Европейская поэзия XIX века.

РАЗВИТИЕ[30]. Перевод А. Сергеева.

[30].
Отец мой был филолог-эллинист. Я, пятилетний, раз его спросил: «Ты что читаешь?» — «Про Осаду Трои». «Осаду… Трои… Что это такое?» Он стулья и столы составил в город И, посадив меня наверх Приамом, Поведал, что Елену — нашу кошку — От прежнего хозяина сманил Злодей Парис, и вот она, трусиха, Забилась под скамеечку для ног; Собаки наши, Таузер и Трей,— Атриды — из-за драгоценной киски Воюют с Троей; а когда Ахилл — Мой пони — перестанет обижаться И выскочит из стойла, Гектор дрогнет И побежит (рассыльный наш мальчишка). Так я узнал, кто — кто и что к чему. В пять лет я понял все, что мог понять, Какой же это был восторг! Должно быть, Такой же, как сейчас. Наставник мудрый Не ослепил невыносимым светом Всезнанья слабые глаза невежды, Но и не дал им впредь подслеповато Довольствоваться тьмой и пустотой.
Когда двумя-тремя годами позже С друзьями я играл в Осаду Трои, Отец мой увидал и не одобрил: «Тебе пора бы самому прочесть В подробностях о том, о чем когда-то Я дал тебе начальное понятье. Вот Поп[31] — он досконально изложил То, что в один прекрасный день, быть может, Услышишь ты от самого Гомера. Штудируй греческий, — по крайней мере, Старайся, — может быть, к тебе придет Слепой Старик, Сладчайший из Певцов,— „Туфлос“ — слепой, „гедистос“ — самый сладкий. Пока же будь доволен переводом — Читай!» Я прочитал запоем Попа: Что может быть прекрасней и правдивей? Потом я с чувством взялся за учебник, Ступенька за ступенькой подбираясь К оригиналу, к подлинному слову, Когда мне будет нужен, скажем, Буттман[32].
Шло время; я готовился — и вдруг: «Ты, говоришь, созрел для „Илиады“? Вон Хайне[33] — красный том на третьей полке; Да не забудь заглядывать в словарь!»
Не упустив ни слова, я узнал, Кто — кто и что к чему, из уст Гомера; Ученье кончилось. Теперь спросите Ученого двенадцати годов: «Кто автор „Илиады“?» — детский смех! Конечно же, Гомер! Давно известно, Что он был нищий и слепой; поныне Не установлено, где он родился,— Семь городов вели об этом споры; Как полагает Байрон, прав Хиос. Что написал еще он? «Одиссею», «Войну мышей с лягушками» и «Гимны», И это все, за вычетом «Маргита»: «Маргит» до нас (эх, жалко!) не дошел.
Так отрочество тешилось, пока: «А что по поводу открытий Вольфа Сегодня пишут немцы? Неуютно Менять воззренья и лишаться веры, Но взялся за ученье, так учись!» Ну что ж, я «Пролегомены» осилил. Сам Вольф[34] и дюжина ему подобных Мне доказали: не было ни Трои, Ни осаждающих, ни осажденных, Ни автора, ни подлинного текста, Ни повода в истории для сказки — А я ее ценил душой и сердцем И, несмотря на новые познанья, Ценю досель и в глубине души Считаю полной истиной, свободной От прихоти заботливых идей. С тех пор (хвала моим счастливым звездам!) Пусть кто в святилище моем посмеет Встревожить обитателей любезных — Елену, Гектора с женой, Улисса, Ахилла и Патрокла… Впрочем, Вольф — Зачем сомненьем он разрушил сон?
Но «Пробужденье драгоценней сна», Как пишет Роберт Браунинг, — затем-то Я, старый человек, вам объясняю, Что мог бы ныне упрекнуть отца — Зачем он так мучительски, так долго Не позволял ребенку — мне — проснуться, Чтоб отделить зерно от шелухи И поименно знать, где ложь, где правда. Зачем он вообще навеял сон И сразу не открыл мне трезвой яви? Допустим, детство — неуместный возраст Для верного истолкованья мифов; По крайности, он мог бы промолчать! Я сам сумел бы — так или иначе — Каким-то образом пробиться к знанью Прямой дорогой, без обиняков; И должен был бы, как Пелеев сын[35], Коварство клясть у адских врат; как Гектор, Любить свою законную жену,— Что, я не мог бы подражать героям, Прекрасно зная, что они — мечта? Не лучше ль было бы отцу тогда Мне выдать «Этику»[36],— пусть в переводе, Но верном, без обмана и жеманных Прикрас в угоду современным вкусам,— Да, «Этику»! Теперь-то я считаю Трактат об этике нелегким чтеньем, Хотя подвластен мне оригинал. А в детстве — что терпела книга детства! И я, старик, склонясь над Стагиритом[37], Страниц, по крайней мере, не мусолю, Углов не загибаю, молоком Не заливаю и не сыплю крошек…