Европейская поэзия XVII века.

О господи, ну кто там поднял крик опять? Или ложатся спать в Париже, чтоб не спать? Какой нечистый дух сюда во мраке ночи Сгоняет всех котов, вопящих что есть мочи? С постели соскочив, я ужасом объят: Спасенья нет от них, ночь превративших в ад! Один рычит, как тигр, другой, чей голос тонок, Кричит отчаянно и нлачет, как ребенок. Но мало этого! Чтоб доконать меня, Звучит им в унисон мышей и крыс возня, И по ночам она так мучит и тревожит, Как сам аббат де Пюр днем досадить не может. Хоть и не создан я для участи такой, Всё словно в сговоре, чтоб мой сгубить покой: Едва лишь петухов пронзительное пенье Начнет испытывать мое долготерпенье, Как слесарь, чье жилье, за то, что грешен я, Господь расположил так близко от меня,— Ужасный слесарь вдруг пускает в ход свой молот, И хоть по жести бьет — мой череп им расколот. Затем я слышу скрип колес и стук подков, В соседней лавочке снят с грохотом засов, Звонят колокола на сотне колоколен, Чей похоронный звон, от коего я болен, До самых туч летит и сотрясает их: Вот так здесь мертвых чтят, вгоняя в гроб живых.

Когда б мне выпало терпеть лишь эти муки, Я с благодарностью воздел бы к небу руки: Хоть дома плохо мне и жизни я не рад, Из дома выхожу — и хуже во сто крат. Куда бы я ни шел, приходится толкаться В толпе докучливой, и тут уж может статься, Что кто-то в бок толкнет, нисколько не стыдясь, И шапка с головы слетит нежданно в грязь; А вот уже нельзя и перейти дорогу: В гробу несут того, кто душу отдал богу. Чуть дальше, на углу, сцепились двое слуг, Ворчат прохожие, на них наткнувшись вдруг; Я дальше путь держу, и снова остановка: Мостильщики проход мне преграждают ловко. Забрался кровельщик на крышу, и летят Вниз черепиц куски, напоминая град. Вдруг появляется телега, на которой, Как бы предвестием великого затора, Бревно качается, и этот груз большой Шесть тянут лошадей по скользкой мостовой. Карета катится навстречу. Столкновенье. И вот уже лежит в грязи через мгновенье С разбитым колесом карета, а за ней, Желая сквозь затор пробиться поскорей, Другая в грязь летит; движенье прекратилось, Не меньше двадцати карет остановилось, И в довершение, поскольку рок суров, Пришли погонщики, гоня своих быков. Все жаждут выбраться отсюда, всем неймется, То вдруг мычание, то ругань раздается; Сто конных, призванных порядок навести, Теряются в толпе, порядок не в чести, Царит сумятица, не ведая преграды, Хоть время мирное — повсюду баррикады, И крик стоит такой, что утонул бы в нем С небес обрушенный на землю божий гром. Поскольку я в пути встречаюсь то и дело С подобной кутерьмой, а ждать мне надоело, То я, не зная сам, что лучше предпринять, Готов пойти на риск и путь свой продолжать. И вот сквозь толчею пытаюсь я пробиться, По лужам прыгаю, чтоб как-то уклониться От яростных толчков, и, вырвавшись на свет, Я грязью весь покрыт, живого места нет. Путь продолжать нельзя: мой вид теперь отвратен. В какой-то двор вбежав, от грязи и от пятен Хочу избавиться. Но чтоб меня добить, Разверзлись небеса, дождь начинает лить. Для тех, кто улицу перебежать желает, Доска лежит и мост она изображает. Любого смельчака страшит подобный мост, Настолько переход опасен и не прост. Потоки хлещут с крыш, и под доской непрочной, Бурля, течет река в канаве водосточной. Но я иду вперед: грядущей ночи мрак, В меня вселяя страх, мой ускоряет шаг.

Едва лишь сумерки в права свои вступают И лавки запереть надежно заставляют, Едва лишь мирные купцы, придя домой, Начнут подсчитывать в тиши доход дневной, Едва стихает шум и умолкают споры, Как тотчас городом овладевают воры. Глухой и мрачный лес с Парижем не сравнишь, Затем что во сто крат опаснее Париж. Беда тому, кто в ночь, гоним нежданным делом, Попал на улицу: нельзя быть слишком смелым. Бандиты тут как тут. «Стой! Жизнь иль кошелек!» Сдавайтесь. Или нет, деритесь, чтобы смог И вашу смерть вписать историк в длинный свиток, Где уличных убийств и так уже избыток.

А что касается меня, то я в кровать, Едва нисходит мрак, укладываюсь спать, И в комнате своей тушу я свет поспешно. Но вот закрыть глаза пытаюсь безуспешно. Какой-то наглый сброд, забыв и страх и стыд, Из пистолета вдруг в окно мое палит. Я слышу, как вопят: «Спасите! Убивают!» «Горит соседний дом!» — из темноты взывают. Дрожа от ужаса, я мчусь из спальни прочь. Забыв надеть камзол, я бегаю всю ночь По нашей улице, и весь квартал порою Напоминает мне пылающую Трою, В которую смогли ворваться греки вдруг И собираются разграбить все вокруг. Но вот горящий дом под нашими баграми На землю рушится, и затухает пламя. Я, полотна белей, тащусь к себе домой. Ночь подошла к концу, я вижу свет дневной, Ложусь опять в постель, по па душе тревожно. Лишь деньги уплатив, уснуть в Париже можно. Как хорошо купить участок, а на нем Вдали от улицы себе построить дом!

Париж для богача рисуется иначе: Он в городе живет и вроде бы на даче, Он видит пред собой всегда зеленый сад, Деревья средь зимы весну ему сулят, И, чувствуя ковер цветочный под ногами, Он тешит сам себя приятными мечтами. А я, кто не сумел добра себе нажить, Живу как бог велит и там, где можно жить.