члены тройки входят через три-четыре минуты один за другим — они, видимо, перед входом о чем-то совещались. Первым входит Зиновьев, он не смотрит в сторону Троцкого, и Троцкий тоже делает вид, что его не видит, и рассматривает бумаги. Третьим входит Сталин. Он направляется прямо к Троцкому и размашистым широким жестом дружелюбно пожимает ему руку».[817].

Троцкий понимал характер игры. Он негодовал, что в состав руководимого им органа включены его заклятые враги — троица Сталин, Ворошилов и Орджоникидзе. На заседании ЦК наркомвоенмор возражал против включения в Реввоенсовет новых членов, а затем, заявив, что «не намерен выслушивать заранее заготовленные речи», демонстративно покинул пленум. Тот же Бажанов передал сцену, как он покидал зал, видимо, не далекую от реальности, которой он, правда, придал карикатурные черты: «Дверь зала огромная, железная и массивная. Чтобы ее открыть, Троцкий потянул ее изо всех сил. Дверь поплыла медленно и торжественно. В этот момент следовало сообразить, что есть двери, которыми хлопнуть нельзя. Но Троцкий в своем возбуждении этого не заметил и старался изо всех сил ею хлопнуть. Чтобы закрыться, дверь поплыла так же медленно и торжественно… Получилось так: крайне раздраженный человек с козлиной бородкой барахтается на дверной ручке в непосильной борьбе с тяжелой и тупой дверью».[818].

Скорее всего, предполагалось, что Троцкий выступит с подробным обоснованием своей позиции после поступления в Политбюро коллективного документа. Но реорганизация Реввоенсовета заставила его извлечь меч из ножен раньше времени. Видимо, на это рассчитывала сталинская группа, в каковую все больше превращалась тройка, хотя Зиновьев и Каменев еще надеялись, что им удастся приручить генсека. В результате последовало личное обращение самого Троцкого. Выступив за несколько дней до появления коллективного документа с «совершенно секретным» письмом членам ЦК и ЦКК РКП(б)[819] от 8 октября 1923 года, Троцкий стал инициатором внутрипартийной дискуссии.

В письме Троцкий затрагивал многие вопросы, но общий смысл состоял в том, что ситуация значительно ухудшилась по сравнению со временем Двенадцатого съезда. Причинами этого он считал нездоровый внутрипартийный режим, недовольство рабочих и крестьян тяжелым экономическим положением в результате объективных трудностей и «коренных ошибок хозяйственной политики».

Важным положением письма было утверждение о порочном способе подбора кадров со стороны «генерального секретариата». Таковой орган не существовал. Троцкий употребил выдуманный термин, чтобы так обозвать пост Сталина, не называя его по фамилии, но явно указывая на него и выражая к нему пренебрежение, даже презрение. Кадры подбираются с точки зрения того, содействуют ли они существующему партийному режиму, утверждал автор письма.

Троцкий возмущался формированием «секретарской психологии», проявлявшейся в желании произвольно командовать людьми, в подмене «рабочей демократии» отъявленным бюрократизмом. Осознавал ли он, что бюрократизация партии и государства, основным носителем которой все более становился Сталин, была внутренним порождением режима, который сам он вместе с Лениным и другими большевистскими деятелями установил в 1917 году и всячески укреплял в следующие годы? Не исключено, что такие мысли приходили ему в голову, может быть, мучили как кошмарное наваждение. Но если это было так, внешне он этого не выдавал. Возникновение «секретарской психологии» Троцкий относил только ко времени, когда Сталин стал генсеком. 11 октября на заседании Политбюро Троцкий заявил о передаче содержания своего письма «небольшому кругу ответственных товарищей», не входивших в ЦК и ЦКК, что члены Политбюро вынуждены были принять к сведению.

На деле, однако, письмо от 8 октября 1923 года стало распространяться в более широкой аудитории. Об этом свидетельствует, в частности, обсуждение его на заседании бюро Московского комитета партии 14 октября, где с тревогой сообщалось, что документ распространяется в партийных организациях, под ним собирают подписи, выдвигают требования созыва внеочередного партийного съезда и т. д. Все это рассматривалось как попытка создания фракции,[820] хотя Троцкий в то время не помышлял даже об оппозиции.

Так что посланное в середине октября в Политбюро письмо, традиционно называемое «Заявлением 46-ти»[821] (на самом деле под ним стоят подписи 47 человек), можно считать прямым отголоском заявления Троцкого от 8 октября. Вряд ли его рука касалась этого текста, но то, что Лев Давидович давал авторам рекомендации, весьма вероятно. И уж во всяком случае «подписанты» были знакомы с письмом Троцкого.

В новом письме констатировалось разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», профессиональных функционеров, подбираемых сверху, и массу, не участвующую в общественной жизни. Авторы шли даже дальше утверждений Троцкого, что легко объяснимо: он был членом Политбюро и вынужден был себя сдерживать. В «Заявлении 46-ти» утверждалось, что в РКП(б) сложился «режим фракционной диктатуры», предопределенный резолюцией о единстве партии.

В числе подписантов не было ни одного из высших руководителей РКП(б), но их список впечатлял. Среди них можно было встретить известные имена: А. О. Альский — заместитель наркома финансов СССР, В. А. Антонов-Овсеенко — один из организаторов Октябрьского переворота в Петрограде, а теперь начальник Политуправления Красной армии, А. С. Бубнов — заведующий агитпропотделом ЦК РКП(б), Н. И. Муралов — командующий войсками Московского военного округа, Е. А. Преображенский — председатель финансового комитета ЦК и Совнаркома, Г. Л. Пятаков — заместитель председателя Госплана, Т. В. Сапронов — секретарь Президиума ВЦИКа, Л. П. Серебряков — заместитель наркома путей сообщения, И. Н. Смирнов — нарком почт и телеграфов СССР. Заявление подписали известные журналисты: А. К. Воронский — редактор журналов «Красная новь» и «Прожектор» и Л. С. Сосновский — редактор газет «Беднота» и «Коммунар», острые статьи которого появлялись чуть ли не в каждом номере «Правды».

Девятнадцатого октября последовал новый документ Троцкого — письмо в Президиум ЦКК и в Политбюро.[822] Троцкий решительно осуждал то, что он не был приглашен на заседание Президиума ЦКК 15 октября, где обсуждалось его предыдущее письмо, а также против оценки этого его документа как платформы фракции. Он переходил к активной обороне, заверяя, что никоим образом не собирался создавать ни фракцию, ни платформу, и настаивал на сохранении содержания письма в узком кругу членов ЦК и ЦКК, а в том, что оно получило широкую циркуляцию, обвинял самих партбоссов.

В тот же день, 19 октября, последовал обширный ответ членов Политбюро на письмо Троцкого от 8 октября.[823] Можно предположить, что ответ был написан Зиновьевым (в тексте имеются исправления и дополнения Сталина). Документ выдавал озабоченность группы Сталина выступлением Троцкого и последовавшим за ним обращением его сторонников. Демагогическим обоснованием опасения было заявление, будто Троцкий выступает зачинщиком борьбы против ЦК, причем «в трудный момент», а далее следовало голословное опровержение в основном справедливых суждений возмутителя спокойствия по вопросам экономической политики, политического положения в стране, положения в партии. И все же заключение ответа выглядело куда более миролюбивым, нежели основная часть. Явно чувствовалась рука Сталина, который набрасывал на себя маску умиротворителя и сдерживал распалявшегося Зиновьева. Троцкого призывали признать ошибку и продолжать оставаться «искренним революционером».

Но Троцкий пока этому призыву не внял. Накануне пленума ЦК, назначенного на 24 октября, он «ответил на ответ».[824] Смысл его был сформулирован в первых же строках указанием на то, что «авторы письма считали исключенной необходимость и возможность серьезных изменений в проводимой ныне партийной и хозяйственной политике». За этим следовало обоснование прежних тезисов, лейтмотивом которых являлось утверждение о решениях, доведенных до «бюрократического абсурда». Троцкий ссылался на авторитет Ленина, приводил адресованные ему ленинские записки, действительно свидетельствовавшие о попытке опереться на Троцкого в кампании против Сталина.

Эти записки будут вновь и вновь фигурировать в полемике Троцкого многие годы. Отрешиться от ленинского авторитета, утвердившегося в его сознании в 1917 году, он не мог никак. Это была своего рода «тигровая шкура», некий амулет, который давал ему право, как он полагал, претендовать на ленинское наследие, демонстрируя, что он был в последние месяцы сознательной жизни Ленина наиболее близок к нему.

На пленуме 26 октября 1923 года основной спор разгорелся между Троцким и Сталиным. Троцкому изменила обычная выдержанность. Он говорил нервно, сбивчиво, отвлекался на смежные или даже посторонние вопросы. Он отвергал термин «троцкизм», который в предыдущие недели стал навязываться верхушкой, особенно Зиновьевым и Куйбышевым. В выступлении Троцкого содержалось предостережение, что намеченное решение с осуждением его поведения, как и его сторонников, уничтожает «почву для дальнейшей совместной коллективной работы».[825] Сталин вновь попытался набросить на себя маску примирителя. Основной смысл его выступления состоял в том, что новую дискуссию допускать не следует, но необходимо осудить ошибочные поступки Троцкого и «обеспечить такой порядок, чтобы все разногласия в будущем решались внутри коллегии и не выносились во вне ее».[826].

Троцкий вновь оказался в безвыходном положении. С ним вроде бы согласились, но это было согласие, подобное тому, которое выражают с суждением человека, страдающего умственным расстройством: его заверяют, что он прав и все будет идти так, как он полагает, но в то же время неподалеку находятся санитары, готовые в случае необходимости набросить на несчастного смирительную рубашку.

После всех этих событий Троцкий заболел. Чтобы отвлечься от нервного напряжения, он, как обычно делал и ранее, отправился охотиться на реке Дубне. Н. И. Седова вспоминала, что утиная охота «приносила ему душевное успокоение благодаря тесному общению с землей, деревьями, водой, со снегом и ветром. Это было одновременно состязанием с природой и временем размышлений».[827].

После охоты, в последнее воскресенье октября, Троцкий провалился в болото. Все вроде бы обошлось. Он выбрался, добежал до автомобиля, но промок и промерз. На следующий день он слег с сильной простудой. Вслед за простудой последовали осложнения. Температура прыгала, и это невероятно мучило. Длительное время — остаток осени и зиму — он провел в постели.[828].

Сохраняя видимость примирения и частичного признания правильности его суждений, Сталин и другие члены Политбюро предложили Троцкому подготовить резолюцию о внутрипартийной демократии. Троцкий согласился, не предусмотрев, в какую ловушку попадает. «Можно предвидеть революцию и войну, но нельзя предвидеть последствия осенней охоты на уток», — саркастически, кажется, впервые по собственному адресу, писал он в мемуарах.

Соблюдая видимость толерантности, Сталин и Каменев предложили провести несколько неофициальных встреч в его домашнем кабинете, чтобы выработать таковую резолюцию. Седова вспоминала: «Это были тяжелые дни, дни напряженной борьбы… Я сидела в спальне рядом и слышала его выступления. Он говорил всем своим существом, казалось, что с каждой такой речью он теряет часть своих сил, с такой «кровью» он говорил им. И я слышала в ответ холодные безразличные ответы… Каждый раз после такого заседания у Л[ьва] Д[авидовича] подскакивала температура, он выходил из кабинета мокрый до костей и ложился в постель. Белье и платье приходилось сушить, будто он промок под дождем. Заседания происходили в то время часто, в комнате Л[ьва] Д[авидовича], с тусклым старым ковром, который мне из ночи в ночь снился в виде живой пантеры: дневные заседания ночью превращались в кошмар».[829].

В результате была выработана резолюция «О партстроительстве», утвержденная 5 декабря 1923 года Политбюро и Президиумом ЦКК и затем опубликованная в усеченном виде.[830] Резолюция состояла из общих фраз, которые рассматривались сталинской группой как средство закрепить свою власть, продемонстрировать добрую волю по отношению к «сверхдемократическим» претензиям Троцкого и в то же время успокоить недовольных, чьи голоса все громче слышались на партсобраниях. Так Троцкий, полагая, что одержал победу, сам очутился в капкане, из которого, как впоследствии оказалось, он мог бы вырваться, только пойдя на открытую оппозицию, к чему пока не был готов.

В самом деле, его выступления 1923 года отнюдь еще не были оппозицией, как стали вскоре утверждать сталинисты. Вслед за партаппаратчиками легенду об оппозиции 1923 года десятилетиями повторяли партийные историки. Легенда сохраняется и поныне. На самом деле пока речь шла о критических выступлениях на узких конклавах высшей элиты, о критике «недостатков», но не о противопоставлении официальному курсу принципиально иной линии. Действительно оппозиционные бои еще предстояли.