Европейская поэзия XVII века.

ДЖАМБАТТИСТА МАРИНО.

К СВОЕЙ ДАМЕ, РАСПУСТИВШЕЙ ВОЛОСЫ НА СОЛНЦЕ.

И золото кудрями посрамит, Взойдя, моя прекрасная денница: Власы распустит — словно поделиться Сияньем пышным с юным днем спешит.
Атлас, пушистым золотом омыт, Живой волною по плечам струится, И мягко золотая прядь змеится В цветах прелестных персей и ланит.
Амура в этой золотой дуброве Я видел: он среди густых ветвей Держал крючки и сети наготове;
И, пойманное солнцами очей, Я видел солнце в сказочном улове, Подсолнухом тянувшееся к ней.

К СНУ.

Безмолвия и Полночи дитя, Отец воздушных, трепетных видений, Любезный сон, влюбленных добрый гений, Что счастливы, тебе вослед летя,
Ты добр ко всем, любому сердцу льстя, Лишь моему не спать на лоне теней. Оставь пещерный мрак твоих владений, Откликнись, перемену возвестя.
Забвеньем тихим подарив, и миром, И образом цветущей красоты, Утешь меня в моем желанье сиром.
Я должен видеть милые черты… Но пусть ты пе придешь с моим кумиром,— Приди обличьем смерти. Где же ты?

ПРИГЛАШАЕТ СВОЮ НИМФУ В ТЕНЬ.

Сейчас, когда над ширью раскаленной Ни ветерка, и летний зной все злей, И океан все ярче, все светлей Сверкает, солнца стрелами пронзенный,
Сюда, где дуб, закрыв полнеба кроной, Любуется красой своих ветвей — Густой копной смарагдовых кудрей, В расплавленных сапфирах отраженной,
Сюда, мой друг, приди, где на песке Отпечатлелась крона, и со мною Укройся в благодатном холодке.
Отсюда, где прохладно, как весною, Я покажу тебе, как на реке Играет рыба с птицей, тень — с волною.

ОПИСЫВАЕТ ПЕНИЕ РАЗНЫХ ПТИЦ, КОИМ ВОСХИЩАЕТСЯ БЛИЗ ФЛОРЕНЦИИ, НА ВИЛЛЕ, ПРИНАДЛЕЖАЩЕЙ ГОСПОДИНУ ДЖАКОПО КОРСИ.

Я внемлю пенье трепетного хора: Струится трель, созвучная ручью, И Прокна отвечает соловью, Не поминая давнего позора.
Щегол ликует, что пришла Аврора, И прячется, окончив песнь свою; Я нежный голос горлиц узнаю, Как бы поющий: «Май цветущий скоро».
И певчий дрозд из глубины листвы Пеняет птицелову справедливо, Что прячет самолов среди травы.
Да остаются щедры лес и нива На сладкий корм! Нет, не пичуги вы, Вы ангелы — лесов тенистых диво.

* * *

«Зачем, скажи, о Дафна, Ты от меня бежишь И верностью моей не дорожишь? Ты нимфа? Или дерево над кручей, Не знающей тропы? Ты дерево — и потому молчишь? Но, если так, откуда Для бегства эти легкие стопы? Быть может, все стыдливости причуда?» Она к молитве жгучей Глуха — и вдруг увидел Аполлон; Она остановилась И деревцем над берегом явилась.

ПОЦЕЛУИ.

Лобзанья, поцелуи, Волшебных нег истоки, Вы сердце нежным тешите нектаром, Живительные струи, Питательные соки, Как дивно упиваться вашим жаром! И в ваших я недаром Люблю тонуть пучинах, Когда сама Любовь безумный трепет, И восхищенный лепет, И властное влеченье, И страстное томленье Соединяет в чувственных рубинах И прячет две души в устах единых.
Убийственные губки, За коими природа Жемчужное оружие сокрыла, Готовые к уступке, Отраду слаще меда И горький пыл любовного горнила Сулят, надувшись мило. Сплелись в любовной схватке Два языка — и каждый Одною движим жаждой. Уста моей бесценной — Трибуна и арена, И раны глубоки, и муки сладки, И новой боли жаяедешь без оглядки.
О, мирный поединок, Где яростная нежность Над ненавистью восторжествовала, Где бьются без заминок, И гибель — неизбеяшость, И пораженье не страшит нимало. Язвящего коралла Мне мил укус горячий, И ранящие зубы Врачебным свойством любы. Лобзания волшебны — Смертельны и целебны: Жизнь обретаю в смерти — и тем паче Стараюсь ранить в предвкушенье сдачи.
То легкое дыханье, То тихий смех, то шепот Лобзанье прерывают; правда, чаще Всего одно лобзанье, Как подтверждает опыт,— И вздох смолкает, речь и смех звенящий. Неутолимым мнится И утоленный голод зачастую. Уста взасос целую,— Чуть поцелуй прервется, Тотчас другой начнется. Где между первым и вторым граница? Один не умер — как другой родится.
Сухой — сердцам отраден, Но каждый испытавший, Сколь сладок сочный, непременно знает Всех более отраден Амброзию впитавший Любовный знак. Увы, не так лобзает Та, что меня терзает, Хотя сама, по чести, Мечтает, молит о лобзанье влажном, Столь сладостном и важном. Но чувство торжествует — Она меня целует, И сердце дарит с поцелуем вместе, И вновь берет — и сердце ие на месте.
Гляжу влюбленным взглядом, Лобзаю, бездыханный, Целую и гляжу, благоговея. Амур все время рядом, Затейник неустанный. Ну, и шалун! И та, на чьей руке я Лежу, от счастья млея, Невинно сладострастна, Целует мне глаза и, два словечка Шепнув: — Мое сердечко! — Без устали готова Свои лобзанья снова Лобзать, будя меня к утехе властно, В которой тело с телом так согласно.
Душа в истоме счастья Вздыхает, покидая Приют, природой ей определенный. Но, полная участья, Ее душа родная Ждет на дороге и душе влюбленной, Уже изнеможенной, Усладу благостыни Дарует из рубинового чуда — Волшебного сосуда; Душе другая сладость Была бы и не в радость. Душа целует душу — и отныне, Погибнув, обретает жизнь в кончине.
Молчи, язык, ни слова, Иль не услышишь зова Сладчайших уст, зовущих: — Тсс! Молчанье! Удвоив, лишь бы ты молчал, лобзанье.

РОДИНКА НА ЛИЦЕ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ.

Над родинкой прелестной — Пушок манящим чудом на ланите. Златые эти нити — Коварный лес любви. Ах, в нем цветов не рви — Окажешься в плену, в любовной свите! В лесочке этом бог любви засел И души ловит в сеть и на прицел.

ПОДВЕСКИ В ФОРМЕ ЗМЕЙ.

Златые кольца змей, Сверкая переливами эмали, Свисают из ушей. Красавица, нельзя ли Узнать, что знаменуют эти гады? В них тайный знак жестокий вижу я: Кого сия змея Ужалит, тем пощады Не ведать, — это ты язвишь сердца, И мукам нет конца.

ЖЕНЩИНА С ШИТЬЕМ.

Стрела, а не игла В перстах Арахны новой, Для рукоделья все забыть готовой. Льняную ткань пронзает острие — И тает сердце бедное мое. В судьбу мою вошла Игла в руке прекрасной Стежками, узелками, питью красной, И все отдам я ради Искусной сочной глади.

РАБЫНЯ.

Поистине черна ты, но прекрасна! Ты чудо, ты румяней, чем заря, Сравнение со снегом января Для твоего эбена не опасно.
Подобные красы искать напрасно. Где видано, чтоб угли, не горя, Рождали пламень, свет и жар даря? Где слыхано, чтоб тьма сияла ясно?
Я раб рабыни, пленник черных пут, Которые меня в неравном споре Объятьям белых рук не отдадут.
Ты родилась на солнечном просторе, Ты солнце, здесь нашедшее приют, Ты ночь в лице несешь и день во взоре.

РАССТАВАНИЕ.

Пора! Уже денница над волнами Ретивых погоняет лошадей. Не надо плакать, Лилла, слез не лей, Ведь будут вздохи нашими гонцами.
Как, пробираясь тайными путями, Вновь с Аретузой встретился Алфей, Так недоступных мыслям нет путей, Когда в разлуке мы томимся сами.
Две нежные звезды разлучены Нередко на дорогах небосклона, Но свету дружбы и вдали верны.
Порой стоят деревья отрешенно, Но корни крепко переплетены — И тайну их хранит земное лоно.

ДАМА,РАСЧЕСЫВАЮЩАЯ ВОЛОСЫ.

Златые волны — шелковые пряди… Слоновой кости легкая ладья По ним плыла, скользя, — и колея Ложилась безупречно ровно сзади.
В пленительно трепещущей прохладе Сверкала раздвоённая струя, И бог любви ловил ее, куя Златые цепи тем, кто с ним в разладе.
Среди роскошных золотых зыбей Я сердцем плыл, иллюзий не питая, Навстречу верной гибели своей.
Я потерпел крушенье, утопая В богатстве, в самом бурном из морей, Где риф алмазный, пристань золотая…

НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ.

Дверь скрипнула, собака зарычала, Вонзились в ногу злобные клыки, И где-то застучали башмаки, И ночь светла, — хорошее начало!
Прозрачное мелькнуло покрывало — И шею мне обвили две руки, И тут, крича, вбежали старики, Я задрожал, и хладом грудь сковало.
Я не могу очнуться до сих пор! Должно быть, все ослепли: так светился Ее очей — двойного солнца — взор.
Вокруг меня туман любви сгустился, Иль надо мной Амур крыло простер,— Я словно в невидимку превратился.

НЕСОВЕРШЕННАЯ РАДОСТЬ.

Из бездны мук, уже почти нежданно, Она мои надежды подняла И обещает, что не ведать зла Отныне мне — и я не жду обмана.
Но, словно солнце, что клубы тумана К себе поднимет — и в лучах тепла Расплавит, так она меня звала, Звала — и прогоняет непрестанно.
Зачем она попутный ветерок Дарит усталым парусам на рее, Когда я в бурю снова оданок?
Казалось, что судьба ко мне добрее… Так в нетерпенье ждет мяча игрок, Чтобы отбить его — да поскорее.

МАДОННА РАФАЭЛЯ ИЗ УРБИНО.

Где ангелу земному краски взять, Чтоб красоту прославить неземную? Он должен был, покинув мастерскую, На небе — в царстве божьем — побывать.
Он светлой сделал вьющуюся прядь, Заняв у солнца краску золотую, Он горних духов благодать живую Сумел во взгляде ясном передать.
Он сделал взор божественный открытым Зарю и млечность звездного пути Соединил и подарил ланитам.
Помог лучу улыбки расцвести — И навсегда пребудет знаменитым, Дерзнув на землю рай перенести.

АДОНИС.

(Фрагменты).

Улыбка страсти, роза, горний цвет, Снег, обагренный роковою раной, Рожденный солнцем и землей на свет, Природы гордость, свет зари румяной, Что нимфою и пастухом воспет, Краса и честь семьи благоуханной, О роза, пальму первенства держа, Ты всем цветам навеки госпожа!
Как на престоле гордая царица, Ты на родном сияешь берегу. Зефиров стайка вкруг тебя роится — В любом из них признаешь ты слугу. Колючей ратью можешь ты гордиться, Всегда готовой дать отпор врагу. И о державном говорят величье Корона, пурпур, все твое обличье.
Жемчужный ореол, весны глазок, Лугов убранство и садов порфира, Для Граций, для Амуров твой венок Великолепней всех сокровищ мира. Когда пчела и нежный ветерок Летят к тебе для сладостного пира, Их чаша ждет — рубиновый фиал С питьем росистым, чистым, как кристал
Тщеславиться перед звездою малой Должно ли солнце тем, что верх берет? Не так ли твой убор сверкает алый Среди других, среди меньших красот? Красою озаряешь небывалой Ты этот берег, солнце — берег тот. В тебе весны томительная греза, Ты — солнце здесь, а солнце — в небе роза.
Желаний вам согласных и отрад, Вы созданы, чтобы любить друг друга: Зарю оденет солнце в твой наряд, И в этом — солнца и твоя заслуга; Распустишь кудри ты — и заблестят В огне его лучей они средь луга. Счастливая, в себе его найди, Неся по праву солнышко в груди.
На древнем дубе, чей зеленый кров Ее приют, пернатая черница Поет, подруга вольных пастухов, Зовя касатку присоединиться. И горлица, услыша этот зов, Не на высокий вяз — на куст садится, Где дом ее и где поет она В уединении, но не одна.
Щегол щебечет, прыгая на ветке, И прячется, впезапно онемев, Рискуя оказаться в ловчей сетке, Канцоны дрозд читает нараспев. И гимн Амуру и любовной клетке Выводит канарейка, засвистев. И чечевица вторит зеленушке,— Все для себя поют и друг для дружки.
Чекан поет и золотистый чиж, Ласкает слух садовая овсянка, И голос реполова различишь, Откликнулись крапивник и просянка; За ней — вьюрок, полуручной глупыш, И за вьюрком вступила коноплянка. Поет синица, луговой конек, И жаворонок устоять не смог.
Рябинник вторит сарке суетливой, И зяблику — прожорливый скворец. Красивый голос и убор красивый У всех — как на подбор, к певцу певец. Вступить не может в этот хор счастливый Дубравы сонной или гор жилец, Который голосом своим и платьем Уступит многочисленным собратьям.
И есть большая птица среди тех, Кто в хоре, — величава, белокрыла, Чей крик предсмертный поражает всех — Такая в нем всегда звучала сила; Чье покрывало величайший грех — Небесное прелюбодейство — скрыло: Ведь если бы не ловкий маскарад, Пожар троянский не был бы зачат.
Серебряная вытянута шея, Пока еще молчит открытый клюв, Но вот певец, дыханием владея, Запел, в трубу гортанную подув. Дрожа, змеится голос чародея, Который плачет, шею изогнув, И, полные неисцелимой муки, Отрадны слуху сладостные звуки.
Но и очам и слуху всех милей, Всех грациозней в песне и в полете — Природы чудо, звонкий соловей. Какое совершенство в каждой ноте! Он как бы учит музыкой своей Других певцов, у каждого в почете. Сирена рощ прохладных и садов, Он может петь на тысячи ладов.
Нельзя не восхищаться этим дивом: То слышен голос, то смолкает вдруг, Чтоб разделить мгновенным перерывом Насыщенный и самый тонкий звук, То льется перелив за переливом, То цепь прервется — разомкнётся круг. Каким бы звуком он ни начал фразу, Он музыкален — это видно сразу.
О, как искусно, грустно как звучат Его стихи! Какой в них смысл глубокий, Когда печаль, которой он объят, Он вкладывает в свой напев жестокий! То пауза, то фугам нет преград, И разный стиль — то низкий, то высокий. Дар подражанья музыканту дан: Он — флейта, лютня, лира и орган.
Его очаровательное пенье Порой подобно лестнице витой: Мелодия, лаская дуновенье, По лесенке легко взбегает той, Чтоб сверху, задержавшись на мгновенье, Низринуться — расстаться с высотой. За трелью чистой следует другая, Двойного контрапункта достигая.
Поверишь, будто в горле у певца Стремительное колесо кружится. Язык певца — как быстрый меч бойца, Чья устали не ведает десница. Начав, допеть он долящей до конца, И кажется подчас — поет не птица, Не соловей, — но ангел, горний дух Чарует модуляциями слух.
Откуда в этом малыше крылатом, В столь крошечном созданье столько сил? И кто представит, что певучий атом В себе так много нежности вместил? И кто другой звучанием пернатым, Дыханием живым эфир будил? И есть ли в мире кто-нибудь известней Крылом поющим и крылатой песней?
Меркурий на Адониса глядит, Который пеньем поглощен прелестным. — Ну, как тебе? Что скажешь, — говорит,— Об этом диве, о певце чудесном? Ужели ты поверил бы на вид, Что столько жизни в этом теле тесном? Поверил бы, что музыка его — Гармонии великой торжество?
Природа (можно ль усомниться в этом?) Своим искусством вправе быть горда; Но, как художник небольшим портретам Таланта дарит больше и труда, По отношенью к маленьким предметам Она щедрей бывает иногда, И это чудо певчее по праву Других ее чудес затмило славу.
Прелестная история была Однажды с этим пеньем — грустный случай, Которым бы растрогалась скала, Огромная гора, утес могучий. Звенели струны, музыка текла, Рассказывая о печали жгучей: Любовник некий, одинок и юн, В ночном лесу касался легких струн.
В безмолвной роще музыкант бессонный, Струнами даже Сон околдовав, На лютне пел. Но вот певец влюбленный, От города бежавший в сень дубрав, Остановился как завороженный, Лесного виртуоза услыхав, Остановился — ближе не подходит И шепотом напев воспроизводит.
Несчастный соловей, воспряв от сна, Пел в тишине, моля зарю зачином, Чтобы скорее в мир пришла она,— Пел на своем наречье соловьином, Как вдруг заметил, смолкнув, — тишина Нарушена в ночном лесу пустынном, Куда влюбленный юноша принес Отчаянье невыплаканных слез.
Пичужка, любопытству уступая Или призыву этих скорбных нот, Гнездо покинув и перелетая На ветку с ветки, с легкостью берет Чужую ноту, на лету вступая, И, словно нового примера ждет И в пенье хочет с юношей сравниться, Летит к нему — и на плечо садится.
А тот, в свои печали погружен, Не обращает на нее вниманья; Все жалобнее, все быстрее звон, Все громче струн мучительных звучанье. И соловей запел страдальцу в тон, Он вкладывает в пенье все старанье. Тот плачет, этот, сидя на плече, Заливисто поет в его ключе.
Один, понурясь, на струнах унылых Тоскливо за строфой строфу поет, Другой, как будто боль сдержать не в силах, От первого певца не отстает. Отзывчивость будя в ночных светилах, Звучит согласно сочетанье нот И в темной роще музыкою нежной Покой лелеет Ночи безмятежной.
Певец влюбленный было пренебрег Соперником, приняв игру сначала, И, чтобы соловей ответить мог, Он взял аккорд — и лютня замолчала. Он за уроком задавал урок, И птица в лад пассажам отвечала. Он выжидал — и начинал опять, Но клюв руке не думал уступать.
И музыкант едва ли не растерян, Победы не добившись до сих пор, Он в превосходстве больше не уверен, Он получил решительный отпор. Но юноша сдаваться не намерен, Он ищет звук, которым кончить спор,— Увы! какую ноту ни предложит, Всё язычок пропеть проворный может.
Пришлец краснеет: с кем скрестил клинки — И уступил! А впрочем, почему же? Нет, он решает подвернуть колки И жилы струн натягивает туже. Но клюв, не отставая от руки, Берет любой аккорд ничуть не хуже И повторяет каждый звук шутя, Звонкоголосый лабиринт плетя.
Тот, леденея, молвит, полон гнева: «Сейчас тебе такое пропою, Что ты не сможешь повторить напева, А если сможешь — в щепки разобью Бессмысленное дерево о древо!» И тут же предлагает соловью Ряды восьмых, стремительную фугу Обруша на несчастную пичугу.
То наверху, то возле деки гриф Он то сожмет, то отпускает снова: Он, все свое искусство приложив, Запутать норовит певца меньшого. Берет за нотой ноту, в ход пустив Все пальцы — от мизинца до большого. Бежит октава вверх и снова вниз: Триумф любой ценой — его девиз.
Как птица, — нет, быстрее, — неустанно Его рука летает по струнам, По грифу пальцы пробегают рьяно — Такого он не ожидал и сам. Подобно звукам воинского стана Звучание неповторимых гамм, В бряцанье струн оружия бряцанье Звенит, как боевое восклицанье.
Тимпаны, трубы, все, чем бог войны Бойцов зовет на ратном поле к бою, В искусной песне юноши слышны, Воссозданы уверенной игрою, А он торопит бурные струны, А он волну вздымает за волною, И сложная мелодия звучит; Соперник внемлет — внемлет и молчит.
И тот умолк — ответа ждет: не шутка Все это горлом воспроизвести. Силенки, сколько их вмещает грудка, Собрал певец, чтоб дальше спор вести. Но слишком путь велик, чтобы малютка Сумел добраться до конца пути. Простое и естественное пенье Не знает, что такое ухищренье.
Предела, мнилось, поединку нет, Все продолжался спор — открытый, страстный, И пробил час — и замолчал дуэт: Охрип и лопнул соловей несчастный. Как меркнет, исчезая, слабый свет При ярком свете — немощный, неясный, Так язычок певучий онемел, Отвергнув побежденного удел.
Сколь сладостно леспоо чудо пело, Чаруя пеньем слух ночных светил! От звезд печальных небо опустело, И небеса восход позолотил. Безжизненное крохотное тело Слезами скорби музыкант омыл, Не сваливая только на судьбин Внезапной этой гибели причину.
И, дарованьем щедрым восхищен, Принявшим гордый спор без тени страха, Похоронить решил беднягу он И лютню сделать пребываньем праха. Певец в могиле звонкой погребен — Сподобилась высокой чести птаха. Про этот спор и про ее талант Ее пером поведал музыкант.