Европейская поэзия XIX века.

ВЕНГРИЯ.

МИХАЙ ВИТЕЗ ЧОКОНАИ. Перевод Н. Чуковского.

Михай Витез Чоконаи (1773–1805). — Один из крупнейших и разностороннейших венгерских поэтов. Автор лирических стихов, ирони-комических и эпических поэм, антидворянских сатирических комедий, трактатов по стихосложению. Поклонник Гольбаха, Руссо, Вольтера, он сочинял стихотворения любовно-анакреонтические и философские, навеянные идеями о естественном равенстве людей. Стилевые традиции рококо, сентиментализма, петраркизма сплавлялись у него со школярско-плебейскими и фольклорными мотивами. Вынужденный вести полунищую скитальческую жизнь, он отлично знал народную поэзию и стал одним из первых писать стихи в народно-песенном духе.

ВЕЧЕР.

Уходит солнца шар средь блеска и сиянья В распахнутую дверь ущерба, увяданья; Горячие лучи бледнеют, умирая, Свой жар за горизонт багряный погружая, И гаснут в вышине на золоченых тучах. И вечер на крылах прохладных и могучих Летит с улыбкою, летит, роняя росы, Как сладостный бальзам, в раскрывшиеся розы. Пичуги малые, в остывших сидя гнездах, Печальной жалобой тревожат сонный воздух, И плачет соловей, и плачет, и рыдает, И жаворонка трель все выше улетает. В пору забрался волк и дремлет, а в берлоге Испуганный медведь ревет, рычит в тревоге. Придите, вечера, дохнув очарованьем, Наполните, летя, мой слух своим звучаньем, Пусть душу скорбную ваш тихий ветер тронет, Утешит нежностью и горечи схоронит. Зефиры легкие, летите, вейте, вейте, Веселье, радость, жизнь мне в душу щедро лейте! И вот уж окружен я ветерком крылатым, Он дышит мне в лицо небесным ароматом, На радость грациям, широкий, шелестящий, Какие игры он устраивает в чаще, Как он колеблет гор далеких очертанья, Едва заметные сквозь лунное сиянье, Как, сумрак шевеля, он открывает дали Для грусти сладостной, для радостной печали! Не торопись, о ночь, с угрюмыми часами И радость не гони холодными крылами, Мне отдыха не даст безмолвие ночное, Ничто моей душе не принесет покоя. Наш мир, он для меня, признаться, слишком шумен, Крик чванных и скупых неистов и безумен, Все люди вкруг меня от злобы и испуга Вопят, как пьяные, галдят, давя друг друга. Род человеческий, безумный, бестолковый, Зачем ты сам себе, скажи, надел оковы? Земля-кормилица, она была твоею, А ныне лишь скупец, гордец владеет ею. Зачем, разгородив простор полей межами, Посеял ты раздор, разлад меж сыновьями? Везде «твое», «мое». Насколько было краше, Когда про все кругом могли сказать мы: «наше». Был век, когда земля для всех плодоносила, Принадлежала всем и щедро всех кормила, И войны хищные в безумном исступленье Народы не влекли на смерть, на истребленье. Законом бедняки тогда не презирались, Все были равными, все в равенстве рождались, И пограничный столб, и веха межевая, Твердящая нам всем, что здесь земля — чужая, Не нарушали встарь ни дружества, ни братства, Людей не гнали прочь от общего богатства. И баре чванные, украсив дом гербами, Не правили еще безгласными рабами И не лишали их последней корки малой, Чтобы паштетами наесться до отвала. Не правили цари десятками мильонов, Не драли шкуру с них при помощи законов, Не разоряли их во имя самовластья, Лишая их гнезда, уюта, жизни, счастья. Скупец тогда еще не прятался от взора, Не избегал людей, чтоб деньги скрыть от вора, Который воровать у них же научился, Ибо никто на свет воришкой не родился. Чему дивиться тут, когда в полях зеленых, Куда ни глянь — межа, столбы границ на склонах, И даже вольный лес весь окружен оградой, Чтоб дикий зверь, и тот был барскою усладой, Когда заборами обнесены и реки, Чтоб их от бедняков отгородить навеки! О зарево зари, о ясное сиянье! Лишь ты одно пока ничье не достоянье. О ветер сладостный, о воздух животворный! Лишь ты один ничей, привольный и просторный. Заката музыка, греми! Твоим фанфарам Все сыновья земли еще внимают даром. Шуми, широкий лес! В зеленые чертоги И свинопас придет, и землекоп убогий, И праздник радостный, услады даровые Для них устроят мир и все его стихии. Природа милая, тебе одной я внемлю, Ты подарила мне и небеса и землю, И их помощником я буду век за веком Лишь оттого, что я родился человеком.

ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ К ФЛЯЖКЕ В ЖЕРЕБЯЧЬЕЙ ШКУРЕ.

Я с тобою всех богаче, Фляжка в шкуре жеребячьей! Я тебя всю жизнь ласкаю, На красавиц не меняю.
Созданный для поцелуя, Ротик твой к губам прижму я Много крепче, много туже, Чем румяный ротик Жужи.
Грудь твоя бурлит, клокочет, С грудью друга слиться хочет. Шейка, выгнутая стройно, Ожерелия достойна.
Плечи широки, здоровы, Им не нужен ус китовый, Как иным плечам… Немею, Никого назвать не смею.
Волосы! Как каждый тонок! Пусть носил их жеребенок, Трези в локонах крученых Носит волосы казненных.
Вместо пения нередко Ты кудахчешь, как наседка, Но кудахтанье прелестней Для моих ушей, чем песня.
В час печали горе злое Позабуду я с тобою, В час веселья я с тобою Веселее стану вдвое.
Ты в морозы согреваешь, Яд у стужи отнимаешь, Знойным летом ты в награду Навеваешь мне прохладу.
Если я с тобой в разлуке, Я в тоске ломаю руки, Если я с тобой встречаюсь,— Веселюсь и восхищаюсь.
Я беру тебя в дорогу, Сплю с тобой, забыв тревогу, Выспавшись, не оставляю, А люблю и прославляю.
Сколько раз мы вместе спали, Хоть нас в церкви не венчали. И опять, скажу по чести, Нынче спать мы будем вместе.
Вдруг у нас родятся дети? Милые ребята эти Сели б рядом, не скучая, Полные вином до края.
Если б ты женой мне стала, Для меня бы ты рожала Не мальчишек, не девчонок — Фляжек маленьких, смышленых.
А жена пусть будет флягой, Шкуру ей наполнят влагой. Знаю я — в ее утробу Ведер пять вина вошло бы.
Протяну я скоро ноги. Лягу в траурные дроги. Сгубишь ты меня любовью И познаешь участь вдовью.
Близок мой конец печальный! Так устроим поминальный Пир заране, чтоб в чужую Пасть не лить струю хмельную.
Я берёг на саван эту Драгоценную монету, Но кто смерти не боится, Может в саван не рядиться.
Деньги все ушли бесследно. Вот последний грошик медный, Но я рад и с ним расстаться, Чтоб с тобой поцеловаться.
Я тебе до гроба верен, Взять тебя и в гроб намерен. Пусть со мной положат флягу, А к столбу прибьют бумагу:
«Выпей за меня, прохожий! Я лежу на смертном ложе, На груди подружку пряча — Фляжку в шкуре жеребячьей».

БЕДНАЯ ЖУЖИ НА ПРИВАЛЕ.

Принесли приказ весною Под печатью голубою, Постучали заодно К Янчи милому в окно.
Он как раз со мной расстался, На постели разметался, Спал и грезил обо мне, Обнимал меня во сне.
Звонок зов трубы печальный. Янчи в край уедет дальный Против турок воевать. Нам друг друга не видать.
Меж деревьями блуждая, В лагерь я пришла, рыдая, Неутешно слезы лью И, как горлица, пою.
Облила слезами каску, Черную дала повязку, Десять роз ему дала, Ноги крепко обняла.
А когда прощаться стала, Вся душа моя рыдала. «Бог с тобою», — он сказал И меня поцеловал.

КЛЯТВА.

Я клянусь тебе, о Лила, Что с тех пор, как покорила Красота меня твоя, Перед девою иною, Пред огнем и пред стрелою Не раскрою сердца я.
Я клянусь тебе! Священной, Нерушимой, неизменной Клятвой связан я с тобой. Так ответь такой же точно Клятвой твердой, клятвой прочной Мне на клятву, ангел мой.
Я клянусь твоей рукою, Ртом румяным, что с тобою Не расстанусь ни за что, Я клянусь: пока живу я, На другую не взгляну я, Или Лила, иль — никто.

ШАНДОР КИШФАЛУДИ. Перевод Н. Чуковского.

Шандор Кишфалуди (1772–1844). — Лирик и драматург. Представитель сентименталистского и раннеромантического стиля в венгерской поэзии начала XIX века. В 1792–1799 и 1809 годах Ш. Кишфалуди служил в австрийской армии, участвовал в войнах с Наполеоном I. Цикл «Горестная любовь Химфи» (1801), содержащий более двухсот песен, писался во французском плену, на «звучащих песнями Петрарки полях» Прованса.

ИЗ ЦИКЛА «ГОРЕСТНАЯ ЛЮБОВЬ ХИМФИ».

76-Я ПЕСНЯ.

Ласточки нас покидают, И убор дерев исчез, Песни звонкие смолкают, Опечален старый лес, В голом поле ветра стоны, Шелестенье блеклых трав, Громко каркают вороны Посреди пустых дубрав. О, какое время года! Умирает вся природа, И надежда с ней моя, И с моей надеждой — я.

90-Я ПЕСНЯ.

Ясно речь твоя звенела, Серебристая, как ключ. Ах, и голос Филомелы Далеко не так певуч. Вся вселенная внимала Трепетанью слов твоих, Даже речка замолчала, Даже шум вершин затих. Смолкли в роще птичьи трели, Все зефиры присмирели, И сквозь слез горючих соль Улыбнулась даже боль.

126-Я ПЕСНЯ.

Дни проходят, дни уходят, Но печаль всегда со мной. Все поток времен уводит,— Неизменен жребий мой. Огнедышащие горы Отдыхают, — но не я. Сохнут реки и озера,— Только не слеза моя. Лес цветет и отцветает, Звезд полет свой путь меняет, Я ж не жду счастливых дней,— Вечен мир моих скорбей.

ИЗ ЦИКЛА «СЧАСТЛИВАЯ ЛЮБОВЬ ХИМФИ».

* * *

И последняя отава Под косой легла легко, Тени длинные направо Протянулись далеко. Тихо по лугу мы бродим И в густой траве сидим, А порой к реке подходим, В воду с мостика глядим. Речка сжата берегами, А под нами и над нами, В нас и всюду — небеса, В сердце — пламя и краса.

ДАНИЭЛЬ ВЕРЖЕНИ.

Даниэль Вержени (1776–1836). — Известный в свое время поэт-классицист. Автор историко-патриотических од, идиллий о сельской поместной жизни, медитативных и любовных элегий, в которые проникала уже и романтическая неудовлетворенность.

ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА МОЕЙ ПОДРУГЕ. Перевод Н. Чуковского.

Не вопрошай же, моя дорогая, Как веселюсь я один, без тебя. Здесь, в одиночестве изнемогая, Я погибаю, тоскуя, любя.
Сбор винограда веселым пожаром Шумно кипит у подножия гор, Я же один под орешником старым Свой раздуваю печальный костер.
В плащ завернувшись, я долго в молчанье Лежа гляжу на мерцанье костра, И начинаются воспоминанья, Ширится воображенья игра.
Жук прожужжит заунывно осенний, И уж толпою несутся ко мне Прошлого благословенные тени И обступают меня в тишине.
Так я живу, темнотой окруженный. Что же осталось мне? Двое друзей, Ночи со мной проводящих бессонно: Искра любви моей неразделенной, Песня угрюмой печали моей.

ФЕРЕНЦ КАЗИНЦИ. Перевод Н. Чуковского.

Ференц Казинци (1759–1838). — Поэт, переводчик античных авторов, Шекспира, Руссо, Лессинга, Гето, Виланда, Стерна, Оссиана; стоял по главе патриотического движения за «обновление» венгерского языка, за освобождение его от иноязычных влияний и заимствований, за усовершенствование литературного стиля. В поэтическом творчестве Казинци сильна «ученая», медитативно-эпиграмматическая струя.

ПОЭТ.

Зверь о добре и зле нам не расскажет, Но люди говорят о злом и добром.
Поэт о злом и добром распевает, И чувствует он пламенно и бурно, Совсем не так, как человек обычный, Который даже в горе вял и скучен.
Насколько человек обычный выше Животного, настолько ж песнопевец Людей неодаренных благородней.

ТЕМ, КТО КАЛЕЧИТ ЯЗЫК.

Строил Палладий, не портил, ты ж, дикое время, Видело в нем нарушителя правил. Много сильнее художник, чем время, — он молвит: «Я тебе ставлю закон, а не ты мне». Высится гордый дворец, подтверждая, что выше Смелый художник, чем рабский обычай.

ФЕРЕНЦ КЁЛЬЧЕИ. Перевод Л. Мартынова.

Ференц Кёльчеи (1790–1838). — Первый крупный венгерский поэт-романтик, видный участник антигабсбургской либерально-дворянской политической оппозиции 20–30-х годов. Лирика Кёльчеи проникнута чувством разлада между национально-освободительными мечтами и отсталой консервативной общественной действительностью. Ноты, созвучные своей патриотической скорби, он искал, в частности, в немецком романтизме.

ЛОДКА.

В лодочке плыву я, Волна кипит, В небе надо мною Журавль трубит. О небесный странник, Мчись над землей! Как бы мне хотелось Лететь с тобой!
Радостную землю Ты там найдешь, Где цветы прекрасны И плод хорош. Эх, с тобою вместе Летел бы я Вольные такие Искать края!
Там, где хмурых зимних Нет облаков, Может быть, найдется Надежный кров, Чтобы беспечально Шел день за днем, Радужной надежды Горя огнем!
Там вечерний ветер К листве приник И вблизи порога Звенит родник! Бог с тобою, лодка! Кто там во тьме Трепетные руки Простер ко мне?

ГЛУХО.

О, плакать, плакать бы и плакать, Как никогда нигде никто; Рыдать о счастье утонувшем, Как не рыдал еще никто. Там, где-то на вершинах боли, Кто это мог бы, кто бы, кто?
Ах, эта боль, Нет боли горше, Мятежнее и горячей. Что ж из груди кровавой лавой Не льется сердце; Что же слезы Не выкипают из очей!

ГЕРГЕЙ ЦУЦОР.

Гергей Цуцор (1800–1866). — Поэт и языковед, один из основоположников эпического романтико-патриотического жанра. Писал отмеченные живой наблюдательностью и юмором стихи, баллады и песни.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ДЕВОЧКА В ПЕШТЕ. Перевод В. Левина.

Ну и Пешт — какой красавец, боже мой! А народ здесь — обходительный какой! Я по городу ходила три часа, Тут везде, куда ни глянешь, чудеса. Выше нашей колокольни есть дома,— Я своим глазам не верила сама. А людей, людей-то сколько — просто страх! Ходят в золоте и в бархате, в шелках, Будто все они большие господа Или съехались на ярмарку сюда. Но всего мне показалося чудней, Что и баре тут не чванятся, — ей-ей! В город яблоки пошла я продавать. На крыльце одном уселась торговать. Вижу, смотрит на меня прохожий люд, Все мужчины обернутся, как пройдут, А какой-нибудь еще и подмигнет, Вдруг подходят трое молодых господ. Первый молвил: «Как тебя, голубка, звать?» А второй мне: «Где изволишь проживать?» Третий молвил: «Дай мне рученьку твою». Испугалась я и чуть жива стою. Бормочу сама не знаю что в ответ, А до яблок, вижу, им и дела нет. И не спросят ведь, почем их продаю,— Всю корзиночку купили бы мою. А какой у них красивый разговор! Только все перезабыла я с тех пор. По сто раз меня спросили: «А когда Ты опять придешь с корзинкой и куда?» Ну и Пешт — какой красавец, боже мой! А народ здесь — обходительный какой! У пекарни я стояла, вдруг один Подошел ко мне высокий господин. Серебром расшиты шляпа и штаны, А усы блестят и будто смоль черны. Видно, барин был он знатный, не солдат. На запятках — вот такие же стоят. «Эй, мадьярочка, жемчужина моя! — Говорил он мне. — Я так люблю тебя! Полюби меня, пройдись со мной часок!» Где ж со мною познакомиться он мог? «Нет», — сказала я, а он мне: «Почему?» «Мне мамаша не велит, вот почему! Наказала мне: „С чужими никогда Не ходи, моя дочурка, никуда“». «Ах, голубушка, так не пойдешь со мной?» — Грустно молвил он и ждет, — такой смешной! Он ушел, а я осталась там стоять. Как пойдешь, коль не приказывала мать! Но боюсь, что рассердиться может он,— Как тогда? Ведь он, наверное, силен. Нет, уж если в Пешт когда-нибудь опять Мама яблоки пошлет меня продать, Попрошу, чтоб разрешила мне разок Погулять с тем господином хоть часок. Самых лучших яблочек ему я дам, Пусть не сердится и ласков будет к нам. Поклянусь ему послушной быть вперед, Не солдат он и меня ведь не убьет.

МИХАЙ ВЁРЕШМАРТИ.

Михай Вёрешмарти (1800–1855). — Выдающийся венгерский романтик. От дворянско-патриотических иллюзий (эпическая поэма «Бегство Задана», 1825) он прошел путь до демократически и фольклорно окрашенного жизнеутверждения (в философской поэме-сказке «Чонгор и Тюнде», 1830, о человеческом влечении к любви и счастью, которое торжествует над силами зла), до гуманистических утопистско-социалнстических идей, которые отозвались в его статьях и философских стихотворениях 40-х годов. А в драме «Циллеи и Хуняди» (1844) у Вёрешмарти проступают начатки реализма. На стороне Кошута поэт участвовал в политической жизни и в революции 1848 года, помог Шандору Петефи издать первый сборник стихов.

ПРИЗЫВ[62]. Перевод Н. Чуковского.

[62].
Мадьяр, за родину свою Неколебимо стой, Ты здесь родился, здесь умрешь, Она всегда с тобой.
Другой отчизны не ищи И смертный час тут встреть — В беде иль в счастье должен ты Здесь жить иль умереть.
По этим нивам столько раз Струилась кровь отцов. Земля хранит их имена В течение веков.
Здесь за отчизну в славный бой Арпад[63] войска водил, И рабства гнусное ярмо Здесь Хуняди[64] разбил.
Свобода! Здесь носили твой Окровавленный стяг И пали лучшие из нас За родину в боях.
Средь стольких мук, средь стольких Несчастий и невзгод, Хоть поредев, но не сломясь, Живет здесь наш народ.
Народам мира мы кричим, Столпившимся вокруг: «Мы заслужили право жить Тысячелетьем мук».
Не может быть, чтоб крови зря Так много пролилось, Чтоб столько преданных сердец В тоске разорвалось.
Не может быть, чтоб сила, ум И воля навсегда, Не одолев проклятий груз, Иссякли без следа.
То время, славное вовек, Должно прийти, придет, Когда исполнится все то, О чем молил народ.
Или прекрасно умереть Решится в битве он, И будет вся страна в крови Во время похорон.
Могилу Венгрии твоей Народы окружат И, над умершею скорбя, Слезами оросят.
Мадьяр, за родину свою Неколебимо стой, Ты ею жив, и будешь ты Укрыт ее землей.
Другой отчизны не ищи И смертный час тут встреть — В беде иль в счастье должен ты Здесь жить иль умереть.

ДА, Я СЕРЖУСЬ… (Лауре)[65]. Перевод Н. Чуковского.

[65].
Да, я сержусь — на черноту кудрей, На синь очей, на их лукавый взгляд, Меня связавший крепче всех цепей, И на уста, что так меня язвят.
Сержусь на то, что сгинул мой покой, Что сердце добродетельно твое, Что пленена твоею красотой Душа моя и не вернуть ее.

ГОРЬКАЯ ЧАША. Перевод Л. Мартынова.

Коль женщине во власть Ты предался душой, Знай: суждено пропасть Душе твоей большой. Улыбки лгут, беду сулят Прекрасные глаза, Улыбки жажду утолят, Но все сожжет слеза. Пей! Краток жизни пир, Не вечен даже мир. Он лопнет, как пузырь пустой, И все сольется с пустотой.
А если всей душой Ты другу предан был, Дары страны родной И тайны с ним делил, И вдруг ты видишь блеск клинка И понимаешь вдруг, Чья это скользкая рука,— Стал недругом твой друг! — Пей! Краток жизни пир, Не вечен даже мир, Он лопнет, как пузырь пустой, И все сольется с пустотой.
Коль родине своей Ты отдал все сполна — И кровь ты отдал ей И душу, а она Тебя же низвергает в прах, Поносит, гонит с глаз И бьется жертвою в руках Глупцов, дельцов, пролаз,— Пей! Краток жизни пир, Не вечен даже мир, Он лопнет, как пузырь пустой, И все сольется с пустотой!
И если даже в грудь Всосался червь забот, И твой безверный путь По пустырям ведет, И все отравлено сейчас, И радость и мечта, И все надежды скрылись с глаз, Все поздно, все тщета,— Пей! Краток жизни пир, Не вечен даже мир, Он лопнет, как пузырь пустой, И все сольется с пустотой.
И если скорбь с вином, Вдруг заключив союз, Поведают о том, Как мир тосклив и пуст, То ты не медли! Подымись, Творец великих дел, И, не жалея сил, борись! Тот победит, кто смел. Знай: краток жизни пир, Пускай не вечен мир, Но в этом мире счастлив тот, Кто, разрушая, создает!

ПРОКЛЯТИЕ[66]. Перевод Н. Чуковского.

[66].
Зовется Гёргеем[67] тот негодяй позорный, Кто предал родину, свой долг презрев. Так пусть всегда, везде, до гроба и за гробом, Его преследует господень гнев.
Ста тысяч храбрых вождь, вождь пламенных героев В победе славен и в беде велик! А он отбросил честь, отверг он путь к величью, Подножный корм найдя, к нему приник.
Ему вручен был меч карающий народа, Народа сердце было вручено. Он предал их врагу, как шалопай побитый,— За плату, даром ли, не все ль равно.
Умолк орудий гром, умолкли наши ружья, Зловещая настала тишина, Гайдук не мчится в бой, висит гусара сабля, Не кровью, а слезой окроплена.
Пасть, не изведав битв, все сдать врагу без боя! Переглянувшись, шлют ему вослед Его соратники суровое проклятье,— Тому проклятью вечно смерти нет.
«Кто создал Гёргея, бог иль коварный дьявол?» — Так спрашивают воины с тоской. Нет, если б создал бог ничтожество такое, Отрекся бы от бога род людской.
Пусть высохнет трава, где отдохнуть он сядет, Пусть, ветку увидав, на ней повиснет он, Пусть терпит голод он, пусть корчится от жажды, Вовек людским презреньем заклеймен.
Пусть гонятся за ним повсюду беды, словно Озлобленные псы, пусть он живет До гроба в нищете, в терзаниях и в сраме, А после гроба муки обретет.

ПРЕДИСЛОВИЕ[68]. Перевод Л. Мартынова.

[68].
В те дни, когда я взялся за перо, Безоблачным казалось это небо, И на земных высотах зеленела Листва… И люди, точно муравьи, Трудились — бодро подымались руки, Был тверд расчет, надеялись сердца, Ум пламенел, и замыслы рождались. Мир отирал испарину со лба, Готовясь получить вознагражденье — Блаженство завершенного труда, И к празднику приблизилась природа,— Все лучшее, что было в ней, цвело!
И, как от счастья, воздух трепетал, Священное воззвание рождая, Чтоб славным голосом творимой нови Приветствовать вселенную. И мы Услышали! Глубины и высоты Откликнулись. Казалось, в этот миг Вселенная застыла без движенья. Но перед бурей эта тишь настала. И разразилась буря. Как мячи, Она отрубленные головы бросала Под небеса кровавою рукой. Она неслась, топча сердца людские, Жизнь увядала от ее дыханья.
Мир разума погас. И на щеках Небес, от этой бури потемневших, Разрисовали молний диким светом Великий гнев враждебные нам боги. И завывала буря непрестанно, И где бы, как чудовище, она Ни проносилась в бешенстве, — повсюду Проклятия раздробленных народов, Как вздох, неслись из кучи черепов, И опускала голову нужда На обессиленные города.
И вот теперь зима, и снег, и смерть. Земля моя как будто поседела, Но не слегка, как человек счастливый, А поседела сразу, как господь, Когда, создавши мир и человека, Создавши полубога, полузверя, Он содрогнулся, увидав воочью Такое кровожадное творенье, И стал от горя дряхлым и седым!
Она придет, цирюльница-весна, Земля-старушка паричок напялит И бархатное платье из цветов, И глаз своих стекляшки разморозит, И на лице, сокрытом в ароматах, Налжет веселье юности… Тогда Спросите эту старую кокетку — Что сделала с детьми она своими, Куда девала бедных сыновей?

СТАРЫЙ ЦЫГАН. Перевод Л. Мартынова.

Играй, цыган! Вина мы поднесли, Чего ж дремать? Утешь! Развесели! Что стоит скорбь, водой разведена? В холодный кубок подливай вина. Такой закон установила жизнь, Чтоб мерзли мы, а после обожглись, Играй! Всему приходит скорбный срок, Негодной палкой станет и смычок. Стакан и сердце наполняй вином И не заботься ни о чем ином!
Пусть мозг дрожит под теменем твоим, Пусть кровь вскипает в жилах у тебя! Глаза горят, как головы комет, И струны стонут, будто, все губя, Несется вихрь и скачет град такой, Который выбьет весь посев людской. Играй! Всему приходит скорбный срок,— Негодной палкой станет и смычок. Стакан и сердце наполняй вином И не заботься ни о чем ином!
У звонкой бури песням ты учись, Когда она бушует и ревет, Корчует лес и топит корабли, За глотку все живущее берет. Повсюду бой! Трепещет в буре той Сам гроб господень на земле святой. Играй! Всему приходит скорбный срок,— Негодной палкой станет и смычок. Стакан и сердце наполняй вином И не заботься ни о чем ином!
Чей это слышен затаенный стон? Кто, дико мчась, и плачет и ревет? Что там гудит, как мельница в аду? Там кто это стучится в небосвод? Кто? Падший ангел? Воин весь в крови? Безумец? Раб надежды и любви? Играй! Всему приходит скорбный срок,— Негодной палкой станет и смычок. Стакан и сердце наполняй вином И не заботься ни о чем ином!
И кажется: восставший средь пустынь, Неистово горюет человек, И палкой брата убивает брат, Сироты плачут, слышен вопль калек, И коршун бьет крылами, и орлы Терзают Прометея у скалы… Играй! Всему приходит скорбный срок,— Негодной палкой станет и смычок. Стакан и сердце наполняй вином И не заботься ни о чем ином!
Звезда слепая, скорбный шар земной Вращается в отчаянном чаду. От грязи, скорби и преступных дел Отмой, потоп, несчастную звезду! И пусть привозит к Арарату Ной В ковчеге новом новый мир иной. Играй! Всему приходит скорбный срок,— Негодной палкой станет и смычок. Стакан и сердце наполняй вином И не заботься ни о чем ином!
Играй! Но нет! Дай струнам ты покой. Настанет праздник. Срок еще не скор, Но час придет — смирится ярость бурь, И кровью в битвах изойдет раздор. К такой ты песне будь, цыган, готов, Чтоб разутешить даже и богов, Чтоб, за смычок когда возьмешься ты, Разгладились бы хмурые черты! Играй, упившись радости вином, И не заботься ни о чем ином!

ЙОЖЕФ БАЙЗА. Перевод Н. Чуковского.

Йожеф Байза (1804–1858). — Поэт и известный критик радикально-демократического направления; в 1831–1837 годах редактор литературно-художественного альманаха «Аурора» (1822–1837), который стал первым печатным органом венгерских романтиков.

ВЕЧЕРНЯЯ ЗАРЯ.

Свет золотистый, Кротко сияя, Спит на озерной Зыбкой волне.
Ветер взлетает С роз наклоненных, Веет печально Нам в тишине.
Лес утихает. Голос свирели В воздухе чистом Тонет нежней.
В роще, расшитой Ярко цветами, Щелкает, свищет, Бьет соловей.
Милая! Ныне Я, головою Прячась в колени, Сладко дремлю.
Может быть, завтра Пурпур вечерний Тихо могилу Тронет мою.
Будет ли сердце, То, что сегодня Так под вуалью Бьется твоей,
Будет ли завтра Плакать, страдая, Плакать, стеная, Ветра нежней?

МОЛЬБА.

Все ты знал и видел, Все ты ведал, бог! Отчего же правде В битве не помог? Алтари и храмы До сих пор стоят, Иль уже кромешный Поглотил их ад?
Всюду миллионы Молятся тебе. Тщетно! Равнодушен Ты к людской мольбе. Пламенную веру Сам ты погасил Тем, что дело правды Ты не защитил.
Кто любил отчизну, Почитал закон, Как злодей, на плахе Палачом казнен, А убийца гнусный, Святотатец, вор, Убивать и грабить Может до сих пор.
От небес свобода Помощи ждала, Но лишь тюрьмы, казни, Цепи обрела. Ты тысячелетья Кровью истекал, Но народ свой храбрый Уничтожить дал.
Кротких ты заставил Жить в беде, в нужде, А клятвопреступник В почестях везде. Змеи преисподней Выползли на свет, И преграды больше Злодеяньям нет.
Молнией, громами Разрази того, Кто в людских страданьях Видит торжество. Вспомни: добродетель Надо награждать! Дай же ты народу Восторжествовать…
Если ж мир дорогу Всю прошел свою И уже стремится Он к небытию,— Ты ему скорее Сгинуть помогай, А когда он сгинет, Новый мир создай.
Но не дай ты новым Людям образ свой, Не закинь им в души Искры ни одной, Пусть они плодятся,— Каменные лбы, Глупые машины, Верные рабы.
Ты им вместо сердца Льда кусочек дай, К красоте и славе Их не приучай. Право и свобода Будут им смешны, Им не станут сниться О грядущем сны.
Не взлетит их разум К звездам в небосвод, И в низкопоклонстве Вся их жизнь пройдет. И никто не станет Плакать в тишине,— Будут все народы Счастливы вполне.

МИХАЙ ТОМПА.

Михай Томпа (1817–1866). — Друг Шандора Петефи, участник революции 1848 года, автор элегических и аллегорических стихов, отличающихся мягким лиризмом и фольклорной простотой формы. Стихотворение «К аисту» написано в годы австрийского террора после поражения революции.

К АИСТУ. Перевод В. Левика.

Растаял снег, повеяло весной. Ты вновь хлопочешь, аист, надо мной. Ты обновляешь дом свой для птенцов, Пушистым детям ты готовишь кров.
Назад, назад! О, верь, все это лжет — И солнца свет, и плеск оживших вод. Назад, назад! В отверженной стране Замерзла жизнь, и места нет весне!
На луг пойдешь ты — он могилой стал. На озеро — в нем крови плещет вал. На башню сесть захочешь? Но и тут Зубцы, как уголь раскаленный, жгут.
Оставь мой дом и старое жилье,— Но где гнездо построишь ты свое, Куда бы стон с земли не долетал, Где в небе молний ты бы не видал?
Назад, назад! Лети на теплый юг! Счастливей нас ты, мой хороший друг: Тебе судьбой две родины даны, У нас одна — и той мы лишены.
Лети, лети! И, встретив там, вдали, Изгнанников своей родной земли, Скажи, что в пропасть нация идет, Как в поле сноп, рассыпался народ.
Один в тюрьме, другой похоронен, А третий жив, но лучше б умер он. Четвертый бродит, кинув отчий дом, Чтоб новый дом найти в краю чужом.
Бесплодною невеста хочет стать, Над мертвым сыном не рыдает мать, И только старцу радостно порой Лишь потому, что смерть не за горой.
Не тем, скажи им, страшен наш позор, Что, как деревья, рубит нас топор, Но тем, что черви павший дуб сверлят, Что брата оговаривает брат,
Сыны — отцов, отцы — своих детей… Но нет, пред этим лучше онемей, Чтобы не проклял рода своего, Кто издали оплакивал его!

ЯНОШ АРАНЬ.

Янош Арань (1817–1882). — Выдающийся поэт-реалист, близкий друг Ш. Петефи. Превосходный переводчик Шекспира, гоголевской «Шинели»; автор мастерских стихотворных сценок сельской жизни с ироническим подтекстом, а также поэмы-трилогии о народном герое, крестьянском сыне («Толди», 1846–1878). Опираясь на европейские образцы и особенно на фольклор, Арань насытил социальным драматизмом и до высокого совершенства поднял в венгерской поэзии жанр исторической и народной баллады.

СОЛОВЕЙ. Перевод М. Исаковского.

Венгры верили когда-то: «Суд рассудит — Ясно будет; У судьи — ума палата, Он решит — и дело свято…» В те года, за Тисой где-то, Жили-были два соседа: Пал и Петер. Жили рядом: Дом за домом, сад за садом. Пал и Петер — в святцах тоже Оба рядом поместились. И лишь там они, быть может, Меж собою не бранились. А у наших Петер — Пала Шум и гам, лишь солнце встало: Брань такая — уши вянут. А как сумерки настанут — Начиналось все сначала…
Если печь затопит Пал, Из трубы дымком потянет, Петер скажет: «Так и знал!» И чихать от дыма станет. Если ж к Палу в сад, случится, Куры Петера зайдут, Пал, как бешеный, стучится В дом к соседу: «Эй вы, тут!» Словно хочет — сам не свой — Стенку вышибить ногой. Так и жили Пал и Петер,— Крики, гвалт, угрозы, ругань. Даже жены их и дети Поцарапались друг с другом, Словно псы, что целый день С двух сторон грызут плетень.
Это, впрочем, лишь началом Было в их вражде жестокой… Украшал усадьбу Пала Куст орешника высокий. Рос он, рос, и ветка скоро — И с плодами, и с листвою — Очутилась за забором: Над соседскою землею. (Петер видел, только все же Не обрезал потому, Что с нее орехи тоже, Тоже падали к нему.) И случилось, в воскресенье Появился соловей, Чтоб на ветке той весенней Петь о радости своей. Солнцу, что в росе сверкало, Рощам, травам и ручью, Ветерку, чем грудь дышала, Он воздал хвалу свою.
Он воспел прозрачный воздух, Он любовь свою воспел И ореховый отросток, На котором он сидел. Так он пел на ветке скромной Песню сердца своего, Словно этот мир огромный Создан был лишь для него. С изумленьем, с восхищеньем Пал прислушивался к пенью И гордился песней той: «Как красиво — Просто диво! — Соловейка свищет мой». «Ваш?! Пустые разговоры! Ваша только тень его»,— Слышит Пал из-за забора От соседа своего. «Чей же? — Пал кричит и злится. Чей он? Ветка ведь моя». «Ветка ваша. Только птица Мне свистела, у меня. Значит, здесь резон прямой: Птичий свист — не ваш, а мой!..»
Началось опять такое, Что уж ругань — пустяки: В ход пошли лопаты, колья И, конечно, кулаки. Бился Петер, дрался Пал — Прав своих не уступал. Нос в крови, в грязи рубашка И синяк промеж бровей… Вот что сделала ты, пташка,— Неразумный соловей! Отвечая на расспросы, С синяком, с разбитым носом, Пал стоял перед судьей: «Свист был мой и только мой! И ни свиста, ни полсвиста Я ему не уступлю! Я пожалуюсь министру, Я отправлюсь к королю!» Чтоб слова весомей стали, Чтоб скорей нашлись концы, Пал выкладывает талер Правосудью на весы. Увидал судья премудрый — Отвести не может глаз. И в карман его нагрудный Талер сам вскочил тотчас.
Петер тоже к правосудью Шел — решительный и злой: «Видит бог и знают люди — Свист был мой и только мой! И таких законов нету, Чтоб глумиться надо мною!..— Талер новенький при этом Он кладет перед судьею.— Не пойду я, ваша милость, На уступки разной дряни!..» И монета очутилась У судьи в другом кармане.
Суд настал. Все ждут решенья, Всякий хочет знать скорей — Для кого же в воскресенье Пел на ветке соловей? Нетерпенье нарастает, Но судья молчит пока — То ли сам еще не знает, То ль лишился языка. Все законы, Все каноны Пораскрыли адвокаты, Все параграфы прочли, Но о свисте о проклятом Указаний не нашли. И, разгневанный, суровый, Встал судья, заговорил. И такое — слово в слово — Он решенье объявил: «Говоришь, тебе свистала? (Он взглянул при том на Пала.) Говоришь, что свист был твой? (Ткнул он в Петера рукой.) Нет! Свистала эта птица Ни тебе и ни ему! Мне свистала эта птица, Мне свистала одному! (И по правому карману Хлопнул правою рукою, И по левому карману Хлопнул левою рукою.) Мне свистала, а не вам!.. Суд окончен. По домам!»
Хорошо, что в наши годы Нет к судам такой охоты. Все живут теперь спокойно И ведут себя достойно. Не дерутся, как обычно, Ни родные, ни соседи: Все решается отлично В мирной дружеской беседе. Люди сделались, как люди,— Ни дубин, ни зуботычин… Даже вывелись и судьи По делам о свисте птичьем.

УЭЛЬСКИЕ БАРДЫ[69]. Перевод Л. Мартынова.

[69].
Король английский Эдуард Мчит на гнедом коне. «Вот мой Уэльс! Он чем богат? Узнать угодно мне!
Здесь много ль гор, лесов, озер, Богата ли земля? И щедро ль кровь бунтовщиков Удобрила поля?
И так ли счастлив нынче здесь Мне богом данный люд, Как этот вот рогатый скот, Что пастухи пасут?»
«Не сомневайся, о король! В короне не найдешь Алмаза краше, чем Уэльс,— Так этот край хорош!
А этот богоданный люд Так счастлив, так он рад, Что немы, как могилы, тут Все хижины стоят».
И по владениям немым, При мертвой тишине Король английский Эдуард Мчит на гнедом коне.
Монтгомери звать замок тот… Гостей созвать веля, Его хозяин нынче ждет На ужин короля.
Дичь, рыбу, много всяких блюд На ужин подают, Все, что прельстит глаза и рот, Найдется нынче тут.
Все для гостей припасено, Что Альбион родит, И драгоценное вино, Что за морем кипит.
«Что ж, господа, за короля Никто не поднял тост? О псы уэльские! Видать, Вы не поджали хвост!
Я вижу рыбу, вижу дичь И вас, о бунтари! В любом из вас сидит сейчас По дьяволу внутри!
Так не „да здравствует король“? Не мил вам Эдуард? Где тот, кто здравицу споет? Сюда, уэльский бард!»
И друг на друга не глядят Все гости, побледнев, Их лица исказил не страх, Но величайший гнев.
Что отвечать? Кому начать? Молчат… И наконец, Как белый голубь, поднялся Седой старик-певец.
«Спою я о тебе, король! — Бард старый говорит.— Струна гудит. Так сталь звенит, Так раненый хрипит.
Так раненый хрипит… В крови Здесь солнечный закат. Летит на кровь ночная дичь, Кто в этом виноват?
И много тысяч мертвых тел Здесь как снопы лежат, И нищи те, кто уцелел,— Ты в этом виноват!»
«Прочь! На костер иди, старик! Воскликнул Эдуард.— Я песню нежную хочу!..» …И входит новый бард.
«Вечерний нежный ветерок С залива Мильфорд мчит, Печальный голос дев и вдов В том ветерке звучит…
Не хочет мать рабов рожать…» Знак подал Эдуард — И старца у костра догнать Успел сей юный бард.
Но тут, не прошен и не ждан, Вдруг третий бард вошел. По струнам ударяет он, Такой звучит глагол:
«Товарищ честно пал в бою! Послушай, Эдуард, Споет вот так, как я пою, Любой уэльский бард.
Погиб певец, но песнь живет! Так знай же, Эдуард, Проклятие тебе споет Любой уэльский бард!»
«Посмотрим! — закричал король И страшный дал приказ: — Коль здесь таков певец любой, Всех на костер тотчас!
Вас нужно, господа певцы, Всех сжечь до одного!» Такой в Монтгомери конец Имело торжество.
Король английский Эдуард Мчит на гнедом коне. Вокруг него горит земля И небеса в огне.
Пятьсот певцов пошли в огонь, Но ни единый бард Того не спел, что столь хотел Услышать Эдуард.
«Ах, так! И в Лондоне поют?! Им петь пришло на ум! Лорд-майор, я повешу вас, Коль будет ночью шум!»
Немая тишь. Шум крыльев глух, Кто зашумит — в петлю! И вот все затаили дух: «Не спится королю!»
«Нет! Музыки давайте мне, Флейт, барабанов! Ах, Певцов уэльских голоса Звучат в моих ушах».
Но через рокот бубенцов, Сквозь визг рожков и флейт Пятьсот певцов, презревших смерть, Гремели песню жертв!

ОТКРЫТИЕ МОСТА[70]. Перевод Д. Самойлова.

[70].
Чело испариной покрыто. «На двойку ставлю. Так верней!» Он кинул… Поздно… Карта бита. Погибла ставка, вместе с ней — «Надежда юности моей».
От рук его бежит удача, Пот как жемчужины на лбу. Конец… Могло ли быть иначе? «Так нечего пытать судьбу!» Он вышел, закусив губу.
Пред ним был мост, высокий, новый. Полощутся ряды знамен. Сегодня в шуме славословий Тот мост открыт и освящен И в честь Маргиты наречен.
И бедный юноша, стеная, Вступил на мост; со всех сторон Четыре берега Дуная Струили колокольный звон. Внизу был Млечный отражен.
Звенели полночь колокольни, То отдаленны, то близки. А он стоял, глядел на волны И видел призраки реки. Там были дети, старики…
Чуть вынырнув до подбородка, Потом вставали в полный рост, И вырисовывались четко, И звали при сиянье звезд: «Сюда! Святите новый мост!»
«Кто первый? Голубь с голубицей!» И двое встали у перил. «С тобой навек!» — самоубийца, Обняв подругу, говорил. И пенный вал обоих скрыл.
Им рукоплещут. «Ну-ка, скряга! Смелей, мильонщик! Твой черед!» «Я разорен вконец, бедняга! Удрал должник, а я — банкрот!» И он исчез в пучине вод.
Приходят третий и четвертый, Хоть их никто не пригласил. «Сегодня все спустил я к черту!» «Я имя честное носил… Я обесчещен, нету сил…»
Вода расходится кругами. Приходит юноша: «Беда! Я изгнан. Тяжело с деньгами. Как жаль бесплодного труда. Прощай, наука, навсегда!»
Почтенный старец с бородою На мост восходит, чуть бредет. «Весь век боролся я с нуждою, Теперь уж счастье не придет! Прими меня, водоворот!»
Вот размалеванная дама Всплыла, ей скучно, гложет лень. «Ах, жизнь? Мучительная драма… Менять наряды трижды в день…» И волны скрыли эту тень.
Тут с грохотом разверзлось лоно,— Скелет воздвигся над волной: «Я победил Наполеона, И вот он, жезл победный мой!» А тени шепчут: «Он шальной!»
Мальчишка, весь обросший тиной, Со смехом обхватил скелет И с ним взметнулся над пучиной. «Меня лупили столько лет, Теперь уже не тронут, нет!»
«Я был богат, самоуверен, Мне надоел бесплодный свет!» «Я был моей невесте верен, Но ей понравился Альфред!..» Мгновение — и этих нет!
«Была дуэль. Я жертва мести. Я пал от пули роковой!» «Бедняжка, я лишилась чести, И, отягченная виной, Дунаю стала я женой».
И вот уже не единицы, А толпы посреди реки, Как стаи перелетной птицы Или как рыбьи косяки, Летят, свиваются в клубки.
Они как ливень, — мгла клубится, Взбухает пузырями плёс. И кружатся самоубийцы Подобьем мельничных колес И падают за водосброс.
И юноша в остолбененье Глядит… А волны все бегут. И все речные привиденья, Мелькающие там и тут, К себе, к себе его зовут.
И он противиться не в силах, Его к себе влечет волна, Руками призраков унылых К нему простерлась глубина… И мост пустеет. Тишина.

ДО КОНЦА. Перевод Л. Мартынова.

Ты лиру к груди Прижимай до кончины, Покуда касаешься пальцами струн. От этого легкого прикосновенья, От тягостных дум обретет утешенье Печальный твой ум.
Любовь и вино Не кипят в твоих жилах Давным уж давно. Но ведь лира с тобой! И разве сейчас за твоими плечами Нет радостей этих и этих печалей, Даримых судьбой?
Ведь жизнь до конца Обольстительна, если Сберег, что осталось, и этим богат. Но только во дни своего листопада При солнцевороте осеннем не надо Звать лето назад.
Хотя и надежды Твои улетели, И полдня тебе не вернуть своего, Но ясность вечерняя — вот твое счастье, И будь веселей и не бойся ненастья — Разгонишь его!
Не думай, что сил Не хватает у лиры. Неправда, а только круг звуков не тот; Коль сможешь ты этим доволен остаться, То будет веселье к тебе возвращаться И песня придет.
Ты в мире живешь, И живут в тебе чувства, И сердце еще не остыло в груди, И если какая идея взыграла И лира зовет, не позевывай вяло — Зовет, так иди!
Не внемлют тебе? Ну, а все ж говори ты, Как бог тебе даст, сколько сил в тебе есть, Хоть песня твоя и теряется ныне, Как будто бы летом на голой равнине Кузнечика песнь.

ЯНОШ ВАЙДА. Перевод В. Левика.

Янош Вайда (1827–1897). — Поздний романтик. В мрачно-величественном фатализме Вайды, в молодости республиканца, соратника Петефи, отозвалось глубокое разочарование в буржуазном строе в эпоху безвременья, после соглашения 1867 года с Австрией.

ФРАНЦИИ.

О ты, страна заката! Как ты быстро Пережила свой блеск и торжество! С глубокой грустью мир предвидит гибель Недавнего кумира своего. Ты славу больше вольности любила, И вот — бесславны все твои дела. Тебя богиня грозная свободы За преступленья смерти обрекла.
Взгляни на нас: надменна и тщеславна, Не замечала ты моей страны. Но твой орел едва дерзает ныне В цветущий дол спускаться с вышины. Взгляни на нас: одни мы за свободу Сражаемся! Гляди же и красней! Пускай умрем, зато достойной смертью, Не смертью унизительной твоей.
О шутовские воины свободы, О лицедеи вольности святой! Боренья человечества святые Вы сделали забавою пустой. Так смейтесь над собой! Одну лишь внешность, Лишь моду легковесную любя, Не смейте хвастать доблестью пред миром И называть республикой себя!
Ты власть и славу ищешь, но забыла, Великолепный празднуя позор, Что лишь свобода — это власть и слава, Не в этом ли твой смертный приговор! Свободной будешь ты, но в наказанье — Свободною бесславно, и народ, Доселе незаметный и безвестный, Тебе свободу прежнюю вернет.
О мой народ! Надейся и сражайся! О Венгрия! Я слезы лить готов: Когда в твое грядущее гляжу я — Не нахожу от изумленья слов. Ты, Франция! Тебе предназначалось Грядущее, — оплачем твой удел! А ты, народ мой, если ты страдаешь, О том забудь — так бог твой повелел.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ.

Как на Монблане вечный снег. Не тающий и в летний зной, Я охладел, застыл навек, И страсти не владеют мной.
Мильоны звезд вокруг меня Свершают огненный свой путь, Зовут, сверкая и дразня, Но не оттаивает грудь.
Лишь иногда в ночи моей На зов сердечный в полусне Блеснет на зыби прошлых дней Твой лебединый образ мне.
И сердце вновь горит огнем, Как на Монблане снег зимой, Когда, рассеяв ночь кругом, Восходит солнце над землей.

КОМЕТА.

Летит комета по небу, блистая, Полнеба хвост прорезал огневой. Ей не вернуться: это та, «большая», Чей путь — в неизмеримость по прямой.
Сквозь табор звездный, к западу с востока, Перегоняя в беге Млечный Путь, Несчастна вечно, вечно одинока, Не хочет и не может отдохнуть!
Одним звезда неверная милее, Другие томной молятся луне, Но я взываю к скорбной Ниобее, Что, развеваясь, мчится в вышние.
Звезда печали, ты мой горький жребий! Кисть из лучей! Что чертит пламень твой? Где б ни был я в неизмеримом небе, Я всюду — одинокий и чужой.

НА ОЗЕРЕ В КАМЫШАХ.

Вверху лазурь без дна, без края, Река сверкает голубая, Мой легкий челн едва качая.
Он тенью зыбкой вдаль стремится, И жаждет вся душа раскрыться, Невыразимый сон ей снится.
Бор задремал в истоме лени. Двустволку уперев в колени, Качаюсь я в самозабвенье.
Завороженный красотою, Внимаю тайн созвучных строю. Он и во мне и предо мною.
Два солнца вижу, ослепленный: Вверху — за тучкой озаренной, Внизу — в лазури волн бездонной.
Земли коснулся свод небесный, Как уст любовницы прелестной. День несказанный, день чудесный!
Плыву, иль облако несется, Иль над рекой лишь ветер вьется, В лицо мне дышит и смеется.
Блуждают мысли, утопая В пространстве, где ни дна, ни края… Куда плывешь ты, жизнь земная?
Камыш возникнет силуэтом, Растает вновь, облитый светом… Так всё в неверном мире этом!
Но вот в зенит вошло светило, Роскошный бег остановило И, лучезарное, застыло.
И всё — в немом оцепененье. Иль это с прошлым на мгновенье Слилось грядущего стремленье?
Мир спит в изнеможенье полном. Душа, качаясь вместе с челном, Все шепчет, шепчет зыбким волнам:
Ужель и красота вселенной, И смерть, и счастье жизни бренной — Обман, виденье, сон мгновенный?

СМЯТЕНИЕ.

Снаружи ветер буйно в окна рвется, Деревья хлещет, — стон, и свист, и вой, А здесь, в простенке, мерно раздается Тысячелетий однозвучный бой. Налево шаг, направо шаг — и дале Отсчитывает стрелка бег минут. Круг завершен, удары отзвучали, И вновь часы, где кончили, начнут.
Снаружи ночь, и стоны ветра тяжки, И так назойлив стук дождя в стекло! Несутся тучи в небе, как барашки, Когда овчарка гонит их в село. Столпились, разбежались, — то виденья Моей души. Себя в них узнаю. А маятник стучит, летят мгновенья,— Откроет ли он тайну мне свою?
Порхают листья. Жизнь и увяданье. Настанет смерть, и будет вновь расцвет. И в этом бесконечность мирозданья, И двух былинок сходных в мире нет. Иль мы одни конечны во вселенной? Часы бегут, но ни на шаг вперед. И движет время стрелку жизни бренной, Само ж вовеки с места не сойдет.
То меркнет лес, то синих молний сполох Над ним блеснет — и сорван тьмы покров. Скрежещет ветер в дебрях сучьев голых, И стон его подобен крику сов. Здесь, на земле, одно лишь то нетленно, Бессмертно то, что не жило вовек. А все живое хрупко и мгновенно — Цветок, трава, и лист, и человек.
Снаружи ветер буйно в окна рвется, Деревья хлещет, — стон, и свист, и вой, А здесь, в простенке, мерно раздается Тысячелетий однозвучный бой. Налево шаг, направо шаг — и дале Отсчитывает стрелка бег минут. Круг завершен, удары отзвучали. И вновь часы, где кончили, начнут.

ЙОЖЕФ КИШ.

Йожеф Киш (1843–1921). — Поэт-лирик импрессионистического склада, издатель журнала «Ахет» (1890–1921), сыгравшего известную роль в проникновении в литературу демократических тем. В стихотворении «Огни» (1896) брезжит предчувствие нового — революционно-пролетарского — общественного подъема в Венгрии.

ОГНИ. Перевод Н. Чуковского.

Знаком ли вам трескучий, жаркий, зыбкий Огонь в печи, углей горячих блеск, Открытых лиц веселые улыбки, Нежданных шуток звонкий переплеск? Потрескиванью хвороста внимая, Подслушал я однажды песни ритм… Где тот огонь, пылавший, завывая? Он для меня погас. Для вас горит?
Где девочка в передничке цветистом, Что дула в печку, полную углей? Где юноша с тоской во взоре чистом, Что помогал с таким усердьем ей? Мы с ней вдвоем бросали сучья в пламя, И, капли на коре заметив вдруг, Гадали мы, охвачены мечтами, О чем рыдает старый мокрый сук.
Песок шуршащий рассыпает время. К чему тревожить то, что он занес? Огнями новыми, уже не теми Душе моей с тех пор гореть пришлось. Я пламенел — о, глупость! — жаждой славы, За истиной я гнался — о, тщета! Пока я пил, спеша, страстей отраву, Виски седели, старилась мечта.
Я не колосья собирал на ниве, Мой урожай — горсть вянущих цветов, Любил мечты, в мечтах был всех счастливей И прожил жизнь в туманном мире снов. Зола огней погасших погребает Огонь душевный, приближая ночь, Она мечты, боюсь, перепугает, Они вспорхнут и унесутся прочь.
Мне зябко… Что ж, угля в огонь! Пусть чаще И громче фыркает он, словно кот, Нечаянно вспугнувший птицу в чаще И мчащийся за ней вперед, вперед. Вот наконец огонь! Не то что раньше! Из недр земли он вышел, он рожден Кипящей лавой — славной великаншей; Отцом восстаний, знаю, будет он.
Гудит, бушует, буйствует, стучится, Ворча и воя, мчится в дымоход, Как будто демон рвется из темницы, Шатает стены, двери с петель рвет. О, гневный бог! Что будет со вселенной, Коль уголь каменный в глубинах гор Прозреет, вспыхнет вдруг и дерзновенно Из темных недр рванется на простор?
Коль рухнет все, что гнило и трухляво? Коль миллионы выползут из нор И уничтожат идол тот кровавый, Что нас терзал и мучил с давних пор? Уже я вижу, как они шагают, Как с новой «Марсельезой» громовой, Бросая факел, крыши поджигают,— Бежит по крышам пламень золотой.
Пока в душе живет воображенье, Меня влекут небесные огни, Когда-нибудь, покинув сфер круженье, К моей могиле спустятся они… Так я сижу, окутанный мечтами, У времени пощады не прошу, Дремлю один и гаснущее пламя В почти остывшей печке ворошу.