Европейская поэзия XIX века.

ГЕРМАНИЯ.

ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЕТЕ.

Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832). — Величайший немецкий национальный художественный гений, пролагавший своим творчеством новые и плодотворные пути в развитии прозы, драмы, поэзии и эстетической мысли. Поэзия Гете необычайно многогранна; уходя от влияний классицизма и рококо, она уже с начала 1770-х годов становится провозвестницей тех новых качеств, которыми во многом и был обусловлен расцвет немецкой поэзии в XIX веке. Непосредственность и глубина лирического чувства, восприятие природы в органическом единстве с духовным миром человека, раскованная полнота мировосприятия и необычная для XVIII века простота выражения отличают уже «Зезенгеймские песни» (1770–1771) Гете, ставшие одной из вершин немецкой поэзии. В эти же годы Гете обратился и к народной песне, записывая подлинные тексты и мелодии и создавая оригинальные стихотворения, ставшие затем народными песнями. «Фульский король» Гете был любимым стихотворением Брентано; Уланд в своем творчестве постоянно ориентировался на Гете, особенно на его народно-песенные стихи и баллады. Перекличку с лирикой Гете мы найдем у В. Мюллера и у Гейне, у молодого Веерта и у Мёрике. Одной из важных черт поэзии Гете, также проявившейся уже в 70-е годы, является ее философская и эмоциональная насыщенность, идущая нередко рука об руку с лаконичной простотой и рациональной завершенностью формы, за что поэта иногда упрекают в «холодности». Поражает широта поэтического диапазона Гете: непритязательные, на первый взгляд, пейзажные зарисовки соседствуют в ней с взволнованными философскими монологами, строгие сонеты и чеканно-утонченные строфы с нерифмованными и почти прозаически звучащими стихами. Расцвету немецкой лирики в XIX веке во многом способствовал также универсализм поэтических интересов Гете; что касается, например, народной песни, то он обращался не только к германским и романским песням, но интересовался также сербской, литовской, итальянской, бразильской и восточной народной поэзией, и в этом предвосхищая широту поэтических интересов многих романтиков, да и не только их.

«Фаусту», величайшему творению Гете, посвящен отдельный том БВЛ. Помещаемая в настоящем томе подборка стихотворений Гете, разумеется, раскрывает только некоторые стороны его поэзии.

«Скоро встречу Рику снова…»[71]. Перевод А. Ночеткова.

[71].
Скоро встречу Рику снова, Скоро, скоро обниму. Песня вновь плясать готова, Вторя сердцу самому.
Ах, как песня та звучала Из ее желанных уст! Как надолго замолчала! Долго, долго мир был пуст.
Мучусь скорбью бесконечной, Если милой нет со мной, И глубокий мрак сердечный Не ложится в песен строй.
Только ныне чистым, старым Счастьем сердце вновь полно. Не сравнится с этим даром Монастырское вино!

ПРОМЕТЕЙ[72]. Перевод В. Левика.

[72].
Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч Накрыть весь мир, Ты можешь, как мальчишка, Сбивающий репьи, Крушить дубы и скалы, Но ни земли моей Ты не разрушишь, Ни хижины, которую не ты построил, Ни очага, Чей животворный пламень Тебе внушает зависть.
Нет никого под солнцем Ничтожней вас, богов! Дыханием молитв И дымом жертвоприношений Вы кормите свое Убогое величье, И вы погибли б все, не будь на свете Глупцов, питающих надежды, Доверчивых детей И нищих.
Когда ребенком был я и ни в чем Мой слабый ум еще не разбирался, Я в заблужденье к солнцу устремлял Свои глаза, как будто там, на небе, Есть уши, чтоб мольбе моей внимать, И сердце есть, как у меня, Чтоб сжалиться над угнетенным.
Кто мне помог Смирить высокомерие титанов? Кто спас меня от смерти И от рабства? Не ты ль само, Святым огнем пылающее сердце? И что ж, не ты ль само благодарило, По-юношески горячо и щедро, Того, кто спал беспечно в вышине!
Мне — чтить тебя? За что? Рассеял ты когда-нибудь печаль Скорбящего? Отер ли ты когда-нибудь слезу В глазах страдальца? А из меня не вечная ль судьба, Не всемогущее ли время С годами выковали мужа?
Быть может, ты хотел, Чтоб я возненавидел жизнь, Бежал в пустыню оттого лишь, Что воплотил Не все свои мечты? Вот я — гляди! Я создаю людей, Леплю их По своему подобью, Чтобы они, как я, умели Страдать, и плакать, И радоваться, наслаждаясь жизнью, И презирать ничтожество твое, Подобно мне!

ГАНИМЕД[73]. Перевод В. Левика.

[73].
Словно блеском утра Меня озарил ты, Май, любимый! Тысячеликим любовным счастьем В сердце мне льется Тепла твоего Священное чувство, Бессмертная Красота!
О, если б я мог Его заключить В объятья!
На лоне твоем Лежу я в томленье, Прижавшись сердцем К твоим цветам и траве.
Ты охлаждаешь палящую Жажду в груди моей, Ласковый утренний ветер! И кличут меня соловьи В росистые темные рощи свои. Иду, поднимаюсь! Куда? О, куда?
К вершине, к небу! И вот облака мне Навстречу плывут, облака Спускаются к страстной Зовущей любви. Ко мне, ко мне! И в лоне вашем — Туда, в вышину! Объятый — объемлю! Все выше! К твоей груди, Отец Вседержитель!

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЬ ХУДОЖНИКА. Перевод Н. Вильмонта.

Когда бы клад высоких сил В груди, звеня, открылся! И мир, что в сердце зрел и жил, Из недр к перстам пролился!
Бросает в дрожь, терзает боль, Но не могу смириться, Всем одарив меня, изволь, Природа, покориться!
Могу ль забыть, как глаз обрел Нежданное прозренье? Как дух в глухих песках нашел Источник вдохновенья.
Как ты дивишь, томишь меня То радостью, то гнетом! Струями тонкими звеня, Вздымаясь водометом.
Ты дар дремавший, знаю я, В моей груди омыла И узкий жребий для меня В безбрежность обратила!

ЗНАТОК И ЭНТУЗИАСТ. Перевод Н. Вильмонта.

К девчонке моей я свел дружка, Хотел угодить дружищу; В ней любо все, с ней жизнь легка — Теплей, свежей не сыщешь.
Она на кушетке в углу сидит, Головки своей не воротит; Он чинно ее комплиментом дарит, Присев у окна, напротив.
Он нос свой морщил, он взор вперял В нее — с головы до пяток, А я взглянул… и потерял Ума моего остаток.
Но друг мой, трезв, как никогда, Меня отводит в угол: «Смотри, она в боках худа И лоб безбожно смугл».
Сказал я девушке «прости» — И молвил, прежде чем идти: «О боже мой, о боже мой, Будь грешнику судьей!»
Он в галерее был со мной, Где дух костром пылает; И вот уже я сам не свой — Так за сердце хватает.
«О мастер! мастер! — вскрикнул я.— Дай ему счастья, боже! Пускай вознаградит тебя Невеста, всех пригожей».
Но критик брел, учен и строг, И, в зубе ковыряя, Сынов небесных в каталог Вносил, не унывая.
Сжималась в сладком страхе грудь, Вновь тяжела мирами; Ему ж — то криво, то чуть-чуть Не уместилось в раме.
Вот в кресла я свалился вдруг, Все недра во мне пылали! А люди, в тесный сомкнувшись круг, Его знатоком величали.

ФИАЛКА. Перевод Н. Вильмонта.

Фиалка на лугу одна Росла, невзрачна и скромна, То был цветочек кроткий. Пастушка по тропинке шла, Стройна, легка, лицом бела, Шажком, лужком С веселой песней шла.
«Ах! — вздумал цветик наш мечтать, Когда бы мне всех краше стать Хотя б на срок короткий! Тогда она меня сорвет И к сердцу невзначай прижмет! На миг, на миг, Хоть на единый миг».
Но девушка цветка — увы! — Не углядела средь травы, Поник наш цветик кроткий. Но, увядая, все твердил: «Как счастлив я, что смерть испил У ног, у ног, У милых ног ее».

ФУЛЬСКИЙ КОРОЛЬ[74]. Перевод Б. Пастернака.

[74].
Король жил в Фуле дальной, И кубок золотой Хранил он, дар прощальный Возлюбленной одной.
Когда он пил из кубка, Оглядывая зал, Он вспоминал голубку И слезы утирал.
И в смертный час тяжелый Он роздал княжеств тьму И всё, вплоть до престола, А кубок — никому.
Со свитой в полном сборе Он у прибрежных скал В своем дворце у моря Прощальный пир давал.
И кубок свой червонный, Осушенный до дна, Он бросил вниз, с балкона, Где выла глубина.
В тот миг, когда пучиной Был кубок поглощен, Пришла ему кончина, И больше не пил он.

ПРИВЕТСТВИЕ ДУХА. Перевод Ф. Тютчева.

На старой башне, у реки, Дух рыцаря стоит И, лишь завидит челноки, Приветом их дарит:
«Кипела кровь и в сей груди, Кулак был из свинца, И богатырский мозг в кости, И кубок до конца!
Пробушевал полжизни я, Другую проволок: А ты плыви, плыви, ладья, Куда несет поток!»

ПЕРЕД СУДОМ. Перевод Л. Гинзбурга.

«А кто он, я вам все равно не скажу, Хоть я от него понесла». «Тьфу, грязная шлюха!..» — «А вот и не так Я честно всю жизнь жила.
Я вам не скажу, кто возлюбленный мой, Но знайте: он добр был и мил, Сверкал ли цепью он золотой Иль в шляпе дырявой ходил.
И поношения и позор Приму на себя сейчас. Я знаю его, он знает меня, А бог все знает про нас.
Послушай, священник, и ты, судья, Вины никакой за мной нет. Мое дитя — есть мое дитя! Вот вам и весь мой ответ».

К ЛИЛИ ШЁНЕМАН[75]. Перевод М. Лозинского.

[75].
В тени долин, на оснеженных кручах Меня твой образ звал: Вокруг меня он веял в светлых тучах, В моей душе вставал. Пойми и ты, как сердце к сердцу властно Влечет огонь в крови И что любовь напрасно Бежит любви.

ЛЕСНОЙ ЦАРЬ. Перевод В. Жуковского.

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв, его держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в темной короне, с густой бородой». «О нет, то белеет туман над водой».
«Дитя, оглянися, младенец, ко мне; Веселого много в моей стороне: Цветы бирюзовы, жемчужны струи; Из золота слиты чертоги мои».
«Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит». «О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы».
«Ко мне, мой младенец! В дуброве моей Узнаешь прекрасных моих дочерей; При месяце будут играть и летать, Играя, летая, тебя усыплять».
«Родимый, лесной царь созвал дочерей: Мне, вижу, кивают из темных ветвей». «О нет, все спокойно в ночной глубине: То ветлы седые стоят в стороне».
«Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой». «Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».
Ездок оробелый не скачет, летит; Младенец тоскует, младенец кричит; Ездок погоняет, ездок доскакал… В руках его мертвый младенец лежал.

* * *

«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету…»[76]. Перевод Б. Пастернака.

[76].
Ты знаешь край лимонных рощ в цвету, Где пурпур королька прильнул к листу, Где негой Юга дышит небосклон, Где дремлет мирт, где лавр заворожен? Ты там бывал? Туда, туда, Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.
Ты видел дом? Великолепный фриз С высот колонн у входа смотрит вниз, И изваянья задают вопрос: Кто эту боль, дитя, тебе нанес? Ты там бывал? Туда, туда Уйти б, мой покровитель, навсегда.
Ты с гор на облака у ног взглянул? Взбирается сквозь них с усильем мул, Драконы в глубине пещер шипят, Гремит обвал, и плещет водопад. Ты там бывал? Туда, туда Давай уйдем, отец мой, навсегда!

У РАЙСКИХ ВРАТ. Перевод В. Левика.

ГУРИЯ.

На пороге райских кущей Я поставлена как страж. Отвечай, сюда идущий: Ты, мне кажется, не наш!
Вправду ль ты Корана воин И пророка верный друг? Вправду ль рая удостоен По достоинству заслуг?
Если ты герой по праву, Смело раны мне открой, И твою признаю славу, И впущу тебя, герой.

ПОЭТ.

Распахни врата мне шире, Не глумись над пришлецом! Человеком был я в мире, Это значит — был борцом!
Посмотри на эти раны,— Взором светлым в них прочтешь И любовных снов обманы, И вседневной жизни ложь.
Но я пел, что мир невечный Вечно добр и справедлив, Пел о верности сердечной, Верой песню окрылив.
И, хотя платил я кровью,— Был средь лучших до конца, Чтоб зажглись ко мне любовью Все прекрасные сердца.
Мне ль не место в райском чине! Руку дай — и день за днем По твоим перстам отныне Счет бессмертью поведем.

ФРИДРИХ ГЁЛЬДЕРЛИН.

Фридрих Гёльдерлин (1770–1843). — Великий немецкий поэт, соединивший в своем творчестве тяготение к античной (особенно греческой) стихотворной традиции с гражданскими идеалами революционного классицизма и прогрессивно-романтическим мироощущением. Активная гражданственность и романтический пафос его стихов оттолкнули от них поздних Гете и Шиллера; для немецких романтиков, переориентировавшихся к началу XIX века на национальное средневековье, Гельдерлин представлялся уже своего рода анахронизмом, хотя некоторые из них (А. Шлегель, Клеменс и Беттина Брентано, Уланд) высоко оценивали его поэтический талант. Массовому немецкому читателю поэзия Гельдерлина открылась лишь в XX веке. В Советском Союзе одним из первых пропагандистов творчества Гельдерлина был А. В. Луначарский. В 1969 году издательство «Художественная литература» выпустило однотомник Гельдерлина.

Судьба поэта сложилась трагически: глубоко пережив поражение Великой французской революции 1789–1794 годов, не понятый и не признанный современниками, не нашедший и в личной жизни ни счастья, ни надежного пристанища, Гельдерлин в 1803–1806 годах постепенно сходит с ума.

ЮНОСТЬ. Перевод Г. Ратгауза.

Когда я отроком был, Некий дух избавил меня От людского крика и розги.
Я спокойно и славно играл С лесными цветами, А небесные ветры Играли со мной.
И как ты, мое сердце, Радовалось побегам, Тянувшим навстречу тебе Свои нежные руки, Так ты радовал сердце мое, Отец Гелиос! И, как карийского отрока, Меня любила Царица ночи!
О мои верные, Дружелюбные боги! Если бы вы знали, Как возлюбил я вас!
Я не знал еще ваших имен, И я не звал вас по имени, (Как люди, возомнившие, Будто знают друг друга).
Но знал я вас лучше, Чем знал даже близких людей. Мне ясна была тишь эфира, Непонятна людская речь.
Я рос под шепот И шелест рощ. Меня цветы Любить учили, Боги взрастили меня.

ПЕСНЬ СУДЬБЫ. Перевод Г. Ратгауза.

Вы бродите там, в лучах, По тропам зыбким, ясные гении! Вас тихо нежит Сияющий воздух богов,— Так касаются вещих струи Пальцы арфистки.
Рок незнаком небожителям. Как младенческий сон, их дыхание. Свеж и юн, Как в нетронутой почке, Чистый дух Будет вечно цвести. И блаженные очи Тихо сияют Ясностью вечной.
Но нам в этом мире Покоя не будет нигде. Нерадостный род, Мы проходим и гибнем. Слепо стремимся К часу от часа, Как воды с обрыва К обрыву стремятся И в неизвестность вечно спешат.

БУОНАПАРТЕ[77]. Перевод Н. Вольпин.

[77].
Поэты — те священные сосуды, Которые жизни вино — Дух героев — хранят исстари. Но этого юноши дух Стремительный — как его примет, Не разорвавшись в куски, сосуд? Не тронь же его, поэт: он — дух природы. Трудясь над ним, созреет в мастера мальчик. Не может он жить, хранимый в стихе,— Нетленный, он в Мире живет.

К ПРИРОДЕ. Перевод П. Гурова.

Я тогда играл еще безбрежным Покрывалом тайн твоих, как друг, В каждом тихом звуке сердцем нежным Твоего я сердца слышал стук. Светлый образ твой впивая с жаждой, В те года, как ты, богат я был, Место для своей слезинки каждой, Для любви весь мир я находил.
Солнце отвечало мне порою, Сердца моего услышав зов. В те года я звал звезду сестрою И весну — мелодией богов. Как по роще ветры шаловливы Пробегают в полудневный зной, Так по сердцу радости приливы Проплывали медленной волной.
И когда у родника в долине, Там, где зелень юная кустов Поднималась к каменной вершине И лазурь сияла средь листов, Я стоял, осыпанный цветами, Их дыханье пил, а в вышине Плыло осиянными путями Золотое облако ко мне.
И когда в пустынях одиноко Я блуждал, и в черных замках скал Мне звучал могучий глас потока, Мрак меня завесой облекал И, бушуя ночью над горами, Буря слала ветры с высоты, Там, где молний вспыхивало пламя, Дух Природы, мне являлся ты!
Мир благой! Стократ в слезах счастливых, Как бурливые потоки те, Что в морских сливаются заливах, Я в твоей терялся полноте! Я рвался из Времени пустыни, Радостно везде искал пути, Как паломник, ищущий святыни, Чтобы в Бесконечность перейти.
Святы вы, златые детства грезы! Вы добро взрастили в тишине, Вы скрывали жизни скорбь и слезы, То, что не сбылось, дарили мне. О Природа! Той порою ясной В мирном свете прелести твоей Возросли плоды любви прекрасной, Как аркадских урожай полей.
Все мертво, что прежде было мило, Умер мир моих былых чудес. Как жнивье, пустынна и уныла Грудь, вмещавшая весь круг небес. Если б вновь участья песню спела Та весна моих скитаний мне! Утро жизни миновать успело, В сердце снова не расцвесть весне.
Вечны подлинной любви страданья, Только тень — все то, что любим мы. Умерли, увы, мои мечтанья, Дух Природы скрыт покровом тьмы. Где твоя отчизна, ты не знало, Сердце, средь веселья юных дней. Коль тебе о ней лишь грезить — мало, Лучше не расспрашивай о ней.

* * *

«Зайди, о солнце!..»[78]. Перевод Г. Ратгауза.

[78].
Зайди, о солнце! Скройся, мой ясный свет! Кто зрел тебя, кто чтил божество твое? Доступен ли сердцам мятежным Свет безмятежный в высоком небе?
Но я дружу с тобою, светило дня. Я помню час, когда я узнал тебя, Когда божественным покоем Мне Диотима целила душу,
О гостья с неба! Как я внимал тебе! О Диотима, милая! Как потом Сияющий и благодарный Взор мой купался в лучах полудня!
Ручьи мне звонче пели, и нежностью Дышал росток, из темной земли взойдя, И в небе, в тучах серебристых Мне улыбался Эфир приветный.

К СОЛНЦЕБОГУ. Перевод Г. Ратгауза.

Где ты? Блаженство полнит всю душу мне, Пьянит меня: мне все еще видится, Как, утомлен дневной дорогой, Бог-светоносец, клонясь к закату,
Купает кудри юные в золоте. И взор мой все стремится вослед ему, Но к мирным племенам ушел он, Где воссылают ему молитвы.
Земля, любовь моя! Мы скорбим вдвоем О светлом боге, что отлетел от нас. И наша грусть, как в раннем детстве, Клонит нас в сон. Мы — как струны арфы:
Пока рука арфиста не тронет их, Там смутный ветер будит неверный звук, И лишь любимого дыханье Радость и жизнь возвратит нам снова.

ПАРКАМ. Перевод Г. Ратгауза.

Одно даруйте лето, всевластные, Даруйте осень зрелым словам моим, И пусть, внимая милой лире, Сердце мое навсегда умолкнет.
Верховный долг душа не исполнила, У вод стигийских нет ей забвения. Высокий замысел, хранимый В сердце моем, завершить я должен.
Тогда, о царство теней, привет тебе! Один, без лиры, сниду я в тишь твою, Душою тверд: я день мой краткий Прожил, как боги; чего мне боле?

РОДИНА. Перевод Г. Ратгауза.

Под отчий кров спешит мореплаватель. В краю чужом он жатву сбирал свою. Я не спешу. Вдали от дома Я пожинал только скорбь и муки.
Мой тихий берег! Ты воспитал меня, Ты боль смиришь, утешишь любовь мою, Лес, юности моей свидетель! О, посули мне покой бывалый!
Ручей, манивший ясной волной меня, Река, что вдаль свои корабли несла,— Увижу вас! В предел заветный Милой отчизны вступлю я снова.
Здесь ждут меня хранительных гор верхи, Участье близких, дом моей матери,— Все, все, о ком мечтало сердце. Здесь заживут мои злые раны.
Друзья мои! Мне ведомо, ведомо: Не исцелить вам боль и любовь мою, И звуки песен колыбельных Не успокоят больную душу.
Так! Нам даруют боги живой огонь, И боги шлют нам скорби священные. Я, сын Земли, приемлю твердо Вечный мой жребий: любить и плакать.

ПРЕЖДЕ И ТЕПЕРЬ. Перевод Г. Ратгауза.

В младые дни восход меня радовал, Закат — печалил. Ныне я старше стал; Уже страшусь я зорь тревожных, Вечер люблю я, святой и светлый.

СРЕДИНА ЖИЗНИ. Перевод Г. Ратгауза.

В зеркальных водах — берег, И ветка с желтой грушей, И диких роз кусты. О, милые лебеди! В поцелуе забывшись, Вы клоните головы В священную трезвую воду.
Горе мне! В стужу, зимой, Где взять мне цветов и солнце, и где Быстролетные тени? Стоит стена Безмолвно и холодно, флюгер Звенит под ветром.

ВОСПОМИНАНИЕ. Перевод Г. Ратгауза.

Норд-ост воет, Мой самый любимый ветер, Потому что он смелый дух И добрый путь сулит мореходам. А теперь иди и приветствуй Светлую Гаронну И сады Бордо. Здесь по острому берегу вниз Уходит тропа, и в поток Впадает ручей, а сверху Благородная смотрит чета, — Дуб с серебристым тополем.
Еще я четко помню, как Широковершинные вязы Над мельницей клонят листву, А во дворе смоковница растет, И в праздничные дни Ходят мимо смуглые женщины По шелковым тропам. Все это в марте, В дни равноденствия, Когда над неспешной дорогой, Налит золотыми мечтами, Плывет усыпляющий ветер.
Но пусть протянут Душистый кубок мне, Сияющий темным светом, И я усну. Отрадно Сном меж теней забыться. Нехорошо Жить бездушными Людскими мыслями, но славно — С друзьями вести беседу Сердечную, слушать рассказы О днях любви И о делах минувших.
Но где мои друзья? Где Беллармин Со спутником? Иные К истоку боятся подойти, Исток же любого богатства В море. Они, Словно художники, копят Красоты земли, промышляя Крылатой войною, чтоб после Прожить в пустыне долгие годы Под безлиственным древом, где в ночи не сияют Празднества городские, И струнный звон, и туземные пляски.
А теперь в далекую Индию Ушли эти люди. Там живут на воздушных высях. Внизу — виноградник. С гор Спадает Дордонь, И, слившись с могучей Гаронной, Широким морем Плывет поток. В море взоры Устремите свои. Оно отнимает И возвращает память, любовь дарует. А остальное создадут поэты.

ГАНИМЕД. Перевод С. Аверинцева.

Что никнешь, бедный, в зябкой дремоте, сир, На стылом бреге смутно немотствуешь? Иль позабыл о непостижной Милости и о тоске бессмертных?
Ужель не видел вестников отчих ты В воздушной глуби неуловимых игр? Ужели не был ты окликнут Веским глаголом из уст разумных?
Но крепнет мощно голос в груди. Из недр Родник вскипает, словно бы в некий час, Как отрок, спал в горах. И вот уж Труд очищенья вершит он буйно.
Неловкий: он смеется над узами, Срывая, мечет прочь их, осиливши, Высоким гневом пьян, играя, И, пробудившись на чутком бреге,
На голос чуждый всюду встают стада, Леса шумят, и недра подземные Внимают духу бури, внятно Дух шевельнулся, и в бездне трепет.
Весна приходит. Все, что живет, опять В цвету. Но он далеко: уже не здесь. Не в меру добры боги: ныне Глух его путь, и беседа — с небом.

АДВОКАТ ДЬЯВОЛА. Перевод В. Куприянова.

Проклято будет навек единенье святош и тиранов, Гений будь проклят вдвойне, ищущий славы у них.

* * *

«Опять весна меня преображает…». Перевод В. Куприянова.

Опять весна меня преображает, И в сердце юной радости приток, Роса любви с ресницы упадает, Опять душа полна живых тревог.
Утешиться меня блаженно просят Зеленый луг и в небе облака, Хмельной бокал восторга мне подносит Природы дружелюбная рука.
Да, эта жизнь любой превыше боли, Пока восходит солнце по утрам. А в душах наших лучший век в неволе, И сердце друга сострадает нам.

К РОЗЕ. Перевод В. Куприянова.

Вечно плод в своем бутоне Роза нежная несет. Пусть краса и жизнь на склоне, И настанет срок невзгод,—
Роза, мы увянем тоже, Облететь нам суждено, Но взрастят, кто нас моложе, Жизни свежее зерно!

МИРСКАЯ СЛАВА. Перевод В. Куприянова.

Нынче сердце мое жизни святой полно, Счастлив я и люблю! Вы же внимали мне, Лишь когда я гордыни, Пустословья исполнен был.
Привлекает толпу лишь гомон рыночный, И в чести у раба лишь сила властная. Чтит божественность жизни, Лишь кто богу подобен сам.

НОВАЛИС.

Новалис (литературный псевдоним; настоящее имя — Фридрих фон Гарденберг, 1772–1801). — Самый значительный поэт Иенского романтического кружка, в который, кроме него, входили Л. Тик, Ф. Шлегель и А. Шлегель, В. Вакейродер и др. Стихотворное наследие Новалиса (если не считать его юношеских стихов) невелико: шесть «Гимнов к ночи», пятнадцать «Духовных песен», несколько десятков «Смешанных стихотворений» да еще стихи, которые вошли в роман «Генрих фон Офтердинген» и повесть «Ученики в Саисе». Наиболее своеобразны по содержанию и по форме «Гимны к ночи», где ритмическая проза чередуется со стихами, написанными в свободном ритме, и с традиционным рифмованным стихом. В этих «гимнах», может быть, в наиболее поэтически сконцентрированном виде нашли свое выражение общефилософские и эстетические основы творчества Новалиса. «Духовные песни» также заключают в себе значительные эстетические достоинства; основу общечеловеческого содержания их составляет романтическая тоска по утраченному идеалу и провозглашение верности ему.

Остальная часть стихотворного наследия Новалиса далеко не столь однородна, в ней ощутимы различные влияния: Клопштока, Бюргера, Шиллера, Хёльти. В поэзии Новалиса обнаруживается не только абстрактное, философическое и морализирующее начало, но и начало конкретно-чувственное, стремящееся к выражению реального, зримого и вполне осязаемого мира. Поэт умер в возрасте двадцати девяти лет от туберкулеза, только еще входя в пору высшей творческой зрелости.

«Когда горючими слезами…». Перевод В. Микушевича.

Когда горючими слезами Ты плачешь в комнате пустой И у тебя перед глазами Окрашен мир твоей тоской,
И прошлое дороже клада, И веет боль со всех сторон Такой томительной усладой, Что лучше бездна, лучше сон
В той пропасти, где столько дивных Сокровищ нам припасено, Что в судорогах беспрерывных К ним тянешься давным-давно,
Когда в грядущем — запустенье И только мечешься, скорбя, И к собственной взываешь тени, Утратив самого себя,—
Открой ты мне свои объятья! Как я знаком с твоей тоской! Но пересилил я проклятье И знаю, где найти покой.
Скорее призови с мольбою Целителя скорбей людских, Того, кто жертвует собою За всех мучителей своих.
Его казнили, но поныне Он твой последний верный друг. Не нужно никакой твердыни Под сенью этих нежных рук.
Он мертвых жизнью наделяет, Даруя кровь костям сухим, И никого не оставляет Из тех, кто остается с Ним.
Он все дарует нашей вере. Обрящешь у Него ты вновь И прежние свои потери, И вечную свою любовь.

ГИМН К НОЧИ. (Фрагмент). Перевод В. Куприянова.

Вечно ли будет сбываться свидание с утром? Власти земного никогда не будет конца? Суетою забот искажен Ночи небесный приход. Любви жертвенник потайной Зажжется ль навеки? Отмеряно свету Время его; Но вне предела и часа Владычество ночи. Вечно бдение сна. Сон святой, Не обойди своим счастьем Посвященного в ночь В этих буднях земных! Лишь глупцы не видят тебя И сна не знают иного, Кроме этой тени, Которую ты, сострадая, В истинных сумерках ночи Нам оставляешь. Они тебя не находят Ни в златой лозе винограда, Ни в чудесном соке Миндального дерева, Ни в коричневом нектаре мака. Они не знают, Что это тобою Так нежно девичья Грудь объята И к небу причислено лоно, — Они не знают, Что из древних преданий Ты идешь, распахнувший небо, И владеешь ключом От обиталищ блаженных, Ты, бесконечных тайн Вестник безмолвный.

ЛЮДВИГ ТИК. Перевод А. Гугнина.

Людвиг Тик (1773–1853). — Один из самых плодовитых и талантливых немецких романтиков, поэт, переводчик, драматург, прозаик, литературный и театральный критик. Его лирическое наследие (свыше четырехсот стихотворений) весьма разнородно и в большинстве своем состоит из своеобразных «лирических вставок» в романы, драмы и рассказы, которые затем стали публиковаться как самостоятельные стихотворения. Тик умел живописать природу, ряд стихотворений выделяется музыкальностью звучания, романтически-торжественным настроением.

НАПУТСТВИЕ[79].

[79].
Чтобы юность не проспать Под отцовской крышей, Он раздольный мир узнать В путь-дорогу вышел.
Долы безбрежны, Лес тайной укрыт; Девушек нежных Блистают наряды, Маня, как награды; За ними он взглядом и сердцем летит.
Дивные лица В венце красоты — Все это снится Или беспечная юность резвится в сиянье мечты?
Смелого слава Ищет в пути, Шлет ему лавры, Громы, литавры И обещает награды иные еще впереди.
Страха не зная, Врагов побеждая, Герой вырастал; И, среди юных невест выбирая, Девушку он увидал, о которой мечтал.
Сквозь долы и горы, Земные просторы Он едет назад. Родители ждали Но прочь все печали, И каждый теперь после встречи желанной и счастлив и рад.
Как мчишься ты, Время!.. Уж слушает сын О годах столь давних, О подвигах славных — Вот юность седин!.. И старость отступает прочь, Как перед солнцем — ночь.

УВЕРЕННОСТЬ[80].

[80].
Вставай! Ведь солнце в путь зовет, В просторный, вольный мир войди. Сквозь горы и луга — вперед! И не грусти в пути!
На месте не стоит ручей — Бежит в полях легко; И ветер мчится все резвей Куда-то далеко.
Луна не дремлет никогда, На солнце посмотри — Оно в движении всегда С зари и до зари.
Лишь ты один в своих стенах, Хотя и манит даль. Вставай! И с посохом в руках Избудь свою печаль!
Когда судьбу свою искать На вольный выйдешь свет, Рассвет увидишь и закат И вдруг отыщешь след.
Есть в жизни радость и печаль, Заботы и труды. Чтоб не было чего-то жаль — Доверься счастью ты.
Везде, где неба синева, Росток любви взойдет; И каждый, в ком мечта жива, Не зря свой путь пройдет.

КЛЕМЕНС БРЕНТАНО.

Клеменс Брентано (1778–1842). — Самый значительный поэт Гейдельбергского романтического кружка, в который входили также А. фон Арним, Й. Гёррес и др. Брентано выступил как один из зачинателей романтической реформы немецкой лирики на основе ее сближения с народной песней. Но для развития немецкой поэзии в XIX веке, пожалуй, гораздо более значительную роль сыграли три тома «Волшебного рога мальчика» — немецкие народные песни и стихотворения в народном духе, изданные Клеменсом Брентано и Ахимом фон Арнимом в 1805–1808 годах. Первый сборник стихотворений Брентано был издан посмертно, в 1844 году.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ. Перевод И. Грицковой.

Эту песню напевая, Не колебли тишины. Так луна поет, всплывая Из небесной глубины.
Пой, чтоб слышалось журчанье Ручейка, невнятный ропот, Приглушенное ворчанье, Шорох, щебет, шум и шепот.

* * *

«Жила на Рейне фея…»[81]. Перевод В. Топорова.

[81].
Жила на Рейне фея В селенье Баххарах, Жила, смятенье сея И скорбь в людских сердцах.
Сгубила, осмеяла И взрослых и парней — И так околдовала, Что льнули все сильней.
Тогда епископ местный Священный суд созвал, Но пред красой небесной Весь гнев его пропал.
Он вымолвил: «Бедняжка! Бедняжка Лорелей! Зачем казнишь так тяжко Ты красотой своей?»
«Увы! не жду прощенья, И жизнь постыла мне, Хоть чары обольщенья — Не по моей вине.
Мои глаза как пламя. Рука — волшебный жезл. Бросай же деву в пламя! Ломай над нею жезл!»
«О! ты, представ пред нами, Навет отвергла весь, Ведь то же гложет пламя И нашу душу днесь.
И если жезл преломим, Назначив приговор, То сердце мы разломим На муку и позор!»
«Не смейся над несчастной! Будь, отче, справедлив, Пред гибелью ужасной Грехи мне отпустив.
Я доле жить не смею, Я не желаю жить! За то, что гибель сею, Вели меня казнить!
Увы! и я любила, Но грянула беда: Меня покинул милый, Бежал невесть куда.
Прозвали всемогущей Меня за красоту, Но мне мой вид цветущий Самой невмоготу!
Мой смех, сверканье взгляда И шеи белизна — Мне этого не надо! Воздай за все сполна!
Я смерть приму без дрожи, Я кончу путь земной, И ты пребудешь, боже, В последний миг со мной!»
Трем рыцарям владыка Велит седлать коней: «Не бойся, горемыка! Бог любит Лорелей!
Став тихою черницей В обители простой, Ты сможешь приобщиться К премудрости святой».
Печальной и убитой, Прекрасна и бледна, С торжественною свитой Поехала она.
«О рыцари, — сказала, Не сдерживая слез,— Позвольте мне сначала Подняться на утес.
На замок взор я кину, Где милый был со мной, И безвозвратно сгину За мрачною стеной».
Утес, крутой и черный, Над гладью рейнских вод. Устало и упорно Наверх она идет.
И рыцари, по крупам Похлопавши коней, По каменным уступам Идут вослед за ней.
И сверху возгласила: «Вон челн внизу плывет! И в том челне мой милый Меня, наверно, ждет.
Конечно, он за мною Привел сюда челнок!» Встает над крутизною И прыгает в поток!
Три рыцаря в смятенье С утеса не ушли. Лежат без погребенья Во прахе и в пыли.
Кто людям спел об этом? Не рейнский ли рыбак? Но над тройным скелетом Звучит отныне так:
Лорелей! Лорелей! Лорелей! Три двойника души моей[82].

* * *

«Одинокой смерти жду…». Перевод В. Топорова.

Одинокой смерти жду, Состраданья не желая, Потеряв свою звезду, Ни на что не уповая, Одинокой смерти жду, Смерти путника в пустыне.
Одинокой смерти жду, Смерти путника в пустыне, Потеряв свою звезду, Потеряв свою святыню, Одинокой смерти жду, Смерти нищего в несчастье.
Одинокой смерти жду, Смерти нищего в несчастье, Потеряв свою звезду, Не теряя к ней пристрастья, Одинокой смерти жду, Смерти дня в вечерних бликах.
Одинокой смерти жду, Смерти дня в вечерних бликах, Потеряв свою звезду В сонмах звезд тысячеликих, Одинокой смерти жду, Смерти узника в темнице.
Одинокой смерти жду, Смерти узника в темнице, Потеряв свою звезду, Не престав по ней томиться, Одинокой смерти жду, Смерти лебедя певучей.
Одинокой смерти жду, Смерти лебедя певучей, Потеряв свою звезду За могильно-черной тучей, Одинокой смерти жду, Смерти в море-океане.
Одинокой смерти жду, Смерти в море-океане, Потеряв свою звезду, Сохранив одно страданье, Одинокой смерти жду, Смерти Веры в час унылый.
Одинокой смерти жду, Смерти Веры в час унылый, Потеряв свою звезду, Одинокий и постылый, Одинокой смерти жду, Смерти сердца в сердце милой!

* * *

«Тихо-тихо тук-тук-тук…». Перевод В. Топорова.

«Тихо-тихо тук-тук-тук… Милый друг, а ну как вдруг, Чуть задремлют все вокруг, Я с дверей откину крюк?
С посещеньем не тяни! Будь как тень в ночной тени! Но не вскрикни, не чихни: Мать проснется — и ни-ни.
Половицы щелк да щелк. Песик спит, но зол, как волк. Прокрадись, — есть в этом толк,— Как блоха в невестин шелк!
Ты, конечно, парень-хват, Но в сенях стоит ушат, Чуть заденешь — и назад, Прочь, куда глаза глядят!
Лестница — твой первый враг: Все ступеньки кое-как, Лишь один неверный шаг, И мгновенно — бряк во мрак!
Туфли скинь свои. Без них Поднимись, в чулках одних. Встретишь няньку — двинь под дых: Нянька верит в домовых.
Главное, не спутай дверь. Рядом спит батрак. Он зверь. Коль не веришь, то проверь, Но коль хочешь жить — поверь.
Не взбирайся на чердак: Братец там. По части драк, Как известно, не дурак. Он сильнее, чем батрак.
Постучись ко мне, друг мой. Постучись, шепни: „Открой!“ Не открою, дорогой! „Караул, — вскричу, — разбой!“
Тут же мать, батрак и брат К вертопраху поспешат. Мне милее битый зад, Чем крестины невпопад…»
Но иначе все пошло. Платье сделалось мало. Девять месяцев прошло. Родилось дитя мало.

* * *

«Мария, куда ты вечор уходила?..». Перевод В. Топорова.

Мать.

Мария, куда ты вечор уходила? Мария, любимая дочь!

Мария.

Я старую бабку проведать ходила. Родная, мне тяжко дышать!

Мать.

А чем тебя бабка твоя угощала? Мария, любимая дочь?

Мария.

Копченой селедкой она угощала. Родная, мне тяжко дышать!

Мать.

А где же старуха селедку поймала? Мария, любимая дочь!

Мария.

На грядке капустной в своем огороде. Родная, мне тяжко дышать!

Мать.

А чем же она в огороде удила? Мария, любимая дочь!

Мария.

Своими руками да ивовой веткой. Родная, мне тяжко дышать!

Мать.

Куда же объедки потом подевались? Мария, любимая дочь!

Мария.

Их слопала черная собачонка. Родная, мне тяжко дышать!

Мать.

Куда ж собачонка потом подевалась? Мария, любимая дочь!

Мария.

На тысячи мелких кусков разлетелась. Родная, мне тяжко дышать!

Мать.

Мария, куда ж положить тебя на ночь? Мария, любимая дочь!

Мария.

На кладбище наше, в сырую землицу. Родная, мне тяжко дышать!

***

«Едва ты кончила дышать…». Перевод В. Топорова.

Едва ты кончила дышать, Как начал я томиться И дал обет: не целовать Вовек иной девицы.
Мои желания сильны, В них жизнь и страсть едины! Увы!., к тебе устремлены И потому — невинны.
О, как тебя недостает! Зачем я пел, бахвалясь, Тебе и миру, жалкий мот, О том, как мы сливались.
И ласки наши, как слова, Свое презрели право: Речь пресыщения трезва, А голод — хмель, отрава.
Едва ты кончила дышать, Как начал я молиться, Чтоб обратилось время вспять Иль страсть — к иной девице.
Я полон сил, мой жарок пыл, Смелы мои объятья, Но я тебе не изменил, Хоть женщин стал менять я.
Бредут высокою тропой Весталок вереницы, Но обладание тобой Мне грезится и снится.

ПЕСНЬ РЕЙНУ. Перевод В. Микушевича.

О ветер прохладный, О лепет волны, О берег отрадный, Где мы рождены!
О зелень земная В лазури небес! Тебя вспоминая, Я сердцем воскрес.
Раздумья! Как лозы, Обвейтесь вокруг! Здесь ласковы грозы, И ветер мне друг.
Почти неприметный, Над сердцем моим Лепечет, приветный, Что здесь я любим.
Небесные дали, Как в райском саду; И в люльке мне дали Оттуда звезду.
О Рейн благодатный! Ты вечно в пути. Покой невозвратный Ты мне возврати.
И в смутной надежде, Хоть мельницы нет, Стучит, как и прежде, Мне сердце в ответ.
Отец, как тревожно Блуждал я вдали, Сказать невозможно, Но ты мне внемли.
В твоем обаянье Я здесь наконец. Ты в лунном сиянье Прими мой венец.

* * *

«Соловушка, бывало…». Перевод В. Микушевича.

Соловушка, бывало, Нам пел во тьме ночной, Ты был тогда со мной, И я не тосковала.
Мне слезы лить негоже. За прялкою пою, И месяц нить мою С небес увидел тоже.
Соловушка, бывало, Нам пел во тьме ночной. Как больно мне одной! А птице горя мало.
И светит месяц тоже Тебе в чужом краю. Храни любовь мою, Соедини нас, Боже!
А птица, как бывало, Поет во тьме ночной. Ты прежде был со мной, И я не тосковала.
Соедини нас, Боже, Храни любовь мою! За прялкою пою И с песней плачу тоже.

СЕРЕНАДА. Перевод В. Куприянова.

Льется, плачет флейта снова, И ручей звенит глубокий. Причитанья золотого Слушай чистые упреки!
Просьба, сказанная нежно, Не останься без ответа! Ночь вокруг меня безбрежна, Песня в ней — как проблеск света

ВЕСЕЛЫЕ МУЗЫКАНТЫ. Перевод В. Микушевича.

В своем искусстве мы не плохи. Обходим город по ночам, И, как веселые сполохи, Погудки наши здесь и там.
Рокочет, хохочет В ночи тамбурин; Птенцы-бубенцы — Не молчит ни один; Тут же цимбалы, Как зазывалы; Незваный звон — Как странный сон. Трели свирели Сердце задели: Радость и боль… Слушать изволь!
Мы заиграем серенаду, И сразу в окнах свет зажгут, И сверху бросят нам награду За наш ночной веселый труд.
До нашей музыки охочи В своих покоях стар и млад: Всех завлекает среди ночи Наш колдовской певучий лад.
Мы ровно в полночь подоспели, Как пробило двенадцать раз, И вот уже, вскочив с постели, Заслушалась девица нас.
Когда в своей укромной спальне Вдвоем с невестою жених, Мы ближней улице и дальней Во мраке будем петь о них.
На свадьбах мы своим напевом Всем угождали до сих пор. Хмельным гостям и нежным девам Отраден был наш звонкий хор.
Однако взгляды нестерпимы, И не для нас горят огни, И мы поем, пока незримы, Как соловьи в ночной тени.

Дочь.

Мне был бы мрак милее вечный. Утрачен друг, отец убит; Вам сладок мой напев беспечный,— От слез моих мой хлеб горчит.

Мать.

Что мрак, что свет — мне все едино От слез ослепла я давно. В поводыри взяла я сына, В цимбалы бить мне все равно.

Оба брата.

Какие вывожу я трели, Когда меня трясет озноб! Так мне погудки надоели, Что предпочел бы лечь я в гроб.

Мальчик.

Как весело! Сломал я ногу, Несет меня моя сестра. Бью в тамбурин я, слава богу! Развеселиться всем пора.
Рокочет, хохочет В ночи тамбурин; Птенцы-бубенцы — Не молчит ни один; Тут же цимбалы, Как зазывалы; Незваный звон — Как странный сон. Трели свирели Сердце задели: Радость и боль… Слушать изволь!

АДЕЛЬБЕРТ ШАМИССО.

Адельберт Шамиссо (1781–1833). — Один из ярких представителей прогрессивного немецкого романтизма Адельберт фон Шамиссо, сын родовитого французского графа, изгнанного революцией из своих поместий, обрел в Германии новую родину, сохранив, однако, уважение к французской демократической культуре и революционным традициям французского народа. Всемирную известность Шамиссо принесла повесть «Удивительная история Петера Шлемиля» (1813). Своеобразие места Шамиссо в немецкой поэзии 1820–1830-х годов естественнее всего объясняется его близостью как к французской (Беранже), так и к немецкой (Уланд) поэтическим традициям. Н. В. Гербель, написавший первый очерк творчества Шамиссо на русском языке, отметил, что его лирическая поэзия «отличается необыкновенной нежностью и благородством чувств, а равно простотою и свежестью форм». Многие стихи Шамиссо стали популярными песнями, лирический цикл «Любовь и жизнь женщины» был положен на музыку Р. Шуманом. На русский язык поэзию Шамиссо переводили А. Майков, В. Жуковский, М. Михайлов и др.

ВЕСНА. Перевод В. Куприянова.

Земля пробудилась, приходит весна, Вокруг расцветают цветы. Душа моя снова от песен тесна, И вновь я во власти мечты.
Сияя, встает над полями рассвет, И ветер с листвой не суров. А мне все казалось, что волос мой сед, Нет, это пыльца от цветов.
И птицы вовсю гомонят без конца, Их щебет звенит надо мной. И нет седины, это просто пыльца, Я счастлив, как птицы весной.
Земля пробудилась, приходит весна, Вокруг расцветают цветы. Душа моя снова от песен тесна, И вновь я во власти мечты.

МЕЛЬНИЧИХА. Перевод Ю. Левина.

Мельница машет крылами. Буря свистит и ревет, А мельничиха ручьями Горючие слезы льет.
«Я верила буйному ветру, Что свищет, колеса крутя; Я верила клятвам беспечным — Несмысленное дитя!
Лишь ветер верен остался, А клятвы — мякина одна. Где тот, кто мне в верности клялся? Я брошена, разорена…
Кто клялся, того уже нету, Безвестны его пути. Искал его ветер по свету, Да так и не смог найти».

ТРАГИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ. Перевод М. Замаховской.

Жил человек. Он был смущен, Что сзади косу носит он: Другую бы прическу!
И он решил: «Сейчас рискну — Дай поверчусь, ее стряхну…» Болтается косичка!
Он быстро колесом кружит, Но все по-прежнему дрожит, Болтается косичка!
Вертится он на новый лад, Но уверяет стар и млад: Болтается косичка!
Он вправо, влево и кругом — Ни в том нет толку, ни в другом: Болтается косичка!
Он закружился, как волчок,— Все невпопад и все не впрок: Болтается косичка!
Так он кружится до сих пор И думает: «Отскочит! Вздор!» Болтается косичка!..

ЗАМОК БОНКУР[83]. Перевод Е. Витковского.

[83].
Закрою глаза и грежу, Качая седой головой: Откуда вы, призраки детства, Давно позабытые мной?
Высоко над темной равниной Замок, мерцая, встает — Знакомые башни, бойницы И арка высоких ворот.
Каменный лев печально На меня устремляет взор — Я приветствую старого друга И спешу на замковый двор.
Там сфинкс лежит у колодца, Растет смоковница там, За этими окнами в детстве Я предавался мечтам.
Вот я в часовне замка, Где предков покоится прах, — В сумрачном склепе доспехи Висят на темных стенах.
Глаза туман застилает, И не прочесть письмена, Хоть ярко горят надо мною Цветные стекла окна…
Мой замок, ты высечен в сердце Пускай ты разрушен давно; Над тобою крестьянскому плугу Вести борозду суждено.
Благословляю пашню И каждый зеленый всход,— Но трижды благословляю Того, кто за плугом идет.
А ты, моя верная лира, Вовеки не умолкай,— Я буду петь мои песни, Шагая из края в край.

ДЕВУШКА ИЗ КАДИКСА. Перевод В. Топорова.

«Неужели от испанки Ждешь вниманья безрассудно, Серенады распевая Под надзором у француза?
Прочь! Я знаю вас — кичливых И трусливых андалузцев! Нам бы шпаги, вам бы спицы — Мы б не праздновали труса!
Если даже сами шпаги — Предков гордое оружье — В бок толкнут вас: „Хватит дрыхнуть!“, Вы ответите: „Так нужно!“
Если даже чужеземный Бич хлестнет по вашим шкурам — Лишь попятитесь покорно, Лишь потупитесь понуро!»
«Сеньорита, ваши речи Прозвучали слишком круто. Или стали чужеземцу Вы любезною подругой?»
«Бедный! Даже предо мною Он сробел! Какая скука! А француза заприметит — Тут же к мамочке под юбку!»
«Сеньорита, вы ошиблись, Вы насмешница и злючка. Если встречу я француза, То убью собственноручно».
«Ты — убьешь? Вот это мило! Но, увы, поверить трудно. Вон француз идет! А впрочем,— Слишком крепкий, слишком крупный!»
В тот же миг, сражен ударом, Галльский воин наземь рухнул, А влюбленному испанцу Палачи связали руки.
Сеньорита засмеялась: «Эта шутка мне по вкусу — Я отвадила невежу, А платить пришлось французу!»
Андалузец на прощанье Поклонился ей угрюмо И ушел, не обернувшись, С чистым сердцем, с тяжкой думой.
«Не от вас, о чужеземцы, Смерть приму я хмурым утром, Не за то, что эту землю Кровью я залил пурпурной.
Нет, я ранен был смертельно Страстью к деве равнодушной — Госпожа меня судила, Госпоже я отдал душу».
Так твердил он по дороге Палачам, печальный путник. Но послышалась команда, И его прошили пули.

ИНВАЛИД В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ[84]. Перевод В. Микушевича.

[84].
Лейпциг, Лейпциг! Скверный город! Изувечен я в бою За свободу, за свободу! Кровь зачем ты пил мою?
За свободу! За свободу! Был храбрейшим я в полку. Череп сабельным ударом Раскроили дураку.
И валялся я, а рядом Битва бедственная шла. Ночь могильною плитою Опустилась на тела.
Боль меня приводит в чувство. Хуже нет на свете мук. Я в смирительной рубашке, И смотрители вокруг.
Где ты, где, моя свобода, Кровью купленный удел? Бьет меня кнутом смотритель, Чтобы смирно я сидел.

ЛЮБОВЬ И ЖИЗНЬ ЖЕНЩИНЫ. (Из цикла). Перевод П. Грицковой. «Как забыть? Не знаю…».

Как забыть? Не знаю. И в глазах черно. Я давно страдаю, Вижу лишь одно.
Жду его напрасно, Но из темноты Проступают ясно Милые черты.
Не хочу играть я, Белый свет поблек. Что наряды, платья, Если он далек?
Тихо отворяю В сумерках окно. Как забыть? Не знаю. Вижу лишь одно.

* * *

«Никак не поверю в это…».

Никак не поверю в это: За что же лишь я одна Любовью его согрета, Возвышена, окрылена?
Днем и глухими ночами, Будь то во сне, наяву, Дышу лишь его речами, Признаньем его живу.
Я благость любви вкусила, Прижавшись к его груди. И мне не страшна могила И вечная тьма впереди.

ИГРУШКА ВЕЛИКАНШИ. Перевод Л. Гинзбурга.

В Эльзасе замок Нидек был славен с давних пор Обитель великанов, детей могучих гор. Давно разрушен замок — не сыщешь и следа, И сами великаны исчезли навсегда.
Однажды, — это было в забытый, давний год,— Дочь великана вышла из крепостных ворот, Спустилась по тропинке, увлечена игрой, И вскоре очутилась в долине, под горой.
Сады, луга и нивы — все незнакомо ей. Близ Гаслаха достигла она страны людей. И города, и села, и пастбища, и лес Предстали перед нею, как чудо из чудес.
Нагнулась великанша, и, радости полна, Крестьянина и лошадь заметила она. Потешное созданье возделывало луг, Стальными лемехами сверкал на солнце плуг.
«Ах, что за человечек! И лошадь — с ноготок!» И девочка достала свой шелковый платок. Находку завернула и с этим узелком Вприпрыжку побежала в свой замок прямиком.
Домой она приходит, открыла дверь и вот С веселою улыбкой родителя зовет: «Отец! Взгляни, какую игрушку я нашла! О, как она забавна и до чего мила!..»
Охваченный раздумьем старик отец сидел. Вина из кубка отпил, на дочку поглядел: «Да что там копошится? А ну-ка, покажи, Свой шелковый платочек скорее развяжи».
И бережно достала она из узелка Забавную игрушку — седого мужика. Поставила на столик коня его и плуг И, хлопая в ладоши, забегала вокруг.
Но тут старик родитель нахмурился как ночь: «Нет, это — не игрушка! Что сделала ты, дочь? Не медля ни мгновенья, назад его снеси. Крестьянин — не игрушка! Господь тебя спаси.
Когда бы не крестьянин — не труд его, заметь,— Без хлеба нам с тобою пришлось бы умереть. И навсегда запомни, что великанов род В веках свое начало от мужиков берет!»
…В Эльзасе замок Нидек был славен с давних пор Обитель великанов, детей могучих гор. Давно разрушен замок — не сыщешь и следа, И сами великаны исчезли навсегда.

ЛЮДВИГ УЛАНД.

Людвиг Уланд (1787–1862). — Один из самых популярных в XIX веке немецких романтиков, в поэзии которого Эйхендорф видел «кульминацию романтической лирики», Гейне — обобщающий итог творческой деятельности «романтической школы» в Германии, а Ф. Геббель в 1857 году отводил ему место «первого поэта современности». Уланд был ведущим поэтом Вюртембергского романтического кружка, в который входили Ю. Кернер, К.-Г. Кёстлин, К. Майер, Г. Шваб и др. К середине XX века Уланда почти забыли, но сейчас интерес к нему снова растет. Важнейшие качества его поэзии — глубокий демократизм содержания и сознательное стремление к народности и ясной простоте формы. Основу поэтической славы Уланда составил изданный в 1815 году сборник «Песен и баллад», который, пополняясь время от времени новыми стихотворениями, только при жизни Уланда выдержал свыше сорока изданий. В жанровом и тематическом плане поэзия Уланда чрезвычайно многообразна, но в XIX веке наиболее популярны были его стихотворения в духе народной песни и баллады, а также актуальная политическая лирика. К его творчеству обращались многие композиторы, в том число И. Брамс, Ф. Лист, Ф. Мендельсон, Ф. Шуберт, Р. Шуман.

ЗАМОК У МОРЯ. Перевод В. Левика.

«Ты видел замок, в море Глядящий с утесов крутых, Весь в легком, прозрачном уборе Из тучек золотых?
Хотел бы он склониться Играющим волнам на грудь, Хотел бы в тучах скрыться, В вечерней заре потонуть…»
«Я видел замок, в море Глядящий с крутизны. Над ним я видел и зори, И в небе — серп луны».
«А весел был грохот прибоя, Был звучен гул ветров? Был радостен в мирных покоях Шум празднеств и пиров?»
«Нет, волны в море спали, Спал ветер крепким сном, Лишь кто-то в глубокой печали Пел песню за окном».
«Бродил ли по сводчатым залам Король с королевой своей? Ты видел их в бархате алом, В венцах из заморских камней?
Была ли дочь их с ними, Сияла ли юной красой, Очами голубыми И золотою косой?»
«Нет, были родители в горе, Наряд их ничем не блистал. Я видел их в черном уборе, Но дочери я не видал».

ТРИ ПЕСНИ[85]. Перевод В. Жуковского.

[85].
«Споет ли мне песню веселую скальд»? Спросил, озираясь, могучий Освальд. И скальд выступает на царскую речь, Под мышкою арфа, на поясе меч.
«Три песни я знаю: в одной старина! Тобою, могучий, забыта она; Ты сам ее в лесе дремучем сложил; Та песня: отца моего ты убил.
Есть песня другая: ужасна она; И мною под бурей ночной сложена; Пою ее ранней и поздней порой; И песня та: бейся, убийца, со мной!»
Он в сторону арфу и меч наголо, И бешенство грозные лица зажгло, Запрыгали искры по звонким мечам,— И рухнул Освальд — голова пополам.
«Раздайся ж, последняя песня моя: Ту песню и утром и вечером я Греметь не устану пред девой любви; Та песня: убийца повержен в крови».

ХОРОШИЙ ТОВАРИЩ[86]. Перевод В. Левика.

[86].
Был у меня товарищ, Вернейший друг в беде. Труба трубила к бою, Он в ногу шел со мною И рядом был везде.
Вот пуля просвистела, Как будто нас дразня. Мне ль умереть, ему ли? Он, он погиб от пули — Часть самого меня.
Упал, раскинув руки,— Объятья мне раскрыв, И не обнимет боле… Но пусть лежишь ты в поле, Мой друг, — ты вечно жив!

ХОЗЯЙКИНА ДОЧЬ. Перевод В. Левика.

Три парня по Рейну держали свой путь, К знакомой хозяйке зашли отдохнуть.
«Дай пива, хозяйка, вина принеси, Красавицу дочку к столу пригласи».
«Я пива подам и вина вам налью, Но в саван одела я дочку мою».
И в горницу входят они, не дыша. Лежит там во гробе девица-душа.
Один покрывало откинул с лица, И смотрит, и мог бы смотреть без конца.
«Ах, если б увидеть могла ты меня, Тебя полюбил бы я с этого дня!»
Другой покрывалом закрыл ее вновь, Заплакал, свою провожая любовь.
«Как рано ты божий покинула свет! Тебя ведь любил я, любил столько лет!»
И третий покровы откинул опять, И мертвые губы он стал целовать.
«Тебя я любил и прощаюсь, любя, И буду любить до могилы тебя!»

ГРАФ ЭБЕРШТЕЙН. Перевод И. Грицковой.

Дворец королевский. Ликуют фанфары, В сиянии факелов кружатся пары, Возгласы, выкрики, звон хрусталя. Граф Эберштейн с дочерью короля Весь вечер танцуют, резвясь и шаля.
Лишь музыка грянула с новою силой, Она ему шепчет: «Граф Эберштейн, милый, Я признаюсь, не скрывая стыда, Что ты понапрасну приехал сюда. Дворцу твоему угрожает беда».
И понял граф Эберштейн в то же мгновенье, Что хочет владыка расширить владенье. «Ловко же вы заманили меня! Танцы, вино — хороша западня!» Граф Эберштейн спешно седлает коня.
Он к замку подъехал. Ярятся набаты, Бряцают багры, топоры и лопаты. «Тесни лиходеев! Хватайте воров!» И валятся вороги в огненный ров. Граф Эберштейн нынче жесток и суров.
Наутро король появился со свитой, Заранее лаврами славы увитый. И что же он видит? Рассеялся дым, Граф Эберштейн весел, он цел-невредим, И верное войско по-прежнему с ним.
Король возмутился, смутился, опешил, Но Эберштейн быстро владыку утешил: «О нашей размолвке забыть я не прочь. Ты в жены отдашь мне прелестную дочь. Мы свадьбу сыграем сегодня же в ночь».
В замке у графа ликуют фанфары, В сиянии факелов кружатся пары, Возгласы, выкрики, звон хрусталя. Граф Эберштейн с дочерью короля Танцуют, резвятся, шутя и шаля.
Он обнял ее, и прижал к себе лихо, И шепчет ей на ухо нежно и тихо: «Мне это признание стоит труда, Но все же скажу, не скрывая стыда,— Дворцу короля угрожает беда».

К РОДИНЕ[87]. Перевод А. Гугнина.

[87].
К тебе, Отчизне возрожденной, Устремлена мечта моя! Надеждой новой окрыленный, Твою свободу славлю я.
Ты кровью истекла в сраженьях. О, сколько пало жертв святых! —. Теперь найдешь ли утешенье В моих мелодиях простых?

ПРОКЛЯТИЕ ПЕВЦА[88]. Перевод В. Левика.

[88].
Когда-то гордый замок стоял в одном краю. От моря и до моря простер он власть свою. Вкруг стен зеленой кущей сады манили взор, Внутри фонтаны ткали свой радужный узор.
И в замке том воздвигнул один король свой трон. Он был угрюм и бледен, хоть славен и силен. Он мыслил только кровью, повелевал мечом, Предписывал насильем и говорил бичом.
Но два певца однажды явились в замок тот — Один кудрями темен, другой седобород. И старый ехал с арфой, сутулясь на коне. А юный шел, подобен сияющей весне.
И тихо молвил старый: «Готов ли ты, мой друг? Раскрой всю глубь искусства, насыть богатством звук. Излей все сердце в песнях — веселье, радость, боль, Чтобы душою черствой растрогался король».
Уже певцы в чертоге стоят среди гостей. Король сидит на троне с супругою своей. Он страшен, как сиянье полярное в ночи, Она луне подобна, чьи сладостны лучи.
Старик провел по струнам, и был чудесен звук. Он рос, он разливался, наполнил все вокруг. И начал юный голос — то был небесный зов, И старый влился эхом надмирных голосов.
Они поют и славят высокую мечту, Достоинство, свободу, любовь и красоту, Все светлое, что может сердца людей зажечь, Все лучшее, что может возвысить и увлечь.
Безмолвно внемлют гости преданьям старины, Упрямые вояки и те покорены, И королева, чувством захвачена живым, С груди срывает розу и в дар бросает им.
Но, весь дрожа от злобы, король тогда встает: «Вы и жену прельстили, не только мой народ!» Он в ярости пронзает грудь юноши мечом, И вместо дивных песен кровь хлынула ключом.
Смутясь, исчезли гости, как в бурю листьев рой. У старика в объятьях скончался молодой. Старик плащом окутал и вынес тело прочь, Верхом в седле приладил и с ним пустился в ночь.
Но у ворот высоких он, задержав коня, Снял арфу, без которой не мог прожить и дня. Ударом о колонну разбил ее певец, И вопль его услышан был из конца в конец:
«Будь проклят, пышный замок! Ты в мертвой тишине Внимать вовек не будешь ни песне, ни струне. Пусть в этих залах бродит и стонет рабий страх, Покуда ангел мести не обратит их в прах!
Будь проклят, сад цветущий! Ты видишь мертвеца? Запомни чистый образ убитого певца. Твои ключи иссякнут, сгниешь до корня ты, Сухой бурьян задушит деревья и цветы.
Будь проклят, враг поэтов и песен супостат! Венцом кровавой славы тебя не наградят, Твоя сотрется память, пустым растает сном, Как тает вздох последний в безмолвии ночном».
Так молвил старый мастер. Его услышал бог. И стены стали щебнем, и прахом стал чертог. И лишь одна колонна стоит, еще стройна, Но цоколь покосился, и треснула она.
А где был сад зеленый, там сушь да зной песков, Ни дерева, ни тени, ни свежих родников. Король забыт, он — призрак без плоти, без лица. Он вычеркнут из мира проклятием певца!

ЖНИЦА[89]. Перевод В. Левика.

[89].
«День добрый, Мария! Так рано уже за работой! Хоть ты влюблена, а работаешь с прежней охотой. Попробуй — в три дня за болотом скоси луговину. Клянусь, я в супруги отдам тебя старшему сыну!»
Так молвил помещик, и, речи услышав такие, Как птица, забилось влюбленное сердце Марии. Явилась в руках ее новая чудная сила. Как пела коса в них, как шумные травы косила!
Уж полдень пылает. Жнецы притомились, устали, К ручью потянулись, в тени собрались на привале. Лишь трудятся пчелы, жужжат и не знают покоя. И трудится с ними Мария, не чувствуя зноя.
Спускается вечер, разносится звон колокольный. Соседи кричат ей: «Бросай! На сегодня довольно!» Прошло уже стадо, и время косцам расходиться. Но, косу отбив, продолжает Мария трудиться.
Вот звезды зажглись, засверкали вечерние росы, Запел соловей, и сильнее запахли покосы. Мария не слушает пенья, без отдыха косит, Без отдыха косу над влажной травою заносит.
Так ночь миновала, и солнце взошло над вселенной. Не пьет и не ест она, сытая верой блаженной. Но третьим рассветом просторы зажглись луговые, И косу бросает, и радостно плачет Мария.
«Здорово, Мария! Скосила? Ну, ты молодчина! Тебя награжу я богато, но замуж за сына… Глупышка! Да это ведь в шутку я дал тебе слово. Как сердце влюбленное сразу поверить готово!»
Сказал и пошел. У Марии в глазах потемнело. Прилежные руки бессильно повисли вдоль тела. Все чувства затмились, дыханье пресеклось от боли. Такой, возвращаясь, нашли ее женщины в поле.
Текут ее годы в безмолвном, глухом умиранье. И ложечка меда — дневное ее пропитанье. О, пусть на лугу на цветущем ей будет могила! Где в мире есть жница, которая так бы любила?

НОВАЯ СКАЗКА. Перевод А. Гугнина.

В царстве сказки думал снова Золотым отдаться снам, Дух поэзии сурово Лиру мне настроил сам.
Я назвал свободой фею, Право — рыцарь будет мой. Славный рыцарь, в бой смелее — Сокрушим драконов рой!

НА МОСТУ НАД БИДАССОА. Перевод В. Левика.

На мосту над Бидассоа К небу длань святой простер. Слева — ширь долин французских, Справа — цепь испанских гор. Он людей благословляет Здесь, на трудном их пути, Где покинувший отчизну Скорбно молвит ей: «Прости!»
На мосту над Бидассоа Некий лик волшебный зрим. Для одних он дышит гневом, Но сияет он другим. Тем сулит он лишь пустыни, Этим — вешние луга. Всем чужбина безотрадна, Всем отчизна дорога.
Мирно плещет Бидассоа, Ждет стада на водопой. А в горах еще стреляют, А в горах — последний бой. И в вечернем полумраке Сходит вольница к реке. Знамя пулями пробито. След кровавый на песке.
На мосту над Бидассоа, Ружья праздные сложив, Все в реке омыли раны, Сосчитали тех, кто жив. Ждут неприбывших, отставших. Ждут ушедших в вечный мир. Барабан гремит, и гордо Молвит старый командир:
«Час настал! Сверните знамя — Это был свободы стяг. Не впервые на границу Оттеснил нас подлый враг. Но свободу мы в изгнанье Увели не навсегда! Не померкла наша слава, Наша светит нам звезда.
Мина, ты, в боях за вольность Смерть видавший столько раз,— Ты один не тронут пулей В день, губительный для нас. Ты — Испании спаситель, Ты надежда для нее. Мы уходим, чтоб вернуться, Мы не бросили ружье!»
Но встает, шатаясь, Мина, Молчалив и бледен сам. Шлет прощальный взгляд он небу И своим родным горам. Прижимает к сердцу руку, А в глазах его туман. На мосту над Бидассоа Кровь течет из старых ран.

ПОТОНУВШАЯ КОРОНА. Перевод В. Левика.

На том холме высоком Стоит крестьянский дом, С порога — вид просторный, Леса, поля кругом.
Сидит крестьянин вольный У своего крыльца. Спокойно точит косу, Благодарит творца.
А под холмом — низина, И пруд в низине той. На дне лежит корона, Сверкает под водой.
В лучах луны сверкая, Лежит уж много лет, И никому на свете До ней и дела нет.

ПОСЛЕДНИЙ ПФАЛЬЦГРАФ. Перевод А. Гугнина.

Я — пфальцграф Гёц. Я весь в долгах, Но заплачу с лихвой: Продам угодья, и людей, И замок родовой.
Лишь два старинных права мне Дороже, чем мой дом. В святом монастыре — одно, Одно — в лесу густом.
Я щедрым был к святым отцам, Пока я был богат. Собаку с ястребом теперь Прокормит пусть аббат.
В лесах вокруг монастыря Охочусь с давних пор. Как прежде, будет рог трубить, Все остальное — вздор.
Но миг придет, умолкнет рог, Смежит мне веки сон, И выйдут иноки к ручью Под колокольный звон.
Под сенью дуба вековой Зароют грешный прах. Мне вечно будут птицы петь И полчаса — монах.

ВЕШНЯЯ ВЕРА. Перевод А. Голембы.

В цветеньях, в нежности весны Ветвей развеянные сны: Забыты прежние святыни, Весенний ветер гонит грусть, О сердце бедное, не трусь: Все переменится отныне!
Мир все прекрасней с каждым днем, Свершится все, чего мы ждем, Плывет весна по горней сини,— Цветы покрыли дол и даль, О сердце, позабудь печаль: Все переменится отныне!

НОВАЯ МУЗА. Перевод А. Гугнина.

Без охоты, но послушно Я законы изучал — Лишь за рифмою воздушной Я ни разу не скучал. Аполлону с Артемидой Долго я пером служил, Только в честь слепой Фемиды Я ни строчки не сложил.
В час, суровый для Отчизны, Музы строгие пришли И, взывая к новой жизни, Новый стих в душе зажгли. Твой, Фемида, час настанет! — День и ночь пою о ней. Скоро суд народный грянет И осудит королей!

А. Ш.[90]. Перевод А. Гугнина.

[90].
Когда волна и ветер, разъярясь, В кромешной тьме закончат смертный бой И Гелиос сияющий взойдет — Тогда, грозя, отступит океан, Но долго пенится прибой, ворча, Обломками швыряясь на песок; А с неба свет струится золотой, Прозрачен воздух, улеглась волна, Иные корабли выходят в дальний путь, И ветер легкий ладит взмах весла.

ОСЕННЯЯ ПАУТИНКА. Перевод А. Гугнина.

Вослед за летом уходящим Мы шли желтеющей тропой. Воздушной феи дар летящий Связал чуть зримо нас с тобой. Я эту нить ловлю смущенно: Вот добрый знак в столь важный час… О вы, надежды всех влюбленных, Зефир — ваш друг. Кто против вас?

НАПУТСТВИЕ. Перевод А. Гугнина.

В глухую ночь, в морской кромешной мгле, Когда корабль давно идет сквозь темень И в темном небе не найдешь звезды, Тогда на палубе чуть светит огонек, В безумстве бури бережно спасенный,— И компас различает рулевой И, стрелку видя, верный держит путь. О друг, свой огонек в душе храни,— И мрак любой — не властен над тобою.

ИОЗЕФ ФОН ЭЙХЕНДОРФ.

Иозеф фон Эйхендорф (1788–1857). — Один из крупнейших немецких романтических поэтов Иозеф фон Эйхендорф особенно ярко выразил в своем творчестве лирическое восприятие природы, тоску по далекому идеалу. Выходец из старинной дворянской семьи, Эйхендорф в своих политических и религиозных взглядах так и не смог до конца освободиться от устаревших феодальных представлений. Но его глубокий поэтический талант разорвал сословные путы и привел его творчество к органическому слиянию с самым демократическим источником поэзии — народной песней, питавшей лирику многих немецких романтиков. Распространению поэзии Эйхендорфа при жизни значительно препятствовало то обстоятельство, что свой первый сборник стихов он выпустил в 1837 году — в пору очевидного заката романтизма, хотя в журналах и альманахах, в тексте прозаических произведений или в качестве приложений к ним стихи его публиковались с 1808 года. Популярность ряда стихотворений, правда, поддерживалась тем, что к ним обращались такие композиторы, как Ф. Мендельсон-Бартольди, Р. Шуман, И. Брамс. Заново поэзия Эйхендорфа была открыта во второй половине нашего века, и сейчас он — один из самых читаемых и почитаемых немецких романтиков.

ЗИМНИЙ СОН. Перевод А. Плещеева.

И снилось мне, что будто снова Передо мною отчий дом; Что я лежу в долине старой С веселым, радостным лицом; Что ветерок играет легкий С листвой в полдневной тишине; Что цвет летит с родных деревьев На грудь и на голову мне…
Когда ж проснулся я — за лесом Всходила тусклая луна; Вокруг меня в сияньи бледном Лежала чуждая страна… И, озираясь, на деревьях Я видел иней, а не цвет; Поля покрыты были снегом, И сам я был уж стар и сед.

ГНЕВ. Перевод В. Левика.

В старом доме обветшалом, Лежа в мусоре плачевно, Под лучом рассвета шалым Щит и меч блеснули гневно.
Как молчат пиры и тризны, Так доспехи смолкли в зале, Где спасители отчизны В годы бурь хозяевали.
Да, пришло другое племя — Шнырят карлики по скалам, Наглы в солнечное время, Но трусливы перед шквалом.
Не стесняясь преступлений, Кровь Христову продавая, Без желаний, без стремлений Канет в глубь времен их стая.
Ты один пребыл упорный, Не запятнанный изменой. Так бы мне в наш век позорный Вспомнить о любви священной,
В небо кроной взмыв могучей, В глубь утеса вдвинуть корни И стоять, как дуб над кручей, Устремленный к выси горней.

ПРОЩАНИЕ. Перевод А. Карельского.

Шум ночной уж полнит лес, Мгла в его глубинах. Бог украсил лик небес Светом звезд невинных. Тишина легла в низинах, Шум ночной лишь полнит лес.
Так нисходит в мир покой: Лес и дол смолкают, Путник с робкою тоской Дом свой вспоминает, Свод лесной ниспосылает И тебе, душа, покой.

ПЛАВАНЬЕ ПЕВЦА. Перевод А. Карельского.

В сиянии безмолвном Лазурный свод высок, И мчит по светлым волнам Нас юности поток.
Мы — аргонавтов племя На гордом корабле, Плывем сквозь даль и время К полуденной земле.
Со звонким кубком полным У мачты я стою, У мачты, вторя волнам, Один за всех пою.
Друзья, как небо ясно! А снидет вечерняя мгла — О жизнь, как была ты прекрасна, Как быстро ты протекла!
Пою леса, долины, И замок над скалой, И мудрые седины Земли моей родной!
Вам все готов отдать я — А я, как царь, богат — Берите сердце, братья, И жизнь — бесценный клад!
Счастливый путь вовеки! То Рейн или Дунай — Все праведные реки Текут в блаженный край.

* * *

«Ушел я, мой свет…». Перевод А. Карельского.

Ушел я, мой свет, мы расстались, Дитя, голубка моя, Ушел, а с тобою остались Лишь недруги, злобу тая.
Наш праздник — на это их станет Развеют, — им что за печаль! Ах, если любовь нас обманет, Всего остального не жаль.
Поляны наши лесные, Где мы бродили с тобой, Притихли, как неживые, И холоден их покой.
Над ними звезды без счета Горят в холодной дали И льют свою позолоту На снежную грудь земли.
На сердце все неуютней, Мертво и пустынно кругом; И с трепетом взял я лютню — Забыться в горе своем.
Забудусь ли только — не знаю. Как холоден ветер ночной! Спокойной ночи, родная, Любовь да пребудет с тобой!

ПОЭТАМ. Перевод В. Левика.

Где судят честно, мыслят здраво, Где для добра творят закон, Где разум чтут и ценят право, Там дух мой счастьем окрылен.
Но гибнет царство чистой веры, Великолепье пало в прах, Век беспощаден, злу нет меры, И Красота ушла в слезах.
Наивность душ благочестивых, Невеста божья, где она? Бесстыдством умников ретивых, Преступной шуткой сражена.
Где дом, в котором, всем на диво, Душе открыт весь мир чудес, И честен Труд, Любовь красива И праздник жизни не исчез?
Где сам ты, странный тот ребенок, Игрушки, детство, старый сад, И ночь, и холодок спросонок, И шепот звезд, и аромат?
Как ярко солнце там светило! Но вянет век, он слаб и стар. Лишь у поэта та же сила И тот же в сердце юный жар.
И он не знает оскуденья,— Пускай растлилось все кругом, Господь от общего паденья Спасает Сердце Мира в нем.
Тупую волю всех творений, В земном и косном — бога след, Любовью искупает гений, Природой избранный поэт.
И Слово дал господь поэту, Чтоб мог назвать он свет и тьму, И строгий путь к добру и свету, И радость — Неба дар ему.
Вверяя богу все невзгоды, Свободно литься песнь должна, Чтобы сердца в полет Свободы Стремила звуками она.
И — Чести щит — поэт сурово Разврат осудит, ложь и грязь. Волшебной силой дышит Слово, Из сердца чистого родясь.
От суесловья всех он дальше, Безгрешность сердца он блюдет, Чтоб не упасть в трясину фальши Иль шуток плоских и острот.
Остерегись же, говорю я, Иль станет божий дар грехом. Не засти горний свет, торгуя Вертлявым, суетным стихом.
Неси высокое служенье, Оставь ничтожное судьбе И дай живое выраженье Всему, что истинно в тебе.
Но брезжит день. В кругу небесном Последних звезд померкнул свет. Мне так легко! Я добрым, честным Всем шлю от сердца мой привет.

НОЧНОЕ ПРИВЕТСТВИЕ[91]. Перевод В. Левика.

[91].

1.

Как хорошо в ночную пору, Гуляя с лютней при луне, Глядеть, взойдя по косогору, На дол, уснувший в тишине.
Все изменилось, все проходит, А были, были времена! Безмолвен лес. Одна лишь бродит В чертогах буковых луна.
Нет виноградарей в долине, Нет шумной пестроты труда, Одни ручьи журчат и ныне И серебрятся, как всегда.
Да соловей как бы очнется От сна и трель уронит вдруг, Иль шорох в листьях пронесется… Но что напомнит этот звук?
Нет, отзвучать не может радость, И от лучей, от блеска дня В груди, как сон, как песни сладость, Осталось что-то у меня.
Я лихо провожу по струнам, И мнится, вмиг забыв покой, Как прежде, внемлет песням юным Моя девчушка за рекой.

2.

Словно дальний зов, волнуя, По вершинам свет струится. В жажде томной поцелуя К ветви стала ветвь клониться.
Как тут все необычайно! Голосами полон дол. Каждый пел о прошлом тайно… Так я ночь, всю ночь провел.
Не болтай, ручей, нет мочи! Брезжит день, но что за счеты, Если в волны лунной ночи Кинул странник все заботы!

3.

Днем лучше идти! В окошко девица Мне вслед подивится. Ручей на пути Бежит себе мимо Под песню свою, Но голос любимой Я вдруг узнаю.
Дитя, по ночам Амур настороже. Ты выйдешь — и что же: Он скажет богам! Те с неба — толпою И все у ворот. В твой дом за собою Поэт их ведет.

ПРОЩАНИЕ (В ЛЕСУ ПОД ЛЮБОВИЦЕМ). Перевод А. Карельского.

О долы, холмы, дали, О лес любимый мой, Даруй мне в час печали Молитвенный покой. От вечного смятенья, От суетного дня Родной зеленой сенью, Как встарь, укрой меня!
Рассвет над миром сонным Свой теплый стелет дым, Исходят птицы звоном, И сердце вторит им: Что наша скорбь в подлунной? О чем жалеешь ты Пред ликом этой юной, Нетленной красоты?
И слово правды строгой Мне шепчет каждый лист: Иди прямой дорогой, Будь духом тверд и чист. Тем праведным заветам Внимал я, не дыша, И несказанным светом Наполнилась душа.
Пусть завтра я, тоскуя, Уйду к чужим богам, На ярмарку людскую, В докучной жизни гам,— Но сердце я закрою Для суеты земной, Чтоб вечно быть душою С тобой, мой рай лесной.

УТЕШЕНИЕ. Перевод А. Карельского.

Иль ты, сердце, не устало Сожалеть о днях услад? Ах, в нагие эти скалы Тщетно я вперяю взгляд.
Неужели все умчалось — Юность, песни и весна? Лишь печаль в груди осталась, Лишь тоской душа полна.
Птицы реют в поднебесье, Корабли в морях плывут, Белый парус, птичьи песни Только горше грудь гнетут.
Где беспечные скитанья, Дым ущелий, даль лесов, Пестрых образов мельканье И рожка манящий зов?
Неужели в мире этом Не раскинет больше вновь Полных золотом и светом Нам шатров своих любовь?
О, утешься, дух усталый, Озарись надеждой, взгляд! Ведь, оставив эти скалы, Мы вкусим еще услад!

ПЕРЕД ЗАКАТОМ. Перевод А. Карельского.

Дни счастья, дни страданий Нелегок был наш путь. От долгих всех скитаний Присядем отдохнуть.
Уж меркнет вечер алый, На дол истому льет. Лишь в небе — запоздалый Двух ласточек полет.
Сядь ближе, — пусть резвятся! — Объемлет сумрак нас, Легко и потеряться В пустынный этот час.
О, как спокойны дали! И пред зарей такой Мы так с тобой устали… Не смерти ль то покой?

ВЕРНОСТЬ. Перевод М. Замаховской.

Словно странник, что ночами Слезы льет в чужом краю И во сне за облаками Видит родину свою,—
Я сквозь вешнее цветенье За долиной, за горой Слышу зов твой в отдаленье, Вижу милый образ твой.
И тогда волной волшебной, Как в неясном полусне, Вечных песен ключ целебный Заливает сердце мне.

НАД ПОТОКОМ. Перевод М. Замаховской.

Река скользила и шумела, И волны шли волнам вослед. А я стоял оцепенело: Моя любовь, тебя уж нет! Ни ветерок, ни звук, ни пенье Не колебали тяжкий зной, Задумчивые, без движенья, Клонились ивы над волной.
Те ивы были, как сирены, В зеленой влаге длинных кос И пели тихо, вдохновенно О прошлом, полном страстных грез., Пой, ива, пой! Напев унылый, Печалью тайною звеня, Как зов любимой из могилы, В поток тоски влечет меня.

ПОГИБШИЙ. Перевод М. Замаховской.

Тихо челн плывет к утесу, Распускает фея косу.
Запоет о тайне волн — Сгинет и рыбак и челн.
Утро встало, ветром вея,— И утес исчез и фея.
А челнок — на дне морском. А рыбак — спит вечным сном.

В ПУТЬ. Перевод В. Левика.

В горах ли, на равнине — Вольнее дышит грудь. Все расцветает ныне, И все торопит в путь.
Ручей с горы стремится, Реке преграды нет, Летит куда-то птица, Но во главе — поэт.
Кто не в ладах с судьбою, Кто чахнет от забот,— Он всех зовет с собою, В дорогу он зовет.
В полях, на горных склонах Поет он, чародей, Сближая разделенных Пространствами людей.
И все на сборы скоры, Спешат, как в дом родной, И тайно чьи-то взоры Твердят: ты мой, ты мой!
В полях ли, на утесах — Шумит весна, цветет. Бери дорожный посох И весело — в поход!

ВОЗВРАЩЕНИЕ СВОБОДЫ[92]. Перевод В. Левика.

[92].

1.

Словно море вкруг меня,— Прежде так дубы да ели, В тень прохладную маня, Саги старые мне пели.
Рейн блеснул, — как тих простор Берегов его нарядных! Замки в глубь глядятся с гор Средь нагорий виноградных.
Здравствуй, Рейн, прими поклон! А тогда, тебя скрывая,— Храм и крепость, — с двух сторон Чаща высилась живая.
Но от римского орла Еле честь я уносила, Ибо землю облегла Грозной тучей эта сила.
Но героев древних род — Те, кто мир прошли до края, Стали косны, что ни год Мне постыдно изменяя.
Так за мной шагал позор, Смерть и мор ползли по странам, А вдали средь отчих гор Брезжил день лучом багряным.
Шла я, радуясь, к тебе, Всех земель несла короны, Но в бессмысленной борьбе Ты мне ставила препоны.
Все ж я здесь, я здесь опять, Шла бездомной, шла гонимой, Но, как божья благодать, Мне раскрылся край родимый.
На вершинах гор огни, Всюду радость, где иду я. Рейн шумит, как в оны дни, Мне, пришедшей, салютуя.
И кричу в леса, в поля, Нивам, вырванным из плена: Вся немецкая земля, Будь вовек благословенна!

2.

Воздух полон вешним звоном, В глубине шумит река. Водопад звенит по склонам, Как привет издалека.
В блесках молнии летучей Скачет дева на коне, Словно ждет ее над кручей Гордый замок в вышине.
Где прошла она, там серый Морок тьмы уже исчез, Божьи твари полной мерой Пьют чистейший свет небес.
Но кому же и Природа И все люди шлют привет? То, красавицы, Свобода,— Дай ей бог сто тысяч лет!

РАДОСТНОЙ ДОРОГОЙ. Перевод В. Левика.

Блеск лазури льется в поле, То весна пришла, весна! Рог лесной поет на воле, Взор блестит — во всем она! Суматохой бодрой, бурной, Как магический поток, В мир прекрасный, мир лазурный Этот праздник всех увлек.
— Ждать вас, други? — Нет, куда там! Я, как все, в полет, в обгон, То восходом, то закатом Упоен и ослеплен, В мир стотысячеголосый, Где Аврора гонит тьму. — Но куда? — К чему вопросы? В путь — и нет конца ему!

ДРУЗЬЯМ. Перевод В. Левика.

Блеск молодости, музыка желаний, Ручьи в душистой, чуткой тишине,— Всех тянет в этот круг очарований, Кто бога чтит в сердечной глубине. И грустно видишь долгий путь скитаний, Паломничество к ней, к родной стране.
Войди в мой сад — и пестрый мир явлений Нахлынет на тебя со всех сторон. Но те из них, что мне видны, как тени,— Тому, чей взор зарею ослеплен,— Ты будешь видеть четче, совершенней. Всему свой миг, все канет в глубь времен. Но то, что вновь родится в сердце друга, Не вырвет буря из родного круга.

ЗИМА. Перевод В. Левика.

Без пути, без цели, Занавешен тьмой, Жил я дни, недели, Мертвенно-немой.
Боль, и там, снаружи, Снег да тишина. Сердце, что нам в стуже! Будет и весна.
Ложь, вражда и слава, — Мира зыбкий след, Это все отрава — Вспенилось, и нет!
Вновь, мой конь, пред нами Ввысь и вдаль простор. Так взмахни крылами И во весь опор!
Если все остыло — Страсть, любовь, печаль, Все, что жизнью было, Все, чего нам жаль,—
Конь, ту землю вспомни, Где всему покой. Как там хорошо мне! Друг, летим домой!

ВЕЧЕР. Перевод В. Левика.

Грустит пастушья дудка, Ни звука на реке. Лес отозвался чутко На выстрел вдалеке.
И там, вдали, закатом Горит холмов гряда. О, если б стать крылатым И улететь — туда!

ЛОРЕЛЕЙ[93]. Перевод В. Левика.

[93].
— Холодный ветер, ночь темна, А ты, красавица, одна. Бескрайный, темный лес кругом. Скачи за мною! Где твой дом?
— Хитер и лжив весь род мужской, Оставь меня с моей тоской. Ты слышишь? Рыщет рог, трубя. Оставь меня… Спасай себя!
— Твой конь в алмазах весь, как ты. Сама ты дивной красоты. О боже! Горний свет пролей! Не ты ль колдунья Лорелей?
— Узнал? Где встал седой гранит, Мой дом с вершины в Рейн глядит. И тьма и стужа… Нет пути! Тебе из леса не уйти.

ОДИНОКИЙ БОЕЦ. Перевод В. Куприянова.

Итак, ты брошен всеми, Итак, поддержки нет; Быть может, скоро время Сломает твой хребет.
Никто твоим призывом Не увлечен на бой. Все с видом горделивым Спешат своей тропой.
Пусть краткой будет схватка И пусть я одинок, Не личного достатка Взыскует мой клинок.
Чужого мне не надо. Я без венца умру. Осенняя прохлада Заплачет на ветру.
Пусть смертный час настанет, Но света мне не жаль. Последней песней грянет Моих доспехов сталь.
Едва я рухну в травы — И всадник молодой В сени победной славы Поникнет надо мной.
На прах он мой укажет Друзьям в победный час,— Вот кто был первым, скажет, И кто погиб за нас.

ТЕОДОР КЁРНЕР.

Теодор Кёрнер (1791–1813). — Один из самых популярных поэтов периода антинанолеоновской освободительной войны в Германии 1813 года; погиб в бою. В свое время были известны ого драмы, переводившиеся и на русский язык. Первую книгу стихов Кёрнер опубликовал в 1810 году, но прославился благодаря сборнику «Меч и лира», изданному посмертно, в 1814 году. В лучших стихах Кёрнера видна связь с народной песней; пылкая любовь к родине неразрывно связана со столь же пылкой любовью к свободе.

МОЯ РОДИНА[94]. Перевод И. Грицковой.

[94].
Скажи, где родина моя? Там, где свободою дышали, Где честь и совесть прославляли, Где искры правды высекали Ее святые сыновья. Там родина моя.
Что сталось с родиной моей? Она, свободная когда-то, Теперь растерзана, распята, Оплакивает виновато Своих погибших сыновей. Вот то, что сталось с ней.
О чем скорбит мой край родной? О том, что страх сильней свободы, О том, что в горестные годы Не поднялись его народы, Не встали за него стеной. Скорбит мой край родной.
К кому взывает край родной? К богам глухим, его предавшим, К бойцам, сражаться не уставшим, Смятенья, страха не познавшим, Чтоб на врага пойти войной. Взывает край родной.
Чего моя отчизна ждет? Что люди наконец проснутся, С проклятым извергом схлестнутся, В бою не дрогнут, не согнутся, И ненавистный гнет падет. Моя отчизна ждет.
На что надеется она? Вкусить свободу и отмщенье, К врагам не зная снисхожденья, Стряхнуть с себя порабощенье, Чтоб стала вольной вся страна. Надеется она.

ВИЛЬГЕЛЬМ МЮЛЛЕР.

Вильгельм Мюллер (1794–1827). — Один из ярких лириков позднего немецкого романтизма; выступал также как переводчик, эссеист, издатель, критик. Обладая богатой и разносторонней филологической культурой, Мюллер испытал себя в разных поэтических жанрах и традициях, но наибольшая его заслуга перед немецкой поэзией — стихотворения в духе народной песни. Гейне, например, высоко оценивая значение мюллеровских «Стихотворений из сохранившихся бумаг одного странствующего валторниста» (т. 1 — 1821 г., т. 2 — 1824 г.) для формирования своей собственной поэзии, писал о «чистом наслаждении», которое дают ему эти стихи, с их «вечной свежестью и юношеской первозданностью». Всемирную известность В. Мюллеру принесли поэтические циклы «Прекрасная мельничиха» и «Зимний путь», в большей своей части положенные на музыку Ф. Шубертом. Популярностью у современников пользовались также циклы «Греческих песен» (1821–1826), отразивших симпатии поэта к свободолюбивому греческому народу.

В ПУТЬ. Перевод И. Тюменева.

В движенье мельник жизнь ведет, в движенье, В движенье мельник жизнь ведет, в движенье. Плохой тот мельник должен быть, Кто век свой дома хочет жить. Всё дома, всё дома, всё дома, всё дома.
Вода примером служит нам, примером, Вода примером служит нам, примером. Ничем она не дорожит И дальше, дальше все бежит. Все дальше, все дальше, все дальше, все дальше.
Колеса тоже не стоят, колеса, Колеса тоже не стоят, колеса. Стучат, кружатся и шумят, С водою в путь они хотят. С водою, с водою, с водою, с водою.
Вертятся, пляшут жернова, вертятся, Вертятся, пляшут жернова, вертятся. Кажись бы, им и не под стать, Да ведь нельзя ж от всех отстать. Нельзя же, нельзя же, нельзя же, нельзя же.
Движенье — счастие мое, движенье, Движенье — счастие мое, движенье. Прости, хозяин дорогой, Я в путь иду вслед за водой. Далёко, далёко, далёко, далёко.

ЛИПА. Перевод С. Заяицкого.

У входа в город липа, под ней бежит ручей; Я часто сладко грезил в тени ее ветвей. В ее кору я врезал немало нежных слов, И в радости и в горе я к ней идти готов.
И, в путь идя далекий, в холодный мрак ночей, Закрыв глаза, хотел я теперь пройти под ней. И ветви зашумели, шепча во мгле ночной: «Вернись, скиталец бедный, ты здесь найдешь покой!»
И злой холодный ветер ночную песнь завел, С меня сорвал он шляпу, но я все шел и гнел. Теперь уж я далёко брожу в стране чужой, Но часто слышу шепот: «Ты мог найти покой!»

БУРНОЕ УТРО. Перевод С. Заяицкого.

Был серый плащ на небе, но вихрь его сорвал И темных туч лохмотья трепать свирепо стал, Трепать свирепо стал.
Вся даль в огне кровавом, и тучи все в огне. И вот такое утро теперь по сердцу мне. Должно быть, сердце в небе узнало образ свой, То зимний день холодный, то зимний день холодный, Холодный день и злой!

ШАРМАНЩИК. Перевод С. Заяицкого.

Вот стоит шарманщик грустно за селом, И рукой озябшей он вертит с трудом, Топчется на месте, жалок, бос и сед. Тщетно ждет бедняга, — денег в чашке нет!
Тщетно ждет бедняга, — денег нет и нет. Люди и не смотрят, слушать не хотят, Лишь собаки злобно на него ворчат.
Все покорно сносит, терпит все старик, Не прервется песня и на краткий миг, Не прервется песня и на краткий миг.
Хочешь, будем вместе горе мы терпеть? Хочешь, буду песни под шарманку петь?

АВГУСТ ПЛАТЕН.

Август Платен (граф Карл Август Георг Макс фон Платен-Галлермюнде, 1796–1835). — Поэт и драматург. Служил в армии баварского короля. Выйдя в отставку, Платен изучал юридические науки, филологию и философию в Вюрцбурге, затем в Эрлангене; с середины 20-х годов жил в Италии. Платен выступал против романтиков в литературе, противопоставляя их поискам требования классически строгой законченности формы, отказа от романтической субъективности; в своих эстетических исканиях он опирался на античную, классическую восточную и классицистскую европейскую традиции. В свое время были популярны сборники «Газелей», циклы сонетов, «Польские песни», отдельные баллады и комедии Платена.

«Венеция лежит в стране мечтаний…». Перевод В. Микушевича.

Венеция лежит в стране мечтаний, Пустынный край, былым завороженный; Республика теперь — как лев сраженный, Среди похожих на застенки зданий.
И взнуздан символ гордых упований, Однажды в соль морскую погруженный: Конь бронзовый, на церкви водруженный,— При Корсиканце тень завоеваний.
Где царственное племя, где строитель, Который жил роскошнее и строже, Из мрамора создав себе обитель?
И над бровями внуков тем дороже Черты, которым так дивится зритель, Поверив камню на гробницах дожей.

* * *

«Когда печален дух мой без причины…». Перевод В. Микушевича.

Когда печален дух мой без причины, Меня Риальто не прельщает блеском, И, не желая глохнуть в шуме резком, С мостов смотрю в пустынные глубины.
На вековых стенах видны морщины В безмолвии загадочном и веском; И вздрагивают волны с тихим плеском, И лавром диким поросли руины.
Незыблемых столбов не потревожу, Когда гляжу в темнеющее море, С которым впредь не обручаться дожу;
С подобной тишиною не в раздоре Канал, прильнувший к сумрачному ложу, И голос гондольера на просторе.

* * *

«Кто взял от жизни все…». Перевод В. Топорова.

Кто взял от жизни все, что та сулила? Кто не утратил доли половинной Во сне, в жару, в прискучившей гостиной, В бесплодной страсти, иссушившей силы?
Ах, даже тот, кто прожил жизнь уныло, Лишь чуть утешен мысленной картиной Предназначенья, — в этой жизни длинной С великим страхом ждет сырой могилы.
Ведь каждый мнит, что счастье возвратится, Забыв, что смертный счастья недостоин, Что счастье — богоизбранная птица.
Никто не будет счастья удостоен: К мечтателю оно не постучится, Его в бою не завоюет воин.

ПАДЕНИЕ ВАРШАВЫ[95]. Перевод Г. Ратгауза.

[95].
Когда из Калиша[96] вступил отважных добровольцев полк В Варшаву, реяли орлы и флагов польских реял шелк, Предчувствуя с тираном бой во имя чести и любви, Во славу смелых калишан Варшава грянула: «Живи!» «Нет! — молодой солдат в ответ, кладя ладонь на грозный меч. Смерть калишанам! Смерть в бою, чтобы отечество сберечь!» Господь! Напрасен жар бойцов, главою досягнувших звезд. И родине надменный дар — алмазы дивные невест. Теперь народ спешит в костел под орудийный тяжкий гром, Пред алтарем за польский край склоняясь набожным челом. Напрасно все! И мир скорбит (кровавый гром терзает слух!): Когда над рабскою землей восторжествует вольный дух? О императорский указ, елейно-нежен окрик твой: Царь любит Польшу, как отец, — и выдал Польшу на убой. Напрасно вздыбился народ: «Мы не хотим тебя, тиран!» Он снова стонет под ярмом, и льется кровь из алых ран. Но вы, усопшие сердца, храните благородный сон: Вам, павшим гордыми в борьбе, — все розы будущих времен, К могилам поспешит поэт, которому неведом страх, Среди гигантских гекатомб он славит ваш мятежный прах. И вольный, будущий народ победный столп вам водрузит, И доблесть ваших Фермопил прославит новый Симонид[97].

НОЧНОЙ ПЕРЕХОД ВИСЛЫ ПОЛЬСКИМИ ПОВСТАНЦАМИ БЛИЗ КРАКОВА. Перевод Г. Ратгауза.

В ненастном бурном шуме Мы едем в тяжкой думе. Кто ведает, куда? Разверзлась хлябь потопа. На нас глядит Европа, В ночи блестит звезда.
На мост последний всходим, С отчизны взор не сводим: Мы перешли рубеж. Товарищ безотрадный! Нам светит факел чадный, Окончен наш мятеж!
Ты сгублено заране, Геройское восстанье, В ночи исчез твой след. Возлюбленной равнине Мы посылаем ныне Прощальный наш привет.
Навек прощайте, братья! Сырых могил объятья Покорно ждут бойца. Но мы — отвергли цепи! И не в фамильном склепе, Вдали уснут сердца.
Прощайте, дети, жены! В борьбе вооруженной Вершится Страшный суд. Омыт в крови безвинной Солдатский штык Берлина И петербургский кнут.
Над нами встал владыка. И нет грознее лика: Свинцовый, сонный взгляд И лоб его жестокий, Врожденный шрам глубокий На лбу — беду сулят.
Мы славу купим кровью, Презрев покой, здоровье, Одним огнем горя. Здесь, в побежденном войске, Последний шляхтич польский Достойнее царя.
Так! Нам в наследье — слава, И бой за честь и право, Который мы вели, И край, войной багримый, И горсть земли родимой, Отеческой земли.
Блаженны братья наши, Испившие из чаши Из вольной, круговой, И вы, сыны Волыни, Что в бешеной стремнине Нашли себе покой!
От натиска погони Их к Висле мчали кони Сквозь плотный вражий строй, Они близ переправы, Где бой бурлил кровавый, Воспрянули душой.
За что принять им муку — С отечеством разлуку? Их честь — в родной стране. И мчатся в клубах дыма В поток неукротимый С оружьем, на коне.
Отеческие волны, Давно вы кровью полны, Примите ж их сердца! И мчите неустанно На волю океана Их, вольных до конца!

АННЕТА ФОН ДРОСТЕ-ГЮЛЬСГОФ.

Аннета фон Дросте-Гюльсгоф (1797–1848). — Видная поэтесса и новеллистка, происходила из старинного аристократического рода. Первые стихи и поэмы связаны с романтизмом, и только в сборнике «Стихотворений» (1844) заметен отход от романтической фантастики. Дросте-Гюльсгоф осталась в немецкой литературе как представительница так называемого «поэтического реализма» (О. Людвиг, И. Шеффель, А. Штифтер, Б. Ауэрбах и др.). У «поэтических реалистов» проявилась тенденция к правдивому, детализованному и неромантизированному изображению окружающей их природы и общественной действительности, которую они отражали, однако, в значительно смягченных, опоэтизированных образах.

СЛОВО. Перевод И. Грицковой.

Крылато слово, как стрела. Сам на себя пеняй за спешку, Коль произнес его в насмешку Или сказал его со зла.
Похоже слово на зерно. Обронишь ты его случайно, Но в землю твердую отчаянно Корнями вцепится оно.
Подобно искре, хмурым днем Погаснув, истлевает слово. И на ветру воспрянет снова, И все заполонит огнем.
Едва родимся мы на свет, Весь мир словами обозначим. Смеемся из-за них и плачем. Поверь, что слов никчемных нет.
Молитвам, господи, внемли, Несчастным ниспошли спасенье. Даруй слепому исцеленье, Чтоб видеть красоту земли.
Словами одарил нас бог. Но ты, всесильный, всемогущий, Сокрыл от нас их смысл грядущий, Чтоб их постичь никто не смог.
Зажги ж огонь средь темноты! Пусть в цель летит стрела крылато! Ведь то, что праведно и свято, На свете знаешь только ты!

ОТРАЖЕНИЕ. Перевод И. Грицковой.

Ты смотришь молча на меня. В глазах поблекших нет огня, Под стать туману бледность кожи, И друг за другом две души Шпионят в каверзной тиши. …Меня заверить не спеши, Что ты — есть я! Нет, мы не схожи!
Но знаю я, кто ты таков,— Виденье из тревожных снов, И страшно мне тебя увидеть. Кровь застывает, холодна… Но есть в твоих чертах вина. И я еще понять должна — Любить тебя иль ненавидеть.
Властолюбивей всех владык, Ты править мыслями привык Неумолимо и сурово. Им, как рабам, даешь приказ, Но льется мертвый свет из глаз, Холодный блеск… и я сейчас Скорее убежать готова.
Улыбкой нежной на устах Растопишь мой недавний страх, Она приветливо засветит… По моему лицу скользит… Но в темном взгляде гнев сквозит, Черты коварство исказит. Ты, как палач, что жертву метит.
Нет, я — не ты! Не прекословь! Не схожи наши плоть и кровь, И в этом трудно усомниться. Мы — рознь друг другу, сам гляди! Отец небесный, пощади! Неужто и в моей груди Душа зловещая таится.
Но непонятно, отчего Связует нас с тобой родство. Одной мы спаяны судьбою. Приди ко мне! Ступай вперед! Пусть сердце в ужасе замрет, Но мне известно наперед, Что я заплачу над тобою.

В ТРАВЕ. Перевод И. Грицковой.

Когда вконец измучил землю зной, Жара сменилась свежестью ночной, Я прилегла в лесу на мох глубокий. И шелестела надо мной листва, И щеки щекотала мне трава, И запах луга слышался далекий.
И темноте нахлынувшей вослед Просачиваться стал неясный свет. Он меркнул, вспыхивал и, вновь пылая, Струился, падал сквозь проем ветвей. И это был свет родины моей — Тот, что недавно в комнате зажгла я.
Я различить могла средь тишины Шуршанье листьев, тех, что с вышины, Кружась, на землю опускаться стали. Я столько передумала всего, Биенье сердца слыша своего, Уже не зная: я жива, мертва ли?
Сплетались мысли, словно кружева. Мне годы детства вспомнились сперва. Лицо и голос. Чей? Давно забыла. Ну, а потом, подхваченный волной, День нынешний предстал передо мной. Его ко мне, как к берегу, прибило.
Но, словно бьющий из глубин родник, Спешили мысли дальше, и возник День будущий тотчас перед глазами. Себя я вижу сгорбленной, больной. И памятки родных, любимых мной, Я разбираю поздними часами.
На их портреты буду я смотреть. В одеждах, что успели устареть,— Мои любимые. Я трепетно достану Записки, письма, выцветшую прядь. И, больше слез не в силах удержать, Я в тишине над ними плакать стану.
И вот на кладбище увижу я себя. Колени преклонив, молюсь, скорбя, На сером камне имена читаю Тех, кто всегда в моей душе храним. И птица закричит, повеет дым. Земля зовет, и я в нее врастаю.
Нет. Я очнусь. Вновь под ногами твердь. И мне приснилась только эта смерть. Пойду домой и долго буду тщиться Понять, что значил свет в полночной мгле. То был свет лампы на моем столе Иль вечный свет, горящий у гробницы?

МАЛЬЧИК В БОЛОТЕ. Перевод А. Голембы.

Ох, как жутко во тьме по болоту брести, Прорывать пелену испарений: Привиденья-кусты поднялись на пути, Цепки руки ветвей-привидений, И на каждом шагу — ручейки из-под ног, И малыш перетрусил, промок и продрог,— Ох, как жутко во тьме по болоту брести, Посреди камышовых смятений!
Гонит страшная сказка во тьму малыша, Жутко, бедному, в темной трясине. Пляшет вихрь над низиной, гудя и шурша. Что мятется там в призрачной сини? Это тот землекоп, что угрюм и хитер, Тот лукавый обманщик, чей разум остер! Скачет вихрь, словно бык, пьяным буйством дыша, Ковыляет малыш по низине.
С невысокого берега пялятся пни, Неприветливо сосны кивают,— Путник маленький, ухом к тростинкам прильни, Что во мгле свои стебли вздымают! Странный треск и журчанье вплелись в тишину, Это пряха Ленора в печальном плену, Ну-ка, пряха, белесую нитку тяни В камышах, где виденья плутают!
Так вперед, мальчуган, все вперед и вперед, Ты не сгинешь в трясине иль в яме! Под ногами отчаянный омут поет, Торф колышется под сапогами! Ох, как жутко гудит под ногами провал, Это музыка призраков, призрачный бал: Вороватый скрипач свою долю берет, Грошик стибрил он в свадебном гаме!
Глухо чавкнула топь, испугалось дитя, Песни в яминах черных пропеты: Это мечутся вздохи, во тьме шелестя, Это стон обезумевшей Греты! Мальчик брошен в болотную мглу без дорог: Если б ангел-хранитель мальца не сберег, Труп его откопали бы годы спустя,— Здесь порою находят скелеты!
Постепенно становится почва плотней, Под ногами твердеет дорога,— Там за выгоном — ясность домашних огней: Мальчуган у родного порога! Вот он дух переводит и смотрит назад, Просветлело лицо, проясняется взгляд: Там, внизу, в камышах, было много страшней, Душу там изглодала тревога!

НА БАШНЕ. Перевод И. Грицковой.

Я выйду на башню. Наскучило спать, Да птицы кричат спозаранку. И будет мне волосы ветер трепать — Дразнить молодую вакханку. Ну что же, приятель, покуда жива, Готова к смертельному бою. К тебе я прижмусь поплотнее сперва И силой померюсь с тобою.
А там у прибрежной крутой полосы, Внизу, под моим балконом, Волны ревут, и резвятся, как псы, И бьются о скалы со звоном. И я бы смогла, не боясь, не дрожа, Спрыгнуть к неистовой своре. Ну, а в награду большого моржа Мне подарило бы море.
Потом я увижу в далекой дали, Где волны безудержно хлещут, Сквозь бурю идут напролом корабли И дерзкие флаги трепещут. И я бы корабль по волнам повела. С врагом захотела б схлестнуться. А если б я чайкой морскою была, Я неба смогла бы коснуться.
Хочу поохотиться в диких лесах, Минуя глухие овраги. Была б я бойцом, позабывшим страх, Мужчиной, что полон отваги… Но я на высоком балконе грущу И злюсь на нелепую долю. Лишь волосы в тайне от всех распущу. Пусть ветер растреплет их вволю!

ЭДУАРД МЁРИКЕ.

Эдуард Мёрике (1804–1875). — Поэт, прозаик и переводчик. В своем творчестве стремился синтезировать наследие античности, «веймарского классицизма» и романтизма. Биография Мёрике небогата событиями: студент-теолог, увлекающийся поэзией в кругу друзей по Тюбингенскому университету; священник, пытающийся найти возможность полностью посвятить себя литературе, живущий уединенно, но в напряженных духовных и эстетических поисках; учитель словесности, стремящийся ограничить свою жизнь сферой семьи и непосредственных обязанностей… Основное в творческом наследии Мёрике: двухтомный роман «Художник Нольтен» (1832), куда были включены и лучшие из написанных к тому времени стихов, «Стихотворения» (1838), выдержавшие при жизни поэта пять изданий, эпическая поэма «Идиллия Боденского озера» (1846), сказки и новеллы, а также переводы из античных поэтов. Поэзия Мёрике привлекала таких композиторов, как Р. Шуман, И. Брамс, Г. Вольф. В России его стихи переводили И. С. Тургенев, А. А. Фет и др.

В ПОЛНОЧЬ. Перевод Арк. Штейнберга.

Ночь оперлась о склоны гор; Ее бесстрастный, вещий взор На чаши золотых Весов Времен Недвижно-уравненных устремлен. Но Матери-Ночи бубнят в тишине Бегучие струи о нынешнем дне Минувшем, О дне, безвозвратно минувшем.
Постыл ей древний гомон вод; Милей, чем синий небосвод, Ей коромысла равномерный взмах, Мгновенья взвешивающий впотьмах, Но волны немолчно лепечут во сне Все ту же погудку о нынешнем дне Минувшем, О дне, безвозвратно минувшем.

ПЕРЕГРИНА[98]. Перевод А. Ларина.

[98].

I.

Зерцало верных карих глаз лучится, Как отсвет златоносного нутра; В груди, откуда робкий свет сочится, Взрастила злато скорбная пора. Во тьму зрачков ты манишь погрузиться, Сама не зная, как страшна игра,— Огня всепожирающего просишь, С улыбкой смерть в питье грехов подносишь.

II.

Зала украшена для торжества. Ярок и пестр, в неподвижности летней ночи Сада шатер нараспашку открыт. Словно столпы двоёные, встали Плющом обвитые змеи из бронзы — Двенадцать шеесплетенных Тел подпирают кров, Крова несут чешую.
До поры в ожидании скрылась невеста В дальнем покое отчего дома. Но вот — в свадебном шествии движутся люди, Факелы яры, Немы уста.
И посредине, Здесь, одесную меня, В черных одеждах ступает невеста; В ладных складках пурпурный платок Вкруг изящной головки обвился. Она улыбаясь идет; трапеза благоухает.
Позже, в праздничном шуме, Мы убежали украдкой Прочь, под укрытие сумрака сада, Где на кустах светились соцветья, Где месяца луч за лилеи цеплялся, Где черноволосая крона сосны Наполовину завесила пруд. На травяном шелку сердца стучали. Поцелуи мои поглотили робкий ее поцелуй. Меж тем струя ключа, глухая К шептаниям любви безмерной, Как искони, тешилась собственным плеском; Издали кликали нас, дразнили Добрые песни, Струны и флейты — вотще!
Истомлена, не утолив мой трепет, Она мне голову на грудь склонила. Веками к векам ее в игре прижавшись, Длинных ресниц ощущал я ласку: До прихода дремы, Как крылышки поденок, хлопали они.
Не зажегся восток, Не погасла свеча в покоях невесты — Разбудил я спящую И дитя это странное в дом свой ввел.

III.

Вступила кривда в росные кущи Чувства доселе святого. В ознобе вскрыл я застарелый обман. И, плача от горя, понурый, Девушку стройную — Чудо живое — Прочь из дома прогнал. Взор просветленный ее Погас, потому что любила меня, Но побрела молчаливо Прочь от порога В пасмурный мир.
С той поры Боль в моем сердце и хворь Не прекратятся вовеки. Как будто нитью волшебной, висящей в пространстве Меж нею и мной, путами страха Влеком я, влеком, измученный, к ней. О, если бы вдруг на моем пороге Сидящей увидеть ее, как некогда, в утреннем мареве, С узлом беглянки в руках, И очи ее, простодушно взирая, Сказали бы: «Да, это я, Я возвратилась из дальних стран».

IV.

Ты в мыслях вновь — но почему Я плачу, словно в муке крестной? Так горько сердцу и уму, Душе в груди так сумрачно и тесно… Вчера, когда, беспечен и весёл, Огонь свечей плясал в нарядной зале И в шутках я отвлекся от печали, Твой дух, несущий муки ореол, Вошел и тихо сел со мной за стол,— Мы цепенели рядом и молчали. Но я не смог рыданья превозмочь — Рука в руке, мы выбежали прочь.

V.

Позорный столб терпеть любовь повинна. Потом, босая, в рубище до пят, Она бредет куда глаза глядят, И к ранам ног стекает слез лавина.
Такою мне предстала Перегрина! Все было в ней прекрасно — дикий взгляд, Пыланье щек, венок, который смят, И смех в ответ на вой ветров звериный.
Тоска по красоте все неотвязней, Все яростнее жажда прежних нег. «Вернись в мои объятья без боязни!»
Но скорбен взор из-под усталых век, Тих поцелуй любви и неприязни. Отвергнутую не вернуть вовек.

НА СТАРИННОЙ КАРТИНЕ. Перевод С. Ошерова.

Взгляни, как весел летний луг, Как густ камыш речных излук, Как безмятежно — погляди! — Дитя у Девы на груди, А в дальней роще так густа Листва грядущего креста.

МАШЕНЬКА. Перевод С. Ошерова.

Эти уста, сохранив обаянье отчизны, забыли Звук языка, что лепил пухлость прелестную губ. В руки учебник берет ленивица, хмурясь в досаде, Русские фразы твердит, — всё, как велит ей отец. Губы строптивые! Вы лепечете сладко — но краше Стали с тех пор, как тайком делом другим занялись!

ЛАМПА. Перевод С. Ошерова.

По-прежнему, о лампа, красота твоя Живит собою зал полузаброшенный, Где ты на легких столько лет висишь цепях. Венком по краю чаши беломраморной Из бронзы вьется плющ зеленый с золотом, И хоровод детей на чаше вырезан. Как все чарует! Подлинным искусством здесь Слит дух веселья с истовой серьезностью. И пусть тебя не видят — но прекрасному Довольно для блаженства красоты его.

В ПУТИ. Перевод С. Ошерова.

«Тяжелый крест ношу я, Об этом и пишу я, — А кто не ведает забот, Пускай мои стихи сотрет!»
Кто на скамье в глуши печальной этот стих Нетвердой выводил рукою, — нет, не в шутку,— Скиталец иль пастух, присевший на минутку? Веселья не видать в словах его простых!
Не нынче, не вчера написаны они, Здесь многие пройти успели в эти дни, И, строчки по складам прочтя, любой глядел На жизнь свою, постичь стараясь свой удел,
Стоял в задумчивости миг — и шел потом С привычной ношею забот своим путем, Оставив строки тем, кто будет здесь бродить И думы горестные в сердце бередить.

ЭРИННА — К САПФО. Перевод С. Ошерова.

«Много тропок ведет в Аид, — поется В старой песне, — одной из них пойдешь ты,— Знай и помни». — Кто, Сапфо, о том не знает, О чем нам каждый скажет день? Но живым такое слово неглубоко Входит в сердце: рыбак, взраставший у моря с детства, Шороха воли притупившимся ухом не слышит. Только сегодня — послушай! — так странно встревожилось сердце! Солнечный блеск нынче утром, Озарявший вершины деревьев, Рано сонливицу (так ты недавно бранила Эринну) С душного ложа в сад поманил… На душе у меня было тихо, по в жилах Билась неровно кровь, от бледных щек отливая. А когда перед зеркалом я закрыла лицо волосами И потом завесу душистым раздвинула гребнем, Странный я встретила взглядом в зеркале взгляд. «О глаза, — я сказала, — чего вы хотите? Ты, мой дух, до сих пор бестревожно обитавший В этом сердце и с чувствами живыми обрученный, С какой пугающей полуулыбкой, строгий демон, Ты мне киваешь, смерть предвещая!» И что-то вдруг пронзило меня, Словно блеск зарницы, словно свист черноперой стрелы, Проносящей смерть у виска. И, к лицу ладони прижав, еще долго со страхом Я глядела во тьму кружащей голову бездны. Но о собственной участи смертной Я без слез помышляла, И лишь вспомнив, что смертна и ты, И все подруги, И милое искусство Муз, Залилась я слезами.
В этот миг головная сетка, твой дивный подарок,— Височные нити и на них золотые пчелы,— Со стола мне сверкнула. Когда праздник, обильный цветами, мы будем Справлять в честь супруги Плутона, Я хочу посвятить могучей богине сетку, Чтоб она благосклонной и кроткой была и к тебе и ко мне И каштановой пряди с любимой твоей головы Для Эринны тебе не пришлось бы срезать слишком скоро.

УЗНАЙ ЖЕ, СЕРДЦЕ! Перевод Г. Ратгауза.

Где затаилась ель В лесу далеком? Где роза та цветет, Под чьим окошком? Судьба сулила им,— Узнай же, сердце! — Так нежно зеленеть В твоем надгробье. Два вороных конька В траве пасутся, Потом спешат домой, Вприпрыжку, резво. Они твой гроб свезут Неспешным шагом, Быть может, раньше, Чем с копыт их звонких Подкова упадет, Что мне блеснула!

КРАСАВИЦА РОТРАУТ. Перевод Г. Ратгауза.

Как дочь короля Каэтана зовут? — Ротраут, красавица Ротраут. Негоже ей прясть и мести со двора. Что делает юная Ротраут с утра? — Охотится, удит. О, если б служил я в охоте у ней, Охотился с нею и бил лебедей! — Молчи, мое сердце!
Вот месяц прошел, О, Ротраут, красавица наша, Ротраут! — И юноша служит тебе, Каэтан, Надел он охотничий темный кафтан И в чащу умчался. О, если бы я королевичем был! Всем сердцем я Ротраут-красу полюбил. — Молчи, мое сердце!
Под дубом они прилегли отдохнуть, А Ротраут смеется: «Зачем на меня ты, любуясь, глядел? Дружок, поцелуй меня, если ты смел!» Как боязно стало! Но думает: «Этим не шутят спроста!» И Ротраут-красу он целует в уста. — Молчи, мое сердце!
И молча они поскакали домой. Ротраут, красавица Ротраут! А сердце ликует, как юный птенец: «Надень хоть сегодня свой царский венец, Но я не в обиде! Узнайте, все листья в могучем лесу, Что я целовал нашу Ротраут-красу!» — Молчи, мое сердце!

ВЕНЧАНИЕ НА ЦАРСТВО. Перевод А. Голембы.

Граф Милезинт коварен был: Он меч свой непреклонный Занес, племянника убил И завладел короной! В просторном тронном зале Злодея увенчали. Ужели он ирландцев ослепил?
Король грустит в полночный час, Иль пьян он после пира? Безумец не смыкает глаз, Нова его порфира. Он сыну молвит слово: «Венец подай мне снова И разузнай, кто хочет видеть нас!»
Вступает черная беда В угрюмые хоромы: Теней зловещих череда, Зловещий блеск короны. Скользят безмолвно тени, А Милезинт в смятенье,— Ему от них не скрыться никуда!
Выходит из толпы немой Дитя с кровавой раной, Тоска и скорбь судьбы самой В его улыбке странной. Дитя подходит к трону И молвит, сняв корону: «Убийца, вот тебе подарок мой!»
Виденье скрылось наконец, Вновь призраки далече,— Бледнеет ночь, блестит венец, И догорают свечи. Сын Милезинта снова Взглянул в лицо отцово,— Пред ним на троне восседал мертвец.

ЭТО ТЫ! Перевод А. Голембы.

Синей шалью с вышины Веет, веет ветер вешний, Все нежней в округе здешней Дух пришествия весны. Одолела сон Зимняя природа. — Слышу, слышу арфы тихий звон! Это ты, Весна! Жду твоего прихода!

СЛИШКОМ! Перевод 3. Морозкиной.

Сияет день весенним озареньем. Навстречу небу страстно холм стремится. Готов любовной негою излиться Застылый мир и стать стихотвореньем.
У реющей сосны перед селеньем Моей любимой милый дом таится. О сердце! Перестань так сильно биться И слей блаженство с умиротвореньем.
Любовь! Рассей скорее наважденье, Которым полнит душу мне природа, А ты, весна, умерь любви желанья.
Угасни, день! Ночь, дай мне исцеленье! Пока прохладны звезды небосвода, Хочу подняться к бездне созерцанья.

У ЛЕСА. Перевод 3. Морозкиной.

Люблю в тени опушки в день погожий Лежать, кукушки возгласам внимая. Они, долину мерно усыпляя, На песню колыбельную похожи.
Лишь здесь есть то, что мне всего дороже: Привычкам общества не потакая, Могу самим собою быть, пока я Покоюсь на моем зеленом ложе.
Когда бы люди светские дознались, Как могут время расточать поэты, То мне они завидовать бы стали:
Затем, что под рукой моей сплетались Тугим венком прекрасные сонеты, Пока мой взгляд притягивали дали.

ГЕРМАН ФЕРДИНАНД ФРЕЙЛИГРАТ.

Герман Фердинанд Фрейлиграт (1810–1876). — Один из крупнейших революционно-демократических поэтов Германии. В 1848–1849 годах вместе с Г. Веертом вел литературный отдел «Новой Рейнской газеты», издаваемой Марксом и Энгельсом.

Жизненный и творческий путь Фрейлиграта сложен. В первом поэтическом сборнике — «Стихотворения» (1839) — очень сильна романтическая традиция, чувствуется влияние «Восточных мотивов» В. Гюго. В идейной борьбе 1840-х годов в Германии Фрейлиграт вначале пытался занять надклассовые, абстрактно-демократические позиции (стихотворение «Из Испании», 1841), но уже сборники «Символ веры» (1844) и «Caira» (1846) знаменуют собой переход поэта в ряды революционной демократии. Идейно-художественной вершиной творчества Фрейлиграта стали две книги «Новейших политических и социальных стихотворений» (1848; 1851). Но, вынужденный после поражения революции 1848–1849 годов к длительной эмиграции, Фрейлиграт не удерживается на достигнутых идейно-художественных позициях, постепенно отходит от Маркса и Энгельса; он возвращается в Германию в 1868 году вполне примиренный с политической реакцией и снова апеллирует к «надклассовым» внепартийным позициям.

ОКОННЫЙ ПЕРЕПЛЕТ[99]. Перевод В. Шора.

[99].
Был в замке пышный пир: курфюрст[100] на праздник рыцарей созвал, И звуки скрипок, труб и флейт заполнили старинный зал. Уставлен яствами был стол, и в кубках искрилось вино. Стоял июльский жаркий день. Курфюрст велел раскрыть окно. А из окна был виден лес, где от жары спасала тень, Тот лес, где так любил курфюрст блуждать, охотясь, целый день И слушать ржанье лошадей, и ловчих крик, и лай собак, Забыв строптивый Кенигсберг и непочтительный ландтаг. О, дерзкий город Кенигсберг! О, непокорная страна! Меж вами и курфюрстом шла непримиримая война. То был не рыцарский мятеж! О нет, восстали города,— Чтобы крестьянами владеть не смели больше господа! Да, беспокойный этот край — не Бранденбургская земля! Здесь дух борьбы, гражданский дух, кипящей лавою бурля, Подчас и в наши дни грозит короны обратить во прах; И с давних пор князья таят в груди и ненависть и страх! Был в замке пышный пир. Курфюрст не пожалел гостям вина… «Что до сословий мне! В лесу убил я нынче кабана!» Шумели гости… Вдруг вошел и всех в молчание поверг Гонец, которого прислал вольнолюбивый Кенигсберг. Вручил письмо. «Наверно, вновь ландтаг ослушаться посмел»,— Сказал курфюрст, сломал печать, прочел и страшно побледнел. Какая наглость! Обуздать хотят монарший произвол! «Самонадеянный народ! Ты далеко игру завел! — Курфюрст разгневанный вскричал. — Ты мне дерзишь в последний раз!
Что помешать бы мне могло вот это яблоко сейчас В окно швырнуть? И так же мне ничто не в силах помешать Стать на янтарном берегу ногою твердою опять! Ничто!» И, руку протянув, из вазы яблоко он взял. «Ничто!» — он снова произнес, и замер в ожиданье зал. «Я усмирю бунтовщиков! Им никогда не встать с колен! Моим ты будешь, прусский край! Моим — мятежный польский лен!»
Швырнул. И, описав дугу, упало яблоко… куда ж? В соседний лес? О нет, отнюдь: оно ударилось в витраж! Отбросил яблоко назад свинцовый переплет окна. Я вижу в том счастливый знак твоей судьбы, моя страна!

ВОПРЕКИ ВСЕМУ![101]. (Вариации). Перевод М. Зенкевича.

[101].
Был март горяч, и вопреки Дождю, и снегу, и всему Теперь белеют лепестки, И холод вопреки всему! Да, вопреки всему, всему,— Берлину, Вене и всему,— Пронизывает ветер нас Морозом вопреки всему!
Реакция со всех сторон, И гниль в придачу ко всему! И вновь буржуазии трон Стоит, и вопреки всему, Да, вопреки всему, всему, Лжи, и убийствам, и всему,— Стоит он и позорит нас, Как прежде, вопреки всему.
Оружие, что нам дано Победой вопреки всему, Вновь отнимается оно Тайком в придачу ко всему! Да, вопреки всему, всему,— Речам парламентским, всему,— Теперь мишенью для солдат Мы станем вопреки всему!
Но все же мы, не оробев, Бодримся вопреки всему, В груди глубоко тлеет гнев, Он греет — вопреки всему! Да, вопреки всему, всему, Крепимся вопреки всему! Встряхнемся: ветра злой порыв Не страшен — вопреки всему!
Позорятся ль профессора В рейхстаге вопреки всему, Иль дьяволу пришла пора, Рогам, копытам и всему, Да, вопреки всему, всему,— Коварству, глупости, всему! — Все ж человечность победит, Мы знаем, вопреки всему!
Вернется принц, и вновь для встреч Кричать готовы «хох!» ему; Всё ж меч его — бесчестный меч И сломан вопреки всему. Да, вопреки всему, всему,— Пред всеми вопреки всему,— У принца шпагу пополам Сломали вопреки всему!
Корм из железа и свинца Задайте пушкам. Ко всему Готовы мы и до конца Не дрогнем вопреки всему! Да, вопреки всему, всему, Хотя б прибегли вы к тому, На что в Неаполе дерзнул Мерзавец вопреки всему!
Вы — то, что гибнет и падет. Вы — каста вопреки всему. Мы — человечество, народ! Мы — вечны вопреки всему! Да, вопреки всему, всему. Так будет вопреки всему! Стреляйте — нас сломить нельзя! Весь мир — наш вопреки всему!

ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО «НОВОЙ РЕЙНСКОЙ ГАЗЕТЫ»[102]. Перевод М. Зенкевича.

[102].
Не удар открытый в открытом бою, А лукавые козни, коварство,— Сломило, подкравшись, силу мою Калмыков западных царство! И выстрел из мрака меня сразил. Умертвить мятежницу рады, И вот лежу я в расцвете сил, Убитая из засады!
В усмешке презренье к врагам затая И крепко сжимая шпагу, «Восстанье!» — кричала пред смертью я, Не сломили мою отвагу. Охотно бы царь и прусский король Могилу мне солью покрыли, Но венгры и Пфальц, затая в себе боль, Салютуют моей могиле!
И в одежде рваной рабочий-бедняк В могилу меня провожает И мне на гроб, как участия знак, Прощальные комья бросает. Из березовых листьев и майских цветов Принес он, полон печали, Венок, который после трудов Жена и дочь сплетали.
Так прощай же, прощай, грохочущий бой! Так прощайте, ряды боевые, И поле в копоти пороховой, И мечи, и копья стальные! Так прощайте! Но только не навсегда! Не убьют они дух наш, о братья! И час пробьет, и, воскреснув, тогда Вернусь к вам живая опять я!
И когда последний трон упадет И когда беспощадное слово На суде — «виновны» — скажет народ, Тогда я вернусь к вам снова. На Дунае, на Рейне словом, мечом Народу восставшему всюду Соратницей верной в строю боевом, Бунтовщица гонимая, буду!

ВСЕ ТИХО, ОПУСТЕЛ БОКАЛ… Перевод Т. Сильман.

Все тихо, опустел бокал Пред догорающей свечой. Я все по комнатам шагал И все хотел найти покой.
Волненье крови не унять. Что ж! Я рыдать готов навзрыд. А образ твой встает опять И вновь со мною говорит.
Корабль у пристани стоял, И ты на палубе. — Скорей! Я Лорелею увидал В сиянье золотых кудрей.
Летит вуаль на ветерке, Я видел ножки узкий след И в знак прощания — в руке Тихонько дрогнувший лорнет.
И, молча шляпу приподняв, Я жду… Прощай! По лону вод Уже корабль летит стремглав, И в небесах закат встает.
Прощай же! Опустел бокал Пред догорающей свечой. Я все по комнатам шагал И все хотел найти покой.

ГЕОРГ ГЕРВЕГ.

Георг Гервег (1817–1875). — Один из ведущих революционно-демократических поэтов Германии. Помещенный родителями в монастырскую школу в Маульброне, он изучал затем теологию и юридические науки в Тюбингене, а с 1837 года посвятил себя литературной деятельности. В 1839 году эмигрировал в Швейцарию, где наряду с многочисленными публицистическими статьями был создан первый том «Стихов живого человека» (1841; второй том вышел в 1843 г.). Эти книги составили основу поэтической славы Гервега. Патетический призыв к свободе и горячий протест против деспотии, выраженные с незаурядным художественным мастерством, звучали весьма актуально в период общественного подъема в Германии 1840-хгодов. Развитие политических взглядов Гервега было противоречивым: испытав плодотворное влияние Маркса и Энгельса, он увлекался и анархистскими идеями Бакунина, был и под воздействием реформистской деятельности Лассаля. Но в целом Гервег (особенно после поражения революции 1848–1849 гг.) шел по пути постепенного отказа от мелкобуржуазных иллюзий и сближения с идеологией пролетариата, что нашло свое отражение и в его поздней лирике.

ЛЕГКАЯ ПОКЛАЖА. Перевод Б. Пастернака.

Я — вольный человек и пеньем Не добиваюсь почестей, За песнь весенним дуновеньем Дарит меня простор полей. Живу не в замке, за стеною, Не жалован поместьем я, Гнездо, как птица, вольно строю, Мое богатство — песнь моя.
Мне б захотеть — и многих долю Не пропустил бы между рук, Когда по королевству роли Распределяли между слуг; А часто приглашали знаком, Расположенья не тая, Но я до почестей не лаком; Мое богатство — песнь моя.
Из бочки цедит лорд червонцы, Я разве лишь вино тяну, Я видел золотым лишь солнце, Серебряною — лишь луну. Вопрос наследников не занял О веке моего житья. Свое добро я сам чеканил; Мое богатство — песнь моя.
Пою охотно в вольном хоре, В подножье тронов не певал, Немало одолевши взгорий, Дворцовых плит не преступал. Пусть лихоимец богатеет Среди отвалов и гнилья, Я рад, что розы не скудеют; Мое богатство — песнь моя.
Еще одной я полон страсти, Дитя, о, жить бы нам вдвоем! Но ты захочешь бус, запястий, А мне на службу? — Нипочем! Я не продам своей свободы, И как дворцов чурался я, Прощусь и с чувством ей в угоду; Мое богатство — песнь моя.

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА. Перевод П. Вержейской.

Пусть каждый, чья крепка рука, Свой добрый меч возьмет; Пусть гнев господний смельчака На подвиг поведет; Да, всех побед победней Он загремит трубой — В святой войне последней Последний правый бой.
К знаменам весь бесправный мир! Под воинский штандарт! Свобода — общий командир! Мы — только авангард. Не время медлить больше! Дружна с любой звездой, Несись на крыльях, Польша, В последний правый бой.
Вперед, пока не схлынул гул, Пока горит восход, Пока в крови не потонул Весь фараонов род; За нас замолвит слово Сам бог, давно немой, И снимет с нас оковы, Ведя в последний бой.
Взвивайся, жертвенный костер! Пылай в ночи и днем! Будь опоясан с этих пор Весь шар земной огнем! В огне — залог явленья Свободы молодой, Всеобщего спасенья,— Вперед, в последний бой!

ПЕСНЬ О НЕНАВИСТИ. Перевод Б. Пастернака.

В дорогу, трогай, в добрый час Чрез горы и овраги, Целуйте жен в последний раз, Да и берись за шпаги! Мы их не выпустим из рук, Не распростясь с дыханьем. Уже любить нам недосуг, Мы ненавидеть станем!
Уже спасти нас у любви Нет мочи и в помине, Верши свой суд и цепи рви, Ты, ненависть, отныне! Тиранов нет ли, глянь вокруг. Найдешь, покличь — нагрянем. Любить нам больше недосуг, Мы ненавидеть станем!
Кто сердцем юн, пусть в сердце том Лишь ненависть играет. Немало хворосту кругом,— Как свечка, запылает! Пройдемся с песнью вдоль лачуг, По улицам затянем: Любить нам больше недосуг Мы ненавидеть станем!
Боритесь, не щадя костей, Гони насилие взашей, И будет ненависть святей Любви обильной нашей. Мы шпаг не выпустим из рук, Не распростясь с дыханьем! Уже любить нам недосуг, Мы ненавидеть станем.

ВОСЕМНАДЦАТОЕ МАРТА. Перевод Ю. Александрова.

Незабвенный сорок восьмой! Грохотали, как лед весной, Марта бурные дни, бурные ночи. То, пробудясь, не сердца ли рабочих, Твердо на путь вступающих свой, Бились отважно, сорок восьмой?
Незабвенный сорок восьмой! О мать Германия, ставши тюрьмой, Долго ты прусское счастье терпела! — То не свобода ль бесстрашно запела, И, с кулаками поднятыми, в бой Шли пролетарии, сорок восьмой?
Незабвенный сорок восьмой! Помнишь ли, как после битвы ночной Трупы рабочих нес ты понуро, Мрачный Берлин, перед кесарем хмурым, Что с обнаженной стоял головой? — Незабвенный сорок восьмой!
Семьдесят третий, спокойный год! Царство богатых грозы не ждет. Но пролетарии не забыли, Кем они подло преданы были. Марты повторятся, — время идет, Семьдесят третий, спокойный год!

ЛЮДВИГ ГЕОРГ ВЕЕРТ.

Людвиг Георг Веерт (1822–1856). — Крупнейший представитель революционно-демократической немецкой поэзии; по словам Ф. Энгельса, «первый и самый значительный поэт немецкого пролетариата»[103]. Поступив в четырнадцатилетнем возрасте учеником в торговую контору, Веерт глубоко познал мир промышленников и торговцев Германии, а затем и Англии, куда его в 1843 году привели служебные дела. Знакомство с Марксом и Энгельсом, перешедшее в прочную дружбу, усилило социально-критическую направленность мировоззрения Веерта и укрепило его стремление посвятить свое творчество делу борьбы за освобождение рабочего класса. Истоки поэзии Веерта связаны с романтизмом, с немецкой народной песней, но он придал традиционному романтическому стиху оптимистическое звучание, его творчество с годами все больше наполнялось конкретным социально-историческим и классовым содержанием. Обладая острым сатирическим талантом, Веерт публиковал также многочисленные очерки, фельетоны, статьи; его перу принадлежит роман «Жизнь и подвиги знаменитого рыцаря Шнапганского». И своих стихотворных памфлетах поэт разоблачал трусливую и жадную ненецкую буржуазию, обнажал классовые противоречия, воодушевлял угнетенные массы на революционную борьбу.

ПРОЩАЙ! Перевод Б. Тимофеева.

Те любят жизнь, в ком честь с любовью рядом!

Шекспир.
Еще улыбку подари одну, И я отправлюсь из страны в страну… Дай наглядеться на волну кудрей, Что ветер разметал, — и спой скорей Прекраснейшую из любимых песен!
Тобой врученный меч, мужей красу, Отважно и свободно понесу, Пока мне слава не сплетет венок, Чтоб с ним я вновь к тебе вернуться мог, Иль где-нибудь, безвестный, я погибну!
Итак — прощай! Вдали громады гор, В час утра так хорош родной простор… Я зной любви сменю на битвы жар, Хвала сравнявшим долг любви и чести.

* * *

«В покрове дивной тайны…». Перевод А. Гугнина.

В покрове дивной тайны Весна приходит к нам. Звенят цветы венчально По склонам и холмам.
Ты вей венок, ликуя, И мирт в него вплетай, Невесту молодую Короной увенчай.

* * *

«Смущая вечерний покой…». Перевод А. Гугнина.

Смущая вечерний покой, Звонница зазвонила. Ее своей белой рукой Дочь звонаря разбудила.
Звон первый угас вдали, И ясно открылось взору, Как тени на лес легли И солнце ушло за горы.
Второй я услышал звон, И звезды вдруг засверкали, Усыпали весь небосклон, Разбежались в воздушные дали.
Нас третий звон миновал — Улетел с ночными ветрами. Я уста твои целовал, И липы шуршали над нами.

* * *

«Беспредельно тебя люблю я…». Перевод А. Гугнина.

Беспредельно тебя люблю я, Не прожить без тебя и дня; Золотое кольцо куплю я Все в дорогих камнях.
Цветы, что манят, сверкая, В горы пойду искать И буду, тебя лаская, В локоны их вплетать.
Пройду я простор безбрежный, Заставлю всех птиц прилететь И, славя стан твой нежный, Звенеть, щебетать и петь!

РАБОТАЙ! Перевод Б. Тимофеева.

Ты, в блузу синюю одетый, И соль и хлеб создай нам ты. Трудись! Ведь труд — все знают это Есть средство против нищеты.
Работай, силы не жалея, Ты в день часов шестнадцать так, Чтоб ночью стал тебе милее Гнилой соломенный тюфяк!
Трудись! Ты создан для работы, Пусть жилы все напряжены,— Припомни слезы и заботы Своей беременной жены.
Трудись! Со лбом широким этим Ты для иных — рабочий скот. Твои оборванные дети Улыбкой встретят твой приход.
Пусть валит с ног тебя работа! Пусть сердце рвется на куски! Пускай соленой влагой пота Обильно смочены виски!
Работай, истощи все силы! Трудись, пока не упадешь! Работай! Ведь в тиши могилы Покой и отдых ты найдешь…

ПЕСНЯ ГОЛОДА. Перевод Б. Тимофеева.

Почтенный король-бездельник, Узнай о нашей беде; Ели мало мы в понедельник, Во вторник — конец был еде,
Мы в среду жестоко постились, Четверг был еще страшней, Мы в пятницу чуть не простились От голода с жизнью своей…
Окончилось наше терпенье; Дать хлеб нам в субботу изволь, Не то сожрем в воскресенье Мы тебя самого, король!

СИДЕЛИ ОНИ ПОД ИВОЙ. Перевод И. Миримского.

Сидели они под ивой, Сидели вокруг стола, Сидели за кружкой пива И пили — была не была!
Кутили они бесшабашно, Все было им трын-трава. Что завтра их ждет — не страшно, Была бы цела голова!
Они собрались для пира,— А лето кругом цветет! — Из Йорка и Ланкашира Веселый и буйный народ.
Смеялись и песни орали До света вечерних огней. А вечером парни узнали О битве силезских ткачей.
Когда им все стало известно, Вскочили здоровяки. Вскочили в ярости с места, Огромные сжав кулаки.
И шляпами махали И слезы роняли из глаз. Поля вокруг громыхали: «Силезия, в добрый час!»

ИМПЕРАТОР КАРЛ. Перевод Б. Тимофеева.

Великий Карл, почтенный муж, Послал на небо немало душ; Он убивал во имя Христа, И славы его не меркла звезда.
Богатства и власти познав удел, В Ахене он на троне сидел, И люди со всех концов земли К могучему Карлу с поклоном шли.
Владыке несли немало даров — Чудесных ваз, камней, ковров; Один калиф, чья далёко страна, Прислал ему часы и слона.
Но славный Карл, пресытясь всем, Изрек: «Мне ценности зачем? Чужих слонов не надо мне: Получше есть вещи в моей стране!..»
Он вверх по Рейну покатил И в Ингельгейме лозу взрастил, Ее он тою рукой берег, Что сотню стран согнула в рог.
Да, он растил ее той рукой, Что кровь народов лила рекой,— Вот почему и до наших дней Нет ингельгеймовских вин красней!

ХРИСТИАН ФРИДРИХ ГЕББЕЛЬ.

Христиан Фридрих Геббель (1813–1863). — Крупнейший немецкий драматург середины XIX века, поэт, прозаик, теоретик искусства. Годился в семье поденных рабочих, в детстве испытал нищету и лишения; упорно и настойчиво приобретал знания; преодолевая различные влияния, искал свою тему и свое место в современной ему немецкой литературе. Специфика поэзии (а во многом и драматургии) Геббеля определяется его стремлением, с одной стороны, опереться на идейно-художественное и философское наследие «Бури и натиска» и позднего романтизма, а с другой стороны, попыткой обновить и осовременить это наследие постановкой коренных философских проблем бытия, углублением психологической проблематики и введением реалистических художественных элементов. Основные прижизненные сборники стихотворений Геббеля вышли в 1842, 1848 и в 1857 годах.

«Кровь из ран уж больше не сочится…»[104]. Перевод А. Голембы.

[104].
Кровь из ран уж больше не сочится, Боль былая сердца уж не гложет, Но, сумев от скорби откупиться, Человек себя узнать не может: Рот и очи скованы печатью, Не страшна и бездна человеку, Будто позабыл он об утрате И ничем не обладал от века.
Но закон извечный даже в самой Гибели — гармонию находит, В том, что с соразмерностью упрямой Существо приходит и проходит. И стремятся все частицы тела К той, погибшей под его покровом: Тот, чья жизнь давным-давно истлела Может выглядеть совсем здоровым.
Есть печаль, что станет невозможной Коль сама своей не сломит меры, Ибо, с этой нашей меркой ложной, В прошлом видим мы одни химеры. Позабыв в своей тревоге лживой, Как любил, с какой терзался силой, Человек сравнится с той крапивой, Что запляшет над его могилой.

* * *

«Боль, загадочна ты!..»[105]. Перевод К. Азадовского.

[105].
Боль, загадочна ты! То тебя клял неустанно, То, хоть не зажили раны, Славлю до хрипоты.
Вечный священный бой! Силы, повсюду в природе Скрытые, рвутся к свободе. Бейся ж! Триумф за тобой!
Если свой тяжкий труд Завершишь до могилы, То тебя эти силы Сами ввысь вознесут.
В глубь Вселенной смелей! Боль твою и тревоги Щедро оплатят боги. Все в ней — твое! Владей!
Знай лишь: из звезд одна — Та, что связует поэта С первоистоками света,— Ими утаена.
Пламя ее добудь! В нем твоя жизнь земная Вспыхнет и, догорая, Высветлит к вечности путь.

СВЯТАЯ СВЯТЫХ. Перевод К. Азадовского.

Когда, дрожа стыдливо, два созданья Прильнут друг к другу, слившись воедино, Когда любовь, которая невинна, Их сблизит, а не жажда обладанья,
Тогда миры скрестятся в мирозданье, Природа обнажит свои глубины И брызнет ключ из самой сердцевины Людского «Я» — источник созиданья.
Что в женском сердце теплилось под спудом, Что дух мужчины исподволь питало, Должно смешаться — Красота их сплавит,
И Бог, заворожённый этим чудом, Свое бесплотно чистое начало И образ свой в их двуединстве явит.

ОСЕННИЙ ДЕНЬ. Перевод К. Азадовского.

Такой, как нынче, день неповторим. Осенний воздух бездыханно тих. И лишь ложатся с шорохом глухим Плоды на землю в зарослях густых.
В природе праздник. Не мешай же ей! Пускай сама снимает урожай! Ведь все, что нынче падает с ветвей, Лишь солнца луч срезает невзначай.

ВЕЧЕРНЕЕ ЧУВСТВО. Перевод Ю. Корнеева.

Мирная схватка Ночи и дня… Смутно и сладко Вновь на душе у меня.
То ль отболели Раны давно, То ль в самом деле Счастье и мне суждено.
На землю вскоре Спустится сон. Радость и горе Смоет участливо он.
Ввысь отлетает Жизнь в этот час И усыпляет, Как колыбельная, нас.

ПОСЛЕДНЕЕ ДЕРЕВО. Перевод Ю. Корнеева.

Закат последний свет струит И тонет в облаках. Одно лишь дерево горит, Как в утренних лучах.
Лишь дерево, но коль в ночной Тиши мы вспомянем О радужной поре дневной, То вспомним и о нем.
Мне кажешься на склоне дней Ты тем же, чем оно: Сиянье юности моей В тебе сохранено.

НАПОМИНАНИЕ. Перевод Ю. Корнеева.

Ты об утратах не жалей И миг утраты не кляни: Как темный дух грядущих дней, Проходит он сквозь наши дни, Чтоб мы учились у него Мириться с тем, что суждено, И обходиться без того, Что смерть отнимет все равно.

* * *

«К чему прощанья в миг разлуки…». Перевод Ю. Корнеева.

К чему прощанья в миг разлуки, Когда уже все решено? Я вынесу любые муки, Коль не тяну их, как вино.
Вчера не знали мы и сами, Какой назначен мне удел. Горело в нас былое пламя, Дух от былой мечты хмелел.
А ныне с милых уст лобзанье Без слов, без слез— и еду я! Верь: лишь такое расставанье — Приправа к скуке бытия.

ТЕОДОР ШТОРМ.

Теодор Шторм (1817–1888). — Видный представитель критического реализма XIX века. Раннее творчество Шторма (в частности, книга стихов «Песни трех друзей», 1843) тесно связано с традициями позднего романтизма; в его поэзию органически входит тема природы, стихотворная форма тяготеет к народно-песенной. Большое место в творчестве Шторма занимает его родина — Шлезвиг-Гольштейн: писатель с любовью отражает природу и историческое прошлое родного края, его борьбу за свободу, рисует социально-исторические сдвиги (классовое расслоение и гибель старого патриархального общества) середины XIX века. Как поэт Шторм, используя напевный романтический стих, значительно расширил возможности передачи тонких душевных состояний, настроений, оттенков чувств. Сборник «Стихотворений» Шторма был издан в 1852 году; от издания к изданию поэт вносил в него дополнения и исправления. Последним прижизненным изданием было седьмое — в 1885 году.

ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ. Перевод Е. Витковского.

Летит листва — нальем вина, Отринем все заботы, Осеннему добавим дню Немного позолоты!
То так, то эдак все идет, Безгрешно ли, греховно — Но мир земной хорош, а жизнь Светла и полнокровна!
Забудет сердце о беде, Коль звон бокалов грянет, Мы знаем: сердце никогда Себя губить не станет!
Летит листва — нальем вина, Отринем все заботы! Осеннему добавим дню Немного позолоты!
Конечно, осень на дворе, Но скоро, очень скоро, Пройдет зима, придет весна Явить отраду взору!
И станут ласковее дни, И в новой жизни нашей Испить веселья и любви Мы сможем полной чашей!

ЛЕТНИЙ ПОЛДЕНЬ. Перевод Е. Витковского.

Амбар и дом объяты тишью. Устало дремлют жернова. Колышется на старой груше Голубоватая листва.
Жужжат медлительные пчелы. В открытой щели слуховой, Вдыхая запах сеновала, Посапывает домовой.
Храпит и мельник и прислуга, Лишь дочка бодрствует в дому. Заснул батрак в углу сарая — Она тайком идет к нему.
Она смеется, будит парня, Который только что прилег: «Целуй меня, влюбленный мальчик! Да тише, тише ты! Молчок!»

ГОРОД. Перевод Е. Витковского.

Мой серый город, ты стоишь У серых волн морских. Туман течет с высоких крыш, И полнят пасмурную тишь Накаты волн морских.
Здесь не цветет покров земли, Когда весна придет, Лишь, пролетая, журавли Рыдают осенью вдали, И темен небосвод.
Но я тоскую по тебе, И юность, город мой, Назло безжалостной судьбе Навек дарована тебе, О серый город мой.

В ЛЕСУ[106]. Перевод Е. Витковского.

[106].
Горный склон от ветра Скалами укрыт. Под ветвями ели Девочка сидит.
Мяты и тимьяна Чуден аромат. Голубые мушки В воздухе жужжат.
Любо ей скрываться В гущине лесной. Локоны сверкают Шелковой волной.
Думаю под гомон Птичьих голосов: Это — королева Сказочных лесов.

СОЛОВЕЙ. Перевод Е. Витковского.

И до утра полны кусты Мелодий соловьиных, И оттого, нежны, чисты, Благоуханные цветы Раскрылись на куртинах.
Вот и она выходит в сад, Стремясь уединиться, Облачена в простой наряд, Она идет, потупя взгляд, И долгим днем томится.
И до утра полны кусты Мелодий соловьиных, И оттого, нежны, чисты, Благоуханные цветы Раскрылись на куртинах.

ЧУВСТВУЮ — ПРОХОДИТ ЖИЗНЬ… Перевод Е. Витковского.

Я чувствую — проходит жизнь, Всему настанет свой черед: Последняя замолкнет песнь, Любовь последняя пройдет.
Я нежно льну к твоим устам, Желанье грудь мою теснит — Сорвать последний поцелуй, Последние цветы ланит.
Из кубка чудного приму Последний золотой глоток; Ты тихий, ты последний свет, Что мне на сердце ныне лег.
Звезда последняя взошла. Откройся, грусти не тая. Ты — счастья мой последний луч, К твоим стопам склоняюсь я.
Последний трепет жизни дай Почуять сердцу моему, И лишь потом звезда моя Пускай закатится во тьму.

ШЛО ВРЕМЯ… Перевод Е. Витковского.

Шло время, и так много долгих дней Ты отрывалась от груди моей. Я льнул к тебе, внимателен и нежен, Но знал, что час разлуки неизбежен.
Но прежде чем уйдешь ты, не любя, В последний раз благодарю тебя — И только не оплакивай былого, Не пожелай ко мне вернуться снова.
Так я стою, и миг прощанья длю, И уходящее вотще ловлю, И, сколько б нам ни жить по высшей воле, Не быть нам вместе ни мгновенья боле.

ЛЮСИ. Перевод Е. Витковского.

Она запомнилась навеки мне С учебником, сидящей в стороне, Весь день играть не шла она, бедняжка: Ученье в школе ей давалось тяжко.
Ни хороша собою, ни умна, Из мрака памяти глядит она: Печален лик ее, очерчен тонко,— Мы жили вместе: братик и сестренка.
Невинные в младенчестве своем, Щека к щеке мы спали с ней вдвоем,— Печали нет безмерней и безбрежней, Чем грусть о детстве и о жизни прежней.
Пришел конец — она слегла в постель. Она болела несколько недель. Она скончалась тихо в день весенний. Дул ветерок. Цвели кусты сирени.
Я плакать в поле убежал; потом Я вытер слезы и вернулся в дом. Прошли десятки лет, прошли, как тени,— Как много пережито увлечений!
Что ж не могу забыть, тоскую что ж? Быть может, ты к себе меня зовешь? Из памяти глядишь и просишь взглядом, Чтоб мальчик лег с тобою снова рядом?

НА РАССВЕТЕ. Перевод Е. Витковского.

Рассвет окрасил крыш верхи. Кричат об утре петухи. То здесь — один, то там — другой, Они поют наперебой.
И замирает в далях звук — И снова тишина вокруг. Ну пойте, пойте мне опять! Но петухи решили спать.

ОСЕНЬ. Перевод Е. Витковского.

I.

К пирамидам, в страны лета Потянулись журавли, Песня жаворонка спета, Скрылись ласточки вдали.
Все грустней, все безответней Ветер кличет холода, От жары, от неги летней Не осталось ни следа.
Лес поник, пусты поляны, Обнажаются поля. В испаренья и туманы Погружается земля.
Лишь порою в день недлинный Выйдет солнце из-за туч, Заструится над долиной Счастья канувшего луч.
И светлей, гостеприимней Засверкают луг и лес. Верь: за всей тоскою зимней Ждет весенний блеск небес.

II.

Колосья сжаты, скоро снег. Зверье бредет искать ночлег. Всему хозяин — человек.

III.

И если отцвели цветы — Плоды созрели им на смену. Пора мечтаний отошла, Реальность обретает цену.

РАСПЯТИЕ. Перевод Е. Витковского.

В крови, в поту земной юдоли На крест воздвигнули его. Но ужас и гримасу боли Смягчило жизни торжество.
А восприемники ученья Алтарь поставили ему И в каждом сумрачном соборе, И в каждом набожном дому.
И ужас прежний, неизменный Убережен до наших пор, Увековеченным кощунством Пронзая просветленный взор.

ТЫ ПОМНИШЬ ЛИ… Перевод Е. Витковского.

Ты помнишь ли, как позднею весной Сгущались над землей ночные тени, Мы из окна с тобой смотрели в сад, Что полон был жасмина и сирени, Сверкали звезды в тот далекий час, И молодость не покидала нас.
В спокойном ветре дальний шум дождя Летел, шурша, от берегов залива, И мы с тобой сквозь лиственный шатер На мир ночной взирали молчаливо. Опять вокруг цветы цветут весной, Но далеко остался дом родной.
И вот опять, в томительной ночи, К мечтам родным душа моя влекома. Кто выстроил свой дом в родном краю, Тому не должно жить вдали от дома. Но не ропщу, судьба моя легка, Пока в руке моей — твоя рука.

ГВОЗДИКИ. Перевод Е. Витковского.

Любимой я венок послал, Он был и свеж и ярок, Но не велел передавать, Кто шлет его в подарок.
На танцах вечером взглянул Я на нее несмело — Она была в моем венке И на меня смотрела.

* * *

«Он ей дарил молодую…». Перевод Г. Ратгауза.

Он ей дарил молодую Солнечную любовь. Она захлопнула двери И о нем не вспомнила вновь.
И с девушкой тихой и славной Он зажил в мирном дому, А та, ни о ком не мечтая, Стремилась только к нему.
От страсти к ней не сгорало Влюбленное сердце дотла. Но она за него страдала И лишь для него жила.

ВИЛЬГЕЛЬМ БУШ. Перевод Г. Ратгауза.

Вильгельм Буш (1832–1908). — Получил известность как поэт и художник-карикатурист. Учился в художественных академиях в Дюссельдорфе, Мюнхене и Антверпене; как график вначале активно сотрудничал в газетах и журналах. С 1870-х годов вел уединенный образ жизни в своем родном городе Видензале, увлекался философией Шопенгауэра. Буш был единственным значительным поэтом-сатириком в Германии второй половины XIX века; он едко высмеивал мещанство, ханжество, чинопочитание. Его стихи, простые и яркие по форме, близки к народному юмору и благодаря этому доныне пользуются особой популярностью. Вместе с тем он известен и как мастер гротеска. Буш прославился также как и автор и иллюстратор повести в стихах «Макс и Мориц» (1865). Его творчество — связующее звено между сатирой Гейне и сатирическими дебютами Вайнерта и Брехта.

«Я самокритику люблю!..».

Я самокритику люблю! Во-первых, я себя хулю, Но этот залп — не вхолостую: Себя я скромным аттестую!
И, во-вторых, решит народ: Вот, дескать, честности оплот… И, в-третьих, прочим критиканам Отрезан путь таким капканом.
В-четвертых, слышать буду рад, Что мне, надеюсь, возразят. Выходит, как ни повернешь, Что я со всех сторон хорош.

* * *

«Птенец сломал крыло, друзья…».

Птенец сломал крыло, друзья, Летать бедняжечке нельзя. К нему крадется черный кот, Уже облизывает рот. Вот-вот на ветку вспрыгнет к пташке! Куда деваться ей, бедняжке?
И птенчик думает: «Ну, вот! Кот все равно меня сожрет. Зачем же лишняя тревога? Я попиликаю немного». И вновь веселый слышен свист. Конечно, птенчик — юморист!

ВООРУЖЕННЫЙ МИР.

Где малый холмик или стожик, Там повстречались лис и ежик. Лис — грозно: «Эй, скажи сперва, Ты знаешь l’ordre du roi?[107] Мир заключен на целом свете. Всем — сдать оружье, всяк в ответе, Кто уберег свою броню! Я сам такой приказ храню. Итак, во имя короля, Отдай колючки, не юля!» А еж: «Остры, лисичка, зубки Твои! Сдай их — и жди тогда уступки». Тут повернулся он кругом И, ощетинившись ежом, В своей броне, уходит с миром, Довольный и собой и миром!

ДЕТЛЕФ ФОН ЛИЛИЕНКРОН.

Детлеф фон Лилиенкрон (1844–1909). — Один из крупнейших немецких поэтов конца XIX века, прозаик и драматург. Лилиенкрон много лет провел на военной службе в прусской армии, участвовал в военных походах 1860–1870-х годов. Наибольшее значение для истории литературы сохраняют его стихотворения; они отличаются большой фантазией, богатством ритмического рисунка и — в лучшей своей части — здоровым сатирическим и ироническим отношением к окружающей действительности Германии рубежа веков. В поэзии Лилиенкрона, выраставшей на опыте Гейне, Дросте-Гюльсгоф, Шторма, заметны также импрессионистские черты, он передает мгновенные впечатления, настроения, нюансы переживаний. Политические и философские взгляды Лилиенкрона были противоречивыми: неприятие современного ему официального общества уживалось с идеализацией завоевательной войны; тяготение к патриархальным формам жизни, к идиллии гармоничной любви на фоне гармоничной природы сочеталось с эмоциональным и социально-критическим отношением к жизни.

ПОЕЗД-ЭКСПРЕСС. Перевод Е. Витковского.

Трансевропейский, на Запад с Востока Рвется железнодорожный мотив. Может быть, счастье уже недалеко? В рай не увозит ли локомотив? Тратататата — грохочут колеса, Поезд, как зверь, зарычал у откоса, Дым, словно хвост, за собой поволок,— Третий звонок, паровозный гудок.
В окнах картины сменяют картины, Из-под колес убегает земля, Мимо проносятся горы, долины, Новые радости в жизни суля. Солнце с луной чередуются в небе, Путникам выпадет радостный жребий,— Вечер придет — до утра подожди: Все, что задумано, — все впереди.
Сумерки тихо струятся над миром, Вот и Венера взошла в небеса. Скоро прощаться пора пассажирам. О, погодите еще полчаса: Дамы, ученые, принцы, банкиры, Платья, костюмы, сутаны, мундиры, «Высшее общество», томный поэт, Дети в расцвете младенческих лет.
Темень, как демон, легла на просторы, В поезде газовый свет засиял,— Трататата, затрещали рессоры, Заверещал запоздалый сигнал,— Трататата, увидать за углом бы Смерть, что стоит возле тлеющей бомбы!.. Стойстойстойстойстойстойстойстойстойстой В поезд врезается поезд другой.
Утром на рельсах — осколки, обрывки, Кости, раздробленные на куски, Акции, шпоры, щипцы для завивки, Зонтики, шляпы, часы, кошельки, Деньги, поэма «Небесные звуки», Кольца, симфония «Нежные муки», Кукла, в упряжке из тонких ремней Маленький ослик, пристегнутый к ней.

НОВАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА. Перевод Е. Витковского.

Взывает череп: «Я посол, барон, И я содействовал переговорам Меж Нидерландами и датским троном. Кто сотрясает стены саркофага? Кто взламывает крышку? Страшный суд? Вульгарный сброд, отродья крепостные, С меня срывают голубую ленту, Срывают ленту ордена Слона! Портрет миниатюрный, Фридрих Пятый, Законный мой король и господин, Написан кистью по слоновой кости — Портрет монархом лично мне подарен! Разбой! Грабеж! Мерзавцы! Подлецы!»
Железную дорогу землекопы Сооружают, и могильный склеп, Конечно, подлежит уничтоженью. Рабочие над черепом хохочут. Один из них отнес портрет в подарок Рябой и рыжей девке из барака, Которая торгует скверным шнапсом, Которая заявится на танцы, Портрет, как украшенье, нацепив.
Взывает череп: «Я посол, барон, И я содействовал переговорам Меж Нидерландами и датским троном!» Не помогает. Полупьяный парень Его забросил в кузов вагонетки, Которая катается по рельсам. Потом его швыряют, словно меч.
Взывает череп: «Я посол, барон, И я содействовал переговорам Меж Нидерландами и датским троном!» Не помогает. Бросили его, Намаявшись, к подохшей кошке в мусор.
Бушует череп: «Я посол, барон, И я содействовал переговорам Меж Нидерландами и датским троном!» Не помогло. Его перекричал, Спеша по рельсам, первый паровоз.

НА ВОКЗАЛЕ. Перевод Е. Витковского.

По городу огромному блуждая, На отдаленный маленький вокзал Я выбрался. В соседний городок Людей везут отсюда поезда — Мужчин, весь день стоявших за прилавком, Трудившихся в конторах — и теперь Мечтающих в кругу семьи стряхнуть На время пыль своих дневных трудов.
Заканчивался знойный летний день. Уже смеркалось. Месяц молодой, Прокравшись боком, встал, как запятая, Как раз меж двух нагруженных вагонов. На западе вечерний небосклон Еще бледнел в молочно-желтых красках. На фоне неба четко выделялись Громады фабрик, заслонивших свет. Из труб валил густой, тяжелый дым — Всходя сначала прямо вверх, затем, Как будто сломленный, куда-то вправо, Поддавшись ветру, плыл горизонтально. В разрывах дыма, словно очаги, Пылавшие спокойно, не мерцая, Виднелись клочья синего покрова. Из города летел далекий рокот, Такой знакомый с той поры, когда Мы, немцы, залегли вокруг Парижа, В котором клокотал пожар Коммуны, И слушали такой же точно гул. Мне вспомнился тот день — и, как тогда, Опять возник на дымных небесах Сверкающий надраенной латунью Юпитер — высоко над шумным миром. И нынче, как тогда: на небесах Стоял Юпитер — он один из всех Светил небесных виден был, взиравший На вечную земную суету. И, словно бы невольно, про себя Я прошептал: «Двадцатое столетье». И стихло все в душе. Последний поезд Уже стоял готовый, ожидая Последних утомленных пассажиров. И железнодорожник в красной шапке Сигнал к отправке дал, промчавшись мимо, И все. На небесах стоял Юпитер, Горели тускло синие огни, И смутный гул из города летел.

БРОДВЕЙ В НЬЮ-ЙОРКЕ. Перевод Е. Витковского.

На улицу, что с запада ведет К востоку и опять спешит на запад, Я вышел. Здесь богатства всей земли В гигантскую артерию Нью-Йорка Вливаются и уплывают прочь. Здесь смешивалось множество народов, Но чаще всех заметен был в толпе Неутомимый янки — он спешил, Глазами и походкой выражая Одну святую жажду — делать деньги. Тогда меня постиг внезапный страх, Я посмотрел кругом, ища опору,— И вот нежданно, меж толчков и брани, Передо мною милый образ встал.
Как будто вдалеке от городов, От всех поселков и больших дорог, Наш одинокий дом в полях затерян, В лесах, в лугах, и рядом — старый сад. Лучи бросало солнце на тропинку, И май блистал среди лесных дерев. Ты рядом шла, твоя рука в моей Лежала, — и тропой на лесосеку Мы вышли наконец, — пейзаж молчал, Лишь тихий звон летел издалека. И ласково кругом тянулись тени, И нежно целовал твои глаза Листвой зеленой бук…
Мы вечером опять пересекли Весь парк, — мы соловья искали в нем (Ты обязательно хотела слышать, Как он поет), — ты голову склонила Мне на плечо, увидевши в испуге, Как мраморный сатир из темной чащи На нас взглянул; и лишь тогда, внезапно, На яблоне так страстно засвистал Король певцов, — прекраснейшие песни Он возносил бесстыдному божку. Огромное, неведомое счастье В сердца проникло к нам — и над землей Покой простерся… Пламенели звезды, И были тишина, весна и ночь.

МАРТОВСКИЙ ДЕНЬ. Перевод В. Левика.

Тучки в небе, тени на равнине, Контур леса тает в дымке синей.
Воздух полон криком журавлиным, Весь распахан шумным птичьим клином
Жаворонки вьются над лугами В первом шуме, первом вешнем гаме.
Девушка, девчушка в лентах алых, Счастье где-то в землях небывалых.
Было счастье, с тучками уплыло… Удержал бы, да не тут-то было.

ВЕЧЕР. Перевод В. Левика.

Еще октябрь, а снег уже идет. Леса грустят, им тяжек зимний гнет. Идет зима и сеет смерть везде, И это смерть страданью и нужде.
Чу! Вдалеке — оленя трубный зов. Я так и вижу: вскинув груз рогов, Расширив ноздри, пышущий теплом, Он ломит сквозь кусты и бурелом.
Да, жизнь жива, но что за грустный вид По край дороги старушонка спит. Сбирала хворост, чтоб согреть жилье, Умаялась — и сон сморил ее.
Необоримый, вечный сон. Так что ж,— Свою охапку в небо ты снесешь? Закат над мертвой алый сплел венок, Сняв поцелуем прах с недвижных ног.

СЕНБЕРНАР. Перевод В. Левика.

Два часа гляжу в окошко, От стекла не отлипая, Но напрасно, все напрасно: Как сквозь землю провалился Этот чертов сенбернар.
Наконец-то, вот он, вот он! Топ да топ на важных лапах, Топ да топ — язык как знамя, Топ да топ, идет степенный Желтый с белым сенбернар.
Рядом — юная красотка В легком летнем белом платье. А в ее руке точеной Поводок — и ей послушный Выступает сенбернар.
Вот она уже у двери, Вот она в моих объятьях, И, меж нас просунув морду, Трется и хвостом виляет Умный, верный сенбернар.